Арафат, Ясир

Ясир Арафат араб. ياسر عرفات‎<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Ясир Арафат в 2001 году</td></tr>
Председатель Организации освобождения Палестины
3 февраля 1969 года — 11 ноября 2004 года
Предшественник:	Яхья Хаммуда
Преемник:	Махмуд Аббас
Председатель Палестинской национальной администрации
5 июля 1994 года — 11 ноября 2004 года
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Махмуд Аббас
Вероисповедание:	Ислам, суннитского толка
Рождение:	24 августа 1929(1929-08-24) Каир, Королевство Египет
Смерть:	11 ноября 2004(2004-11-11) (75 лет) Кламар, Франция
Место погребения:	Мавзолей Ясира Арафата, Рамалла
Отец:	Абдель Рауф Арафат
Мать:	Захва Абу Сауд аль-Хусейни
Супруга:	Суха Арафат, урождённая Тавиль
Дети:	дочь: Захва
Партия:	ФАТХ
Образование:	Каирский университет
Профессия:	Инженер
Автограф:
Награды:	Нобелевская премия мира

Я́сир Арафа́т (араб. ياسر عرفات‎; 24 августа 1929, Каир — 11 ноября 2004, Париж), настоящее полное имя, полученное при рождении — Муха́ммад Абд ар-Рахма́н Абд ар-Рау́ф Арафа́т аль-Ку́два аль-Хусейни́ (محمد عبد الرحمن عبد الرؤوف عرفات القدوة الحسيني‎), известен также под куньей Абу́ Амма́р (أبو عمّار‎) — председатель (президент) Палестинской национальной администрации (ПНА) с 1993 года, лидер движения ФАТХ и председатель исполкома Организации освобождения Палестины (ООП) (с 1969 года); один из лауреатов Нобелевской премии мира за 1994 год. Умер в возрасте 75 лет в военном госпитале Перси в Кламаре под Парижем во Франции. Был женат на Сухе Арафат (урождённая Суха «Сусу» Тавиль).

Ясир Арафат — один из известнейших радикальных политических деятелей второй половины XX века. Его жизнь и деятельность получали и, очевидно, всегда будут получать крайне противоречивые оценки, при этом для одних Арафат является борцом за независимость и национальное освобождение, а для других — злейшим врагом, убийцей и террористом, так как он организовывал атаки против мирного населения. Ясир Арафат является политическим деятелем, которому практически удалось превратить негосударственное насилие в легитимную форму политической борьбы. Возглавляемая им организация ООП была принята в ООН в качестве наблюдателя, а самого Арафата встречали в разных странах как главу государства.

Биография

Ранние годы

Ясир Арафат был пятым ребёнком в семье богатого торговца тканями из Газы. Сам Арафат говорил, что родом из Иерусалима, как и его мать, и что родился он 4 августа, однако, согласно документам, родился он всё же в Каире 24 августа 1929 года. Возможно, родители записали в качестве места рождения Каир, чтобы дать ребёнку возможность учиться и работать в Египте. Согласно другой точке зрения, родившийся в Каире Арафат называл Иерусалим городом своего рождения, чтобы «тесней сродниться» с будущей столицей своего государства.

При рождении он получил имя «Мухаммад Абд ар-Рахман Абд ар-Рауф аль-Кудва аль-Хусейни». В молодости он изменил его на нынешнее — Ясир Арафат (Ясир означает «лёгкий»). Сделано это было с определенной целью: он не хотел, чтобы его как-то связывали с командующим палестинскими силами Абдуль-Кадиром аль-Хусейни, на которого возложили ответственность за поражение арабов в первой войне против израильтян. Дело в том, что Арафат после окончания лицея работал личным секретарем Абдуль-Кадира аль-Хусейни.

Когда Арафату было четыре года, мать умерла и его перевезли в Иерусалим, где семья жила недалеко от Стены Плача и мечети аль-Акса, расположенной внутри комплекса Храмовой горы. В то время весь комплекс находился под управлением местных мусульманских властей, но еврейские жители Иерусалима требовали установления собственного контроля над Храмовой горой. Отец ещё несколько раз женился, и в 1937 году семья вернулась в Каир. Воспитанием Арафата занималась его старшая сестра Инам — по её словам, уже в детстве его любимым занятием было командовать сверстниками.

Во время Арабо-израильской войны 1947—1949 годов, когда произошёл исход палестинских арабов (накба), и тысячи арабов покинули свои дома, сам Арафат жил в Египте, но считал Палестину своей родиной. Его уже давно интересовали вопросы сионизма — он был знаком с трудами Теодора Герцля и других сионистских теоретиков, о чём говорят статьи, которые Арафат публиковал в журнале «Наша Палестина». Арафат позднее любил повторять:

Международное сообщество дало евреям государство из чувства вины за катастрофу европейского еврейства… Но мы, арабский народ Палестины, тоже пережили катастрофу. Они получили Израиль как плату за Освенцим, но и нам ООН обязана за Дейр-Ясин. Только мы не евреи, мы не станем ждать две тысячи лет, а скоро возьмём своё, и по праву.

Уже в 17 лет Ясир Арафат участвовал в нелегальной доставке вооружения в Палестину для борьбы с англичанами и евреями и занимался революционной агитацией. В 1948 году, во время войны, Арафат бросил учёбу, взял в руки оружие и вместе с другими палестинцами попытался перебраться на родину, но их разоружили и остановили египтяне, которые отказались пропустить необученных студентов в зону боевых действий. Арафат, разгневанный «предательством» братских арабских государств, вступил в «Мусульманское братство», а также с 1952 по 1956 год возглавлял Лигу палестинских студентов. В студенческих спорах он называл ошибкой отказ арабских стран от раздела Палестины в соответствии с резолюцией Генеральной Ассамблеи ООН. Он считал, что не арабские страны, а сами палестинцы должны позаботиться о своём будущем.

Ясир Арафат окончил инженерный факультет Каирского университета.

В 1956 году в звании лейтенанта армии Египта участвовал в отражении наступления англо-французско-израильских сил на национализированный президентом Насером Суэцкий канал.

Именно в 1956 году его впервые увидели в традиционном бедуинском головном платке (куфии), который до конца его жизни стал символом палестинского сопротивления.

ФАТХ и ООП

В 1956 году Арафат переехал в Кувейт, где к тому времени сложилась процветающая палестинская община. Там он занялся строительным бизнесом, в котором преуспел. Но его истинным призванием стала палестинская революция. Он решил для себя, что «Палестину смогут освободить лишь сами палестинцы» и рассчитывать только на помощь других арабских стран не стоит. В начале 1950-х годов с территории Египта уже действовали разрозненные отряды федаинов, но не было создано единой структуры сопротивления, организации, штаба, который координировал бы борьбу палестинцев за независимость. Арафат взял на себя создание такой организации.

В 1957 году в Кувейте он участвовал в создании, а затем и возглавил «Движение за освобождение Палестины» (ФАТХ). Большинство в движении на тот момент составляли палестинские беженцы, осевшие первоначально в секторе Газа, учившиеся в Каирском и Бейрутском университетах и работающие в разных арабских странах.

Первоначально группа называлась «Хатф», но эта аббревиатура напоминала арабское слово «поражение», и поэтому оно стало писаться наоборот. Так в 1959 году возник «Фатх» («завоевание», «победа»). Тогда же Ясир Арафат получил партийное прозвище «Абу Аммар».

31 декабря 1964 года — 1 января 1965 года «Фатх» совершил первый теракт на территории Израиля, попытавшись взорвать акведук, который снабжал пресной водой из озера Кинерет половину Израиля. Эту дату палестинцы считают началом вооружённой борьбы за создание своего государства.

Арафат обратился за помощью к Лиге арабских государств (ЛАГ), доказывая, что сила арабов в единстве, а на объединение и вооружённую борьбу нужны деньги, оружие, люди, базы. В 1964 году на средства ЛАГ была создана Организация освобождения Палестины (ООП) как политическая организация, объединяющая все организации палестинского сопротивления, стремящиеся к общей цели «освобождения Палестины и создания независимого палестинского государства». По некоторым данным ООП, была первоначально создана лидерами арабских стран в противовес ФАТХу, набирающему в те годы популярность. Они создали ООП для того, чтобы держать палестинское национальное движение под контролем.

После поражения регулярных арабских армий в Шестидневной войне (1967 год) израильтяне развернули наступление и на палестинских боевиков, и Ясир Арафат бежал в Иорданию (по некоторым данным границу он пересек переодевшись в женское платье).

18 марта 1968 года на мине в районе Эйлата, заложенной диверсантами с иорданской стороны границы, подорвался автобус с детьми, два человека погибло; 21 марта израильские войска, включая авиацию, танки и артиллерию, выступили против отрядов ФАТХ, базировавшихся в иорданском селении аль-Караме. В результате сражения Аль-Караме был практически полностью уничтожен. Несмотря на высокие потери среди арабов, сторонники ФАТХа считают, что ФАТХ одержал победу, поскольку израильская армия, обладающая авиацией и тяжелой техникой, получила достойный отпор и была вынуждена отступить. В ситуации полного уныния, царившего после разгромного поражения арабов в Шестидневной войне, бой в аль-Караме сделал из Арафата национального героя, который осмелился противостоять Израилю. В Израиле, напротив, операция считалась неудачной и подвергалась критике. Вырос авторитет ФАТХ, ряды которого пополнялись десятками молодых арабов. Неудивительно, что год спустя Арафат стал признанным руководителем ООП.

К концу 1960-х годов ФАТХ, влившийся в состав ООП, занял в ней центральное место, и на Палестинском национальном конгрессе в Каире 3 февраля 1969 года Арафат был избран лидером ООП, сменив Ахмеда Шукейри. Двумя годами позже Арафат стал главнокомандующим силами «Палестинской революции», а в 1973 году возглавил политический комитет ООП.

Именно в эти годы он начинает выстраивать структуру, впоследствии доказавшую свою эффективность. Арафат создаёт как «военное», так и «политическое» крыло организации. Отныне израильтяне формально имеют дело с политиками, лидерами национально-освободительного движения, борющимися за свободу и независимость своего народа.

После событий «чёрного сентября» 1970 года, когда его люди неудачно попытались сместить иорданского короля Хусейна, Арафат перебрался в Ливан. К этому времени он начинает сотрудничать с советскими спецслужбами. ООП получает финансовую и военную поддержку СССР, боевиков обучают военному делу инструкторы из спецслужб стран Организации Варшавского договора, здесь же их обеспечивают поддельными документами и лечат раненых бойцов в закрытых медицинских учреждениях. На деньги СССР и — позже — разбогатевшей Саудовской Аравии Арафат создаёт в Южном Ливане «государство в государстве».

Согласно журналисту Вениамину Гинодману:

… Лидер ООП тщательнейшим образом, хотя и без помощи каких бы то ни было имиджмейкеров, выстраивает свой собственный образ. Арафат подчеркнуто не религиозен (это нравится коммунистическим странам), всегда ходит в полувоенной форме (что приводит в восторг западноевропейских левых интеллектуалов), носит куфию (традиционный бедуинский головной платок), люто ненавидит евреев (за что консервативные арабские режимы прощают ему все, включая нерелигиозность). В результате Ясир Арафат становится желанным гостем как во дворцах саудовских шейхов, так и в комплексе зданий ЦК КПСС на Старой площади.

Иордания

Иорданский период жизни Ясира Арафата продолжался три года. За это время палестинцы превратили королевство в свой главный плацдарм, откуда регулярно наносили удары по Израилю. Аэропорт Аммана регулярно принимал авиалайнеры, которые палестинцы угоняли с международных авиалиний, что формировало образ Иордании как рассадника терроризма.

Попытки короля Хусейна усмирить палестинцев успеха не имели. Главным козырем Ясира Арафата были несколько сотен тысяч беженцев, нашедших приют в Иордании, которых он в случае чего грозил вооружить и бросить против королевской армии. Лагеря беженцев, контролируемые вооружёнными палестинскими отрядами, превратились в своего рода государство внутри государства. Палестинцы захватили несколько стратегических пунктов.

В июне 1970 года противостояние иорданских властей с палестинцами и попытки разоружить палестинскую милицию переросли в вооружённый конфликт.

Правительства других арабских стран пытались найти мирное решение конфликта, но непрекращающиеся действия палестинских боевиков на иорданской территории (такие, как уничтожение трёх авиалайнеров, угнанных с международных авиалиний и содержавшихся в пустыне к югу от Аммана) заставили иорданские власти пойти на крайние репрессивные меры. 16 сентября король Хусейн объявил в стране военное положение. В тот же день Арафат стал главнокомандующим «Армией освобождения Палестины», военного крыла ООП. Началась гражданская война, в ходе которой ООП активно поддержала Сирия, направившая в Иорданию 200 танков. США и Израиль также были готовы ввязаться в конфликт между иорданской армией и палестинцами: США направили в Восточное Средиземноморье свой Шестой флот, а Израиль был готов оказать военную помощь Иордании. К 24 сентября регулярная армия Иордании взяла верх над ООП, в ходе столкновений погибло около 5 тыс. боевиков. Арафат вынужден был бежать в Ливан. Иорданский король стал после этих событий личным врагом Арафата.

Арафат и палестинский террор в 1970—1980-х годах

В течение полутора десятилетий Ясир Арафат отдавал приказы, в результате исполнения которых погибли тысячи людей. Всего за 30 лет в период с 1964 по 1994 год от рук палестинских террористов, в том числе и не связанных с ООП, погибло 866 израильтян. Боевики ООП и не подконтрольных ей группировок захватывали в Израиле рейсовые автобусы и школы, взрывали бомбы на площадях и в учреждениях, охотились за израильтянами и сочувствующими им по всему миру, угоняли самолёты, брали заложников.

Будучи изгнанным из Иордании, Арафат перебазировал ООП в Ливан. Слабость ливанского правительства позволила ООП создать на территории этого государства практически независимое палестинское государство. Палестинские боевики с территории Ливана проводили рейды против военных и гражданских объектов на территории Израиля, а израильская армия и авиация наносили удары по палестинским позициям.

В 1972 году члены группировки «Чёрный сентябрь» захватили 11 израильских спортсменов на Олимпийских играх в Мюнхене и при попытке освобождения уничтожили всех заложников. Это преступление вызвало осуждение всей мировой общественности; Арафат публично заявил о непричастности ООП к нападениям такого рода.

В 1974 году ООП продолжала наносить удары по мирному населению Израиля. Часть атак включала захват израильтян и еврейских граждан других стран с целью обмена их на палестинских заключённых, но после 1968 года такие действия ни к чему не приводили. В ходе попыток освобождения заложников израильскими частями особого назначения часть заложников погибала, а захватчики уничтожались. В других случаях террористы просто открывали огонь по израильским гражданам, не выдвигая никаких требований.

В конце 1970-х годов возникли многочисленные левые палестинские организации, наносившие удары по гражданским целям как в самом Израиле, так и за его пределами^{[уточнить]}; многие из них не входили в ООП или вышли из её состава. Арафат отрицал свою причастность к терактам, объясняя, что теракты — дело рук «военного крыла» ООП или организаций, в неё не входящих, которые состоят из молодых горячих людей, мстителей, потерявших на войне с «сионистскими врагами» друзей и близких, то есть крайних экстремистов, которых не всегда удаётся контролировать. В то же время он предлагал вести переговоры с политическим крылом ООП, большинство которого создавало у европейцев и американцев впечатление умеренных, цивилизованных, европейски образованных людей, трезвых политиков, согласных сесть за стол переговоров.

Таким образом, согласно ряду источников, направляя террористическую деятельность ФАТХ, её молодёжной группы «Ястребы ФАТХ», а также группировок «Чёрный сентябрь» и НФОП («Народный фронт освобождения Палестины»), по мнению некоторых источников, официально порвавших с ООП, Арафат одновременно стремится стать легитимным, признанным политиком. Некоторые источники считают, что этот подход позднее переняли у Арафата североирландские и баскские экстремисты, левые движения в Латинской Америке, Африке, непальские маоисты и многие другие.

Утверждается, что Арафат в 1970-е годы тратит миллионы долларов на пропаганду идей «палестинской революции» среди западного студенчества. Создаются фонды финансирования и общественной поддержки «борьбы палестинского народа».

Арафат на трибуне ООН

В 1974 году была принята новая политическая программа ООП, которая призывала бороться за создание палестинского государства «не вместо, а наряду с Израилем», то есть на территории Западного берега реки Иордан и в секторе Газа. После этого ООП признали более ста государств, а её лидер стал центральной фигурой на ближневосточной политической сцене.

В результате принятия программы, предусматривающей готовность признать Израиль, а также пользуясь широкой мировой поддержкой борьбы палестинцев за создание своего государства, Арафат становится первым представителем неправительственной организации, выступившим на пленарной сессии Генеральной Ассамблеи ООН. 13 ноября 1974 года он произносит с трибуны Генеральной Ассамблеи ООН историческую фразу, обращенную к Израилю:

Я пришёл к вам с оливковой ветвью в одной руке и оружием борца за свободу в другой. Не дайте оливковой ветви выпасть из моей руки.

ООН признала ООП «единственным законным представителем палестинского народа».

В 1976 году ООП стала членом Лиги арабских государств.

Ливан

В 1975 году в Ливане разгорается гражданская война, позволившая палестинскому командованию взять под контроль весь юг страны и обстреливать ракетами советского производства весь север Израиля.

Подразделения ООП стали одной из сторон в многолетней гражданской войне. В качестве своих союзников в гражданской войне Арафат и ООП выбрали вооружённые отряды, состоявшие из боевиков различных мусульманских и левацких партий и группировок под руководством известного ливанского политика левой ориентации Камаля Джумблата — политического главы общины друзов.

Во время гражданской войны палестинские отряды, по утверждению их противников, отличались особенной жестокостью в отношении коренного христианского населения. В январе 1976 года отряды ООП захватили христианский город Дамур и устроили там резню, вырезав, по разным данным, более 500 безоружных людей, а в июле того же года устроили резню христиан во временно захваченном отрядами ООП и ливанских мусульман христианском городе Чекка на севере страны. Эти действия палестинцев провоцировали силы ливанских христиан на акты возмездия, в ходе которых гибли тысячи палестинцев.

Сирийский президент Хафез Асад, который первоначально поддерживал ООП, впоследствии, опасаясь установления её господства в Ливане или разделения страны по конфессиональному признаку противоборствующими сторонами, перешёл на сторону христиан-фалангистов, защищавших легитимного президента и правительство страны, и направил в Ливан свои войска . Первый этап гражданской войны закончился для Арафата осадой и падением в 1976 году самого крупного и важнейшего в военном отношении лагеря палестинских беженцев Таль аз-Заатар (ar), находившегося на территории восточной (христианской) части Бейрута и фактически являвшегося военной базой ООП, из которой её боевики обстреливали жилые кварталы христианских районов города и восточных предместий. На многократные предложения христиан-фалангистов эвакуировать гражданское население лагеря Арафат, ответил отказом. Сам Арафат не принимал участия в боевых действиях, находясь в безопасности на укреплённом командном пункте ООП в Западном Бейруте. Захват лагеря христианскими милициями сопровождался резней уцелевших палестинских боевиков и гражданских лиц, не успевших эвакуироваться до или во время осады.

Арафат подвергался нападениям со всех сторон — за ним охотились Израиль, ливанские христиане-марониты, их вооружённые отряды фалангистов, и даже президент Сирии Хафез Асад, который натравливал просирийские палестинские группировки на ООП.

Израиль, взаимодействуя с ливанскими христианами, провёл две военных операции на территории Ливана против палестинцев. В ходе первой, операции «Литани» в 1978 году, израильская армия и ливанское ополчение «Армия Южного Ливана» оккупировали узкую полосу территории — так называемую «Зону безопасности» на границе между Израилем и Ливаном. В ходе второй операции («Мир для Галилеи» в 1982 году) израильская армия вторглась в Ливан и распространила оккупацию на значительную часть южного Ливана.

В ходе этого вторжения июле 1982 года израильские войска вошли в Бейрут и осадили силы ООП и её союзников в Западном Бейруте. Город подвергался бомбардировкам и артиллерийским обстрелам, что приводило к сотням жертв. Ситуация вызвала высокую озабоченность в мире, что привело к договорённостям между силами ООП и Израилем при американском и европейском посредничестве. Арафат и силы ООП покинули Бейрут под наблюдением международных вооруженных сил, а Израиль обязался не продолжать наступление в Ливане. Следующей страной, предоставившей убежище ООП, стал Тунис. С сентября 1982 года до 1993 года штаб-квартира ООП была размещена там.

Шарон позже говорил, что в Бейруте, во время эвакуации сил ООП (которое происходило под наблюдением международного контингента), его снайперы держали Арафата под прицелом, но он решил пощадить его. Арафату ещё раз удалось избежать гибели, когда в здание, которое он покинул, через несколько мгновений попала израильская вакуумная бомба с лазерным наведением.

Тунис

В 1980-е годы с помощью арабских государств (Ирака и Саудовской Аравии) Арафату удалось воссоздать движение палестинского сопротивления в изгнании. В 1985 году он вновь избежал гибели во время израильского авианалёта на штаб-квартиру ООП в Тунисе.

В декабре 1987 года, когда началось первое стихийное палестинское восстание против израильской оккупации (интифада), Арафат уже через несколько недель взял на себя руководство восстанием, и акции гражданского неповиновения на Западном берегу Иордана смогли продолжаться во многом лишь благодаря поддержке ФАТХ.

15 ноября 1988 года ООП провозгласила независимое Государство Палестина — правительство палестинцев в изгнании, заявившее свои права на всю территорию Палестины, какой она была установлена британским мандатом на Палестину, и отвергшее идею разделения Палестины на арабское и еврейское государства. Однако уже 13 декабря 1988 года Арафат заявил о признании Резолюции № 242 Совета Безопасности ООН, пообещал в будущем признать Израиль и отверг «терроризм во всех его формах, включая государственный терроризм». На таком заявлении настаивала американская администрация, которая считала признание Израиля необходимой отправной точкой для начала Кэмп-Дэвидского мирного процесса. Заявление Арафата свидетельствовало о начале отхода ООП от одной из своих основных целей — уничтожения Израиля — в сторону признания возможности параллельного существования двух отдельных государственных образований: израильского государства в границах, соответствующих линии прекращения огня 1949 года, и палестинского государства на территории Западного берега Иордана и сектора Газа. Однако 2 апреля 1989 года Центральный комитет Палестинского национального совета (руководящего органа ООП) избрал Арафата президентом самопровозглашённого Государства Палестина.

В 1990 году Арафат женился на Сухе Тавиль, сотруднице тунисской штаб-квартиры ООП — христианке, принявшей ислам ради замужества с Арафатом. В 1995 году у них родилась дочь.

В начале 1990-х годов начались пока ещё секретные контакты между палестинским и израильским руководством. Дело шло к мирной конференции, но в августе 1990 года Ясир Арафат совершил одну из самых серьёзных своих ошибок, публично поддержав иракское вторжение в Кувейт. Это на долгие годы лишило ООП финансовой поддержки арабских монархий Персидского залива.

В 1992 году Арафат опять чудом избежал гибели во время вынужденной посадки его самолёта в песчаную бурю в Ливии.

Связи с КГБ СССР

Румынский генерал-лейтенант Пачепа в 1972 году заявил американским официальным лицам, что ООП, и сам Арафат сотрудничали с КГБ и румынской секретной службой. Палестинские боевики секретно обучались на военных базах советского блока. Арафата, по словам Пачепы, СССР подготовил и на протяжении многих десятилетий снабжал оружием и деньгами, в том числе через своих сателлитов.

Покушения

Жизнь Ясира Арафата на протяжении сорока лет находилась в постоянной опасности. Против него были организованы и совершены десятки покушений, но каждый раз Арафат по случайности оставался в живых. В его смерти были заинтересованы не только его враги в Израиле, но и многие в исламском мире, и радикальные палестинские группировки, считавшие проводимый Арафатом курс слишком мягким. К наиболее известным попыткам ликвидации Арафата можно отнести:

• В конце 1960-х годов израильские спецслужбы завербовали пленного палестинца и послали его убить Арафата. Палестинец был переправлен в Иорданию, где тогда находился штаб ООП, но тут же сдался палестинским боевикам и все им рассказал.
• В 1973 году Арафату удалось выжить во время покушения на него в Ливане, предпринятого группой израильского спецназа, в состав которой входил и будущий премьер-министр Израиля Эхуд Барак. В результате операции погибли трое помощников палестинского лидера.
• В 1975 году Организация Абу Нидаля (ОАН) отправила своих боевиков убить Арафата, но убийцы были перехвачены силами безопасности ФАТХ.
• В 1981 году ОАН предприняла неудачную попытку покушения на Арафата во время его пребывания в Вене.
• В 1982 году отряды ООП во главе с Арафатом были окружены в Бейруте израильскими войсками. 29 июня палестинцам было разрешено покинуть город, но, несмотря на договоренность, «Моссад» снарядил группы спецназа, которым было приказано уничтожить Арафата. Однако Арафату удалось выйти из окружения невредимым.
• В июне 1983 года сирийские власти выслали Арафата в Тунис. По данным ООП, во время переезда из Сирии в Тунис сирийские агенты предприняли неудачную попытку убить Арафата.
• 1 октября 1985 года израильская авиация подвергла бомбардировке офис Арафата и бюро ООП в столице Туниса, в качестве акции возмездия за убийство трёх израильтян 25 сентября на яхте в порту Кипра. Арафат уцелел, но погибли 60 членов ООП.
• 15 ноября 1995 года палестинская полиция предотвратила очередное покушение на Арафата, арестовав в секторе Газа пятерых человек, связанных с ОАН.
• В августе 1996 года спецслужбы ПНА сообщили о срыве покушения на Арафата. Соратник лидера ПНА Махмуд Аббас заявил, что за заговором стоят иранские спецслужбы.
• В сентябре 1997 года были задержаны четверо боевиков ОАН, которые планировали устранение палестинского лидера, но к моменту задержания не успели даже разработать план покушения.
• 6 июня 2002 года Арафат заявил, что израильтяне пытались уничтожить его, выпустив из танка снаряд по резиденции в Рамалле. По его словам, он в это время находился этажом ниже и спасся по чистой случайности.
• В мае 2003 года бывший глава МВД ПНА Хани аль-Хасан заявил, что на адрес Арафата пришла посылка, содержавшая возбудитель сибирской язвы, но органы безопасности смогли её вовремя обезвредить.

Также он выжил в двух катастрофах:

• В 1991 году в разгар кризиса в Персидском заливе Арафат попал в автокатастрофу. Его автомобиль, следовавший по трассе Амман-Багдад, несколько раз перевернулся. Арафат остался жив.
• 7 апреля 1992 года на территории Ливии во время песчаной бури разбился Ан-26, в котором Арафат возвращался из Судана. Оба пилота и бортинженер погибли, но Арафат остался жив. Получив ушибы и ссадины, он 13 часов провел в песках Сахары в ожидании помощи.

Палестинская национальная администрация

Годы пребывания в Тунисе прошли под знаком борьбы за власть в руководстве ООП. Верх в этой борьбе взял Арафат, поддержанный всеми арабскими странами, поскольку он приобрёл славу привычного и предсказуемого лидера. В том же мнении укрепился Запад, и под давлением своего главного стратегического союзника, США, израильтяне вынуждены были пойти на переговоры.

13 сентября 1993 года Ясир Арафат и премьер Израиля Ицхак Рабин после длительных секретных переговоров подписали «соглашения Осло» (Oslo Accords), согласно которым ООП обязалась признать право Израиля на мир и безопасность и прекратить террористическую деятельность. В результате соглашений была создана Палестинская национальная администрация (ПНА), получившая контроль над частью Западного Берега р. Иордан и Сектором Газы. В течение 5 лет планировалось достичь окончательного урегулирования конфликта.

Подписание соглашений позволило Арафату вернуться на территории, где одни считали его героем, другие — предателем и коллаборационистом, и возглавить ПНА.

В 1994 году Я. Арафату вместе с И. Рабином и главой МИД Израиля Ш. Пересом была вручена Нобелевская премия мира за усилия по достижению мира на Ближнем Востоке.

Однако через несколько лет мирный процесс оказывается в тупике.

20 января 1996 года Арафат большинством голосов в 87 % был избран председателем (президентом) ПНА — временного образования, созданного в соответствии с израильско-палестинскими договорённостями.

Следующие выборы были назначены на январь 2002 года (после начала 2-й интифады), но были отложены. Палестинская администрация объясняла это невозможностью организовать предвыборную кампанию в связи с израильскими военными рейдами и ограничениями на свободу передвижения на территориях оккупированных Израилем. Выборы преемника Арафата были проведены уже после его смерти.

В середине 1996 года, вследствие многочисленных террористических актов с использованием смертников, в результате которых погибли десятки израильтян, премьер-министром Израиля вместо социалиста Шимона Переса был избран Биньямин Нетаниягу из правой партии «Ликуд».

Непрестанные теракты и ответные репрессии привели к росту враждебности в палестинско-израильских отношениях. Президент США Билл Клинтон, пытаясь наладить отношения между двумя лидерами, организовал их встречу 23 октября 1998 года, на которой был принят меморандум, где были изложены шаги обеих сторон по претворению в жизнь договорённостей. Это, однако, не привело к значительному прогрессу в отношениях враждующих сторон.

После смены израильского кабинета переговоры продолжились в 2000 году на саммите в Кэмп-Дэвиде с преемником Нетаниягу — Эхудом Бараком (Израильская партия труда) и президентом США Биллом Клинтоном. Барак предложил Арафату создать палестинское государство в секторе Газа и на части территории Западного берега Иордана, причём Восточный Иерусалим предполагалось оставить в границах Израиля, но создать там ограниченное в правах муниципальное управление, ассоциированное с Палестинским государством. Предложение Барака означало бы аннексию Израилем 10 % территории Западного берега Иордана (в основном это территория существующих еврейских поселений) в обмен на меньшую территорию в пустыне Негев. Часть территории (около 27 %) будущего палестинского государства Израиль намеревался взять в аренду на 10—25 лет. В результате палестинское государство состояло бы на первых порах из 4-х отделенных друг от друга частей. Кроме того, согласно израильскому предложению, Израиль контролировал бы водные ресурсы, границы и таможню палестинского государства, а также ещё 10 % Иудеи и Самарии. Предложено было также разрешить возвращение на родину для ограниченного числа палестинских беженцев, а остальным — выплатить компенсацию.

Арафат отверг предложения Барака и Клинтона, и осенью 2000 года объявил о начале второй интифады — так называемой «интифады аль-Аксы». Поводом для начала восстания послужило посещение Ариэлем Шароном Храмовой горы и последовавшие за ним беспорядки.

К этому времени, по мнению С. Розенкранца («Русский Базар»), стало ясно, что инфраструктура ПНА не создаётся, международная финансовая помощь разворовывается, рабочие места для палестинцев по-прежнему во многом находятся в Израиле, так что Арафату срочно понадобилось очередное «народное восстание», на которое можно было многое списать. Согласно ряду источников, Арафат готовил интифаду ещё до переговоров в Кэмп-Дэвиде.

С началом второй интифады жена Арафата переехала вместе с дочерью и матерью в Париж.

После начала второй интифады Арафат, согласно ряду источников, скрыто возобновил использование террористических методов. В 2000 году появилась военизированные организации «Танзим» и «Бригады мучеников аль-Аксы», позиционирующие себя как военное крыло ФАТХ, перешли к тактике атак на мирных израильских граждан, в том числе с помощью использования смертников, обвязанных взрывчаткой. Арафат заявлял, что эти организации не подконтрольны осуждал их акции, однако многие источники полагают, что на самом деле Арафат контролировал их. С начала второй интифады погибли более 1100 израильтян, среди них женщины и дети.

На взрывы и теракты израильтяне отвечали военными антитеррористическими операциями, в ходе которых за 8 лет интифады погибло более 5000 палестинцев, а через какое-то время приступили к строительству многокилометровой стены, призванной затруднить проникновение арабских террористов на территорию Израиля.

В результате волны террора Барак потерял поддержку избирателей, и на внеочередных выборах в начале 2001 года премьер-министром Израиля был избран Ариэль Шарон, получивший около 2/3 голосов избирателей. В декабре 2001 года по его указанию резиденция Арафата «Муката» в Рамалле была блокирована израильскими войсками. Правительство Шарона прекратило всякие политические сношения с Арафатом, и последние три года своей жизни он был фактически пленником Израиля. В принципе он мог в любой момент выехать из страны, но скорее всего вернуться ему бы уже не позволили.

10 декабря 2001 года к дипломатическому бойкоту присоединились Евросоюз, Египет, Иордания, Саудовская Аравия. Причиной стало опубликование американских материалов о контрабанде иранского оружия для ПНА через Суэцкий канал и подкупе сотрудников египетской таможни.

Кабинет Шарона добился полной изоляции Арафата, немедленно подвергая обструкции любых политиков, замеченных в контактах с палестинским лидером. Периодически обсуждался вопрос о его депортации в какую-нибудь арабскую страну, но предложений от самих арабов не поступало, а насильственной высылке воспротивилась американская администрация.

Финансовая деятельность

В начале 60-х годов Ясир Арафат имел в Кувейте процветающий строительный бизнес.

Реальные размеры капитала Арафата доподлинно не известны.

По данным журнала «Forbes», Арафат располагал 200 миллионами долларов. По данным израильской военной разведки, личный капитал Арафата в 2003 году составлял 1,3 млрд долларов. Также имеются источники, утверждающие, что размеры состояния Арафата — шесть миллиардов долларов. Есть источники, которые утверждают, что Арафат вёл скромный образ жизни и никогда не брал деньги из кассы ООП.

В 2003 году Международный Валютный Фонд провёл аудиторскую проверку финансов ПНА и обнаружил, что 900 млн долларов из казны ПНА за 5 лет были переведены на специальный банковский счёт, контролируемый Арафатом и его главным финансовым советником. Однако МВФ не заявил, что обнаружил какие-либо нарушения, по результатам проверки выяснилось, что деньги в основном были вложены в палестинскую собственность и бизнесы как в ПНА, так и за рубежом.

По одной из версий источником богатства Арафата были огромные денежные потоки, проходившие через его руки. К примеру, в ПНА не существовало пенсионного обеспечения и страхования по болезни. Все международные пожертвования поступали лично Арафату. Он же, через своих помощников, раздавал их в виде подарков. Члены ФАТХ получали деньги быстро, остальные обращались в агентство по делам беженцев ООН за помощью. Таким образом, значительная сумма от пожертвований ООН (по разным оценкам, до половины) оставалась у Арафата.

Предполагается, что Арафат открывал счета в Люксембурге, Австрии, на Каймановых островах, приобретал отели в Испании, вкладывал деньги в предприятия и банки в Италии, Франции и Швейцарии. Когда Израиль, по договорённости, перечислил только что образованной ПНА деньги на создание рабочих мест, 300 миллионов долларов из них были нелегально переправлены на открытый в Швейцарии секретный счет. Значительные суммы (около миллиарда долларов) были вложены в предприятия «Кока-колы», в отели и финансовые фонды.

Утверждается, что в личном распоряжении Арафата были деньги палестинского движения сопротивления, деньги палестинских государственных экономических служб, различные фонды, формируемые за счет монополии на производство цемента, табака, строительство. Кроме того, существовала касса ПНА, в которой фигурирует Палестинский инвестиционный фонд, учрежденный в конце 2002 года министром финансов ПНА Саламом Фаядом. Именно он, перейдя затем на работу во Всемирный банк, внес некоторую ясность в финансовое положение Арафата.

В ещё одной версии указывается, что практически вся палестинская диаспора платила Арафату процент от всех заработков «на дело революции». В 1995 году из просочившихся в прессу данных стало известно, что капитал Арафата пересёк планку в 14 миллиардов долларов (что в 10 раз превышает сумму, которая по утверждению израильской разведки составляла капитал Арафата в 2002 году).

В начале 2000 года английская газета «Дейли телеграф» рассказала о том, как группа британских хакеров взломала сеть ООП и выяснила, что её верхушка вложила в различные зарубежные фирмы в общей сложности 50 миллиардов долларов. Был опубликован и список фирм, акции которых принадлежали Арафату и его окружению. Среди них «Мерседес-Бенц», авиакомпании Мальдивских островов и Гвинеи-Бисау, греческая судоходная компания, банановые плантации и алмазные шахты в Африке.

По данным европейских источников, лидер ООП владел отелями в Испании, Италии, Франции, Швейцарии и Австрии. Швейцарский советник по инвестициям Жан-Клод Робар заявил, что Арафат был главным акционером двух компаний сотовой телефонной связи в Тунисе и Алжире.

Палестинский лидер вкладывал значительные суммы и в экономику Израиля. Из проверки, проведённой специалистами израильского финансового агентства, следует, что Арафат вложил в израильский фонд рискового капитала «Evergreen» 8 миллионов долларов и владел там долей в 5,5 %.

В 1994 году Израиль стал переводить налоговые и таможенные сборы с палестинцев на личный счёт Арафата, созданный специально для этих целей в отделении израильского банка в Тель-Авиве. В 1996—2000 годах Израиль перечислил туда 500 миллионов долларов, и это были налоги только от продажи нефти. Согласно А. Когану, в ПНА этих денег так и не увидели.

Смерть

28 октября 2004 года было объявлено о серьёзной болезни Ясира Арафата; на следующий день Израиль дал разрешение на вывоз Арафата за границу, и 29 октября Ясир Арафат был помещён в парижский военный госпиталь «Percy de Clamart» с подозрением на отравление либо рак. Состояние Арафата ухудшалось с каждым часом. Вскоре стало известно, что он впал в кому, и жизнь его поддерживается лишь благодаря аппаратуре жизнеобеспечения. Вокруг умирающего лидера «развернулась псевдо-политическая борьба между его соратниками и молодой супругой — на самом деле, это была борьба за миллиарды долларов», которые Арафат якобы контролировал.

Ранним утром 11 ноября Арафат был отключён от аппаратуры жизнеобеспечения. По неофициальной информации, полученной журналистами от врачей госпиталя, основной причиной смерти Арафата стал цирроз печени, вызванный тяжёлыми условиями жизни и отсутствием квалифицированной медицинской помощи. По другой версии, Арафат умер от СПИДа. Палестинские источники не раз обвиняли в смерти Арафата Израиль. По их утверждениям, Арафат, скончавшийся от невыясненной причины, был отравлен. Результаты опубликованного в ноябре 2013 года заключения швейцарской лаборатории говорят о том, что Ясир Арафат был отравлен полонием.

12 июля 2009 года Фарук Каддуми (англ.), секретарь ЦК палестинского движения ФАТХ и один из его «исторических основателей», заявил журналистам в Аммане, что Арафат «был отравлен в результате заговора, соучастниками которого были нынешний глава ПНА (Махмуд Аббас) и бывший шеф службы превентивной безопасности Мухаммед Дахлан». Каддуми заявил что кроме Аббаса в заговоре с целью отравить Арафата участвовали Израиль и ЦРУ.

Махмуд Аббас немедленно обвинил Каддуми во лжи. Однако один из видных в прошлом военных командиров ФАТХ Абу Муса, поднявший в 1983 году мятеж против Ясира Арафата, заявил, что «не сомневается в честности Каддуми». По его мнению, Аббас «напрасно обвиняет его в клевете и стремлении к мести». Абу Муса утверждает, что «Каддуми — не из таких людей», поскольку сам Арафат называл его «совестью палестинской революции».

В августе 2009 года на съезде партии ФАТХ было официально выдвинуто обвинение против Израиля в смерти Арафата.

По инициативе телеканала «Аль-Джазира» специалисты швейцарского института радиофизики в Лозанне исследовали личные вещи политика, в том числе одежду и зубную щётку. Экспертиза показала, что в вещах экс-лидера Палестины, а также в его крови, моче и поте содержится повышенное количество радиоактивного элемента полония-210, о чём 3 июля 2012 сообщил катарский телеканал. По мнению экспертов, полоний-210 мог спровоцировать резкое ухудшение состояния здоровья 75-летнего Арафата.

По мнению прокомментировавшего эту информацию историка спецслужб Бориса Володарского: «Отравление Арафата полонием в 2004 году было невозможно по целому ряду причин. Во-первых, симптомы не совпадают с процессом болезни, которая возникает вследствие отравления полонием. Кроме того, в 2004 году, спустя три месяца после его предположительного отравления, врачи не нашли ни следов полония, ни каких-либо других признаков отравления. Период полураспада полония составляет 138 дней. После смерти Арафата прошло уже 8 лет, и анализ его вещей, конечно, спустя столько времени не даст возможности обнаружить следы полония. Теоретически можно обнаружить следы остатков натурального металлического свинца, но, ни в коем случае, не полония». Как отметил тогда Володарский: «Речь может идти только о том, что вдова передала эти вещи кому-то, после чего они были заражены — причем не позднее, чем за два месяца до нынешних событий. После заражения полонием они были переданы в лозаннский институт, где проводилось исследование, выявившее остатки полония. Других вариантов просто не существует».

Согласно Al Jazeera, в опубликованном 5 ноября 2013 года отчете швейцарские эксперты подтвердили ранее высказываемые версии об отравлении Ясира Арафата радиоактивным полонием, что противоречит результатам экспертизы российских экспертов. Позднее поступили сообщения о том, что швейцарские эксперты считают, что «полоний мог попасть в организм Ясира Арафата естественным путём».

В конце декабря 2013 года представители Федерального медико-биологического агентства России (ФМБА), после исследования причин смерти Арафата, заявили, что палестинский лидер умер своей смертью. «Мы все экспертизы закончили. Абсолютно полное исследование, никакого повторного не нужно. Человек умер своей смертью, а не от радиационного воздействия», — сказал глава ФМБА Владимир Уйба. Он также добавил, что швейцарские и французские эксперты согласились с этими выводами.

Бывший председатель Палестинской автономии Ясир Арафат не был отравлен никаким радиоактивным веществом. К такому заключению пришли французские эксперты. В его теле, когда он поступил в парижский военный госпиталь в конце октября 2004 года, не было обнаружено следов полония. А если они и появились там после эксгумации, это объясняется внешними факторами. Арафат умер от совокупности возрастных заболеваний, свойственных пожилому человеку. Суд Франции, основываясь на этих исследованиях, постановил прекратить расследование причин смерти Ясира Арафата. На этом дело о смерти во Франции бывшего палестинского лидера закрыто.

Погребение

В тот же день тело перевезли в Каирский аэропорт, где с ним смогли проститься приглашённые представители из разных стран. Затем гроб был доставлен на египетских вертолётах в Рамаллу. Тем временем израильтяне предприняли строжайшие меры безопасности, чтобы не допустить перерастания похорон в вооружённые столкновения. Несмотря на это, из-за волнений толпы в течение целого часа погребальной команде не удавалось снять гроб с телом Арафата с машины и пронести его к месту погребения.

В Рамалле, где Арафат провёл последние годы жизни, рядом с резиденцией «Муката» в 2007 году возведён мавзолей Арафата. Комплекс зданий резиденции превратят в музей, рядом уже воздвигнута новая мечеть в память о святом «воине-мученике, павшем за веру». До окончания работ над мавзолеем тело Арафата было погребено в земле, причём отчасти была выполнена воля покойного, желавшего обрести последний приют на Храмовой горе в Иерусалиме: Исламский Совет по управлению святынями Храмовой горы отправил из Иерусалима в Рамаллу десять мешков земли, взятой между мечетями Омара и Аль-Акса на Храмовой горе.

После смерти Арафата

По сообщениям израильских источников, вдова Суха передала соратникам Арафата известные ей коды секретных банковских счетов покойного супруга в обмен на 9 миллионов евро. По договорённости с новым палестинским руководством она получит отступные — 20 миллионов евро, а также и месячное содержание от ПНА — 35 тысяч евро. Первоначально вдова требовала себе половину трёхмиллиардного состояния Арафата.

После смерти Арафата, ПНА возглавил триумвират, состоящий из верных сторонников Арафата:

• Рухи Фатух (англ.) (Rawhi Fattuh), спикер парламента ПНА, стал временным президентом ПА;
• Фарук Каддуми (Farouk Kaddoumi) — главой центрального комитета ФАТХ;
• Махмуд Аббас (Mahmoud Abbas) — председателем исполкома ООП.

Часть функций Арафата взял на себя премьер-министр ПА Ахмед Куреи (Ahmed Qurei).

Фарук Каддуми сделал заявление о том, что готов к мирным переговорам с Израилем, но в случае необходимости не станет отказываться от вооружённой борьбы: «Сопротивление — это путь к политическому урегулированию. Мы не утверждаем, что способны нанести поражение израильской армии, но основы нашей политики были изложены ещё в 1974 году мучеником Ясиром Арафатом, сказавшим на заседании ООН: „Я держу в одной руке оружие, а в другой — оливковую ветвь мира“».

В январе 2005 года в ПА состоялись выборы её председателя. Место Арафата, как и ожидалось, занял Махмуд Аббас.

27 ноября 2012 года была проведена эксгумация тела Арафата.

Цитаты Ясира Арафата

Мир для нас означает уничтожение Израиля. Мы готовимся к тотальной войне, войне, которая будет идти из поколения в поколение.

Оригинальный текст (англ.)  

Peace for us means the destruction of Israel. We are preparing for an all-out war, a war which will last for generations.
--Yasser Arafat (El Mundo, Caracas, Venezuela, 11 February 1980)

— Ясир Арафат, 1980 год

Основываясь на моих формальных полномочиях председателя ООП и лидера палестинской революции, я заявляю тут перед вами, что когда мы говорим о наших надеждах о Палестине завтрашнего дня, то мы включаем в наше виденье [будущего государства] и всех евреев, ныне живущих в Палестине, которые захотят жить с нами в мире и без дискриминации.

Оригинальный текст (англ.)  

In my formal capacity as Chairman of the PLO and leader of the Palestinian revolution I proclaim before you that when we speak of our common hopes for the Palestine of tomorrow we include in our perspective all Jews now living in Palestine who choose to live with us there in peace and without discrimination.

.

— Выступление на Генеральной Ассамблее ООН. 1974 год

Победный марш продолжится, пока палестинский флаг не взовьется в Иерусалиме и во всей Палестине — от реки Иордан до Средиземного моря, от Рош-ха-Никра до Эйлата.

Оригинальный текст (англ.)  

The victory march will continue until the Palestinian flag flies in Jerusalem and in all of Palestine - from the Jordan River to the Meditteranean Sea and from Rosh Hanikra to Eilat.
. --Yasser Arafat, in a speech at the University of Beirut (Sawt Falastin, 7 December 1980)

— Речь в Бейрутском университете, 7 декабря 1980 года

Я ещё раз повторяю: Израиль будет оставаться принципиальным врагом палестинцев не только сейчас, но и в будущем.

— Ясир Арафат, 1995 год

Различие между революционером и террористом заключается в цели, за которую каждый из них борется. Любой из тех, кто стоит за правое дело и сражается за свободу и освобождение своей земли от захватчиков, поселенцев и колонизаторов не может быть назван террористом, ведь иначе и американцы, боровшиеся за свободу от британских колонизаторов были бы террористами. Европейское сопротивление против нацистов можно было бы назвать терроризмом. Борьба азиатских, африканских и латиноамериканских народов тоже была бы терроризмом и многие из вас, сидящих здесь в зале [генеральной ассамблеи ООН] считались бы террористами. На самом деле мы ведём справедливую и праведную борьбу освященную Хартией ООН и Декларацией о Правах Человека. А что касается тех, кто воюет против справедливого дела, тех которые начинают войны с целью оккупировать, колонизировать и угнетать другие народы, то они и есть террористы. Они и есть те люди, чьи действия должны быть осуждены, и которых следует объявить военными преступниками, поскольку именно справедливость целей определяет право на борьбу.

Оригинальный текст (англ.)  

The difference between the revolutionary and the terrorist lies in the reason for which each fights. For whoever stands by a just cause and fights for the freedom and liberation of his land from the invaders, the settlers and the colonialists cannot possibly be called terrorist, otherwise the American people in their struggle for liberation from the British colonialists would have been terrorists; the European resistance against the Nazis would be terrorism, the struggle of the Asian, African and Latin American peoples would also be terrorism, and many of you who are in this Assembly hall were considered terrorists. This is actually a just and proper struggle consecrated by the United Nations Charter and by the Universal Declaration of Human Rights. As to those who fight against the just causes, those who wage war to occupy, colonize and oppress other people, those are the terrorists. Those are the people whose actions should be condemned, who should be called war criminals: for the justice of the cause determines the right to struggle.

— Выступление на Генеральной Ассамблее ООН. 1974 год

Давайте работать вместе, пока мы не добьемся победы и не вернем себе освобожденный Иерусалим.

— Ясир Арафат. Выступление по радио Багдада (радиосеть Республики Ирак) 16 ноября 1991 года

За пять лет мы будем иметь 6—7 миллионов арабов на Западном берегу и в Иерусалиме… Затем мы уничтожим Израиль и установим полностью арабское государство. Психологической войной и демографическим взрывом мы сделаем жизнь христиан и евреев невыносимой. Они не захотят жить с нами, арабами. Нам они не нужны…

— Ясир Арафат, 1996 год

Давайте вспомним, что евреи Европы и США известны тем, что вели борьбу за секуляризации и отделения церкви от государства. Они так же боролись против дискриминации, основанной на религиозной принадлежности. Как же случилось, что они отрицают эти гуманные принципы на Святой Земле ?

Оригинальный текст (англ.)  

Let us remember that the Jews of Europe and the United States have been known to lead the struggles for secularism and the separation of Church and State. They have also been known to fight against discrimination on religious grounds. How can they then refuse this humane paradigm for the Holy Land? How then can they continue to support the most fanatic, discriminatory and closed of nations in its policy?

— Выступление на Генеральной Ассамблее ООН. 1974 год

О Яффо, о Лод, о Хайфа, о Иерусалим, вы вернетесь…

Оригинальный текст (англ.)  

O Jaffa, O Lod, O Haifa, O Jerusalem, you are returning, you are returning
--- P.L.O. Chairman Yasser Arafat, at a reception held in his honor in Gaza (Maariv, 7 September 1995)

— Ясир Арафат, 1995 год

Abir al-Wahidi, командовавшая центральным районом (участница теракта в 1991 году) и мученица Палестины Далаль аль-Муграби (руководившая терактом на Приморском шоссе, 1978 год, 37 израильтян погибли). Я поклоняюсь и восхищаюсь палестинской женщиной, которая получает её погибшего на войне сына, радостная и счастливая. Душа и кровь за тебя, o Палестина!

Оригинальный текст (англ.)  

The Palestinian girl participated in the Palestinian revolution. Abir al-Wahidi, commander of the central region [al-Wahidi participated in the murder of Israeli Zvi Klein in December 1991] and Dalal al-Maghrabi, Martyr of Palestine [al-Maghrabi took part in the Coastal Road Massacre in March 1978, in which 37 Israelis were killed]. I bow in respect and admiration to the Palestinian woman who receives her martyred son with joyful cheering. The soul and blood for you, O Palestine!
--- P.L.O. Chairman Yasser Arafat, in a speech given on 3 September 1995 at the al-Fatah girls school in Gaza to mark the opening of the school year (Israel Channel Two Television, 19 September 1995)

— Ясир Арафат, 1995 год

Матка арабской женщины — мое самое сильное оружие.

Оригинальный текст (англ.)  

• Arafat well understands this, which is why he has often said that his strongest weapon is "the womb of the Arab woman."
• Arafat is, after all, on record for saying "the womb of the Arab woman is my best weapon."

— Ясир Арафат

Я вижу сейчас стены Иерусалима, мечети Иерусалима, церкви Иерусалима. Братья! Кровью и духом мы возвратим тебя, Палестина! Да, кровью и духом мы возвратим тебя, Палестина!

Оригинальный текст (англ.)  

"I now see the walls of Jerusalem, the mosques of Jerusalem, the churches of Jerusalem. My brothers! With blood and with spirit we will redeem you, Palestine! Yes, with blood and with spirit we will redeem you, Palestine!"
--- Arafat addressing a crowd in Tulkarem (Voice of Palestine, April 28, 1997)

— Арафат, обращаясь к толпе в Тул-Кареме, «Voice of Palestin», 28 апреля 1997 года

• Вопрос: По вашему мнению, ХАМАС — это террористическая организация?
• Арафат: Движение ХАМАС — одно из многих патриотических движений.
• Вопрос: Даже его военное крыло?
• Арафат: Даже его военное крыло. Никто не должен забывать, что это движение принимает активное движение в интифаде.

— Ясир Арафат, интервью, «Новое время», 25 мая 1997 года

Цитаты о Ясире Арафате

Арафат конечно, очень умный политик и блестящий политикан. Такой немножко в восточном смысле этих слов. Это, конечно, очень умный человек, хитрый, коварный, жестокий, очень много может быть разных определений, когда все это соберете, это и будет Арафат. Человек, идущий к цели…

— Александр Бовин, бывший посол РФ в Израиле

Все обратили внимание на выступление Арафата в Иоганнесбурге (ЮАР) 11 мая 1994 года. Говоря о соглашениях с Израилем, он вспомнил о договоре, который пророк Мухаммед подписал в 628 году с курейшитами. Пророк обещал курейшитам мир на 10 лет. Но через два года передумал, вырезал все племя курейшитов и захватил Мекку. Вот и мы, сказал Арафат, принимаем соглашение с израильтянами «только для того, чтобы проложить наш путь к Иерусалиму». Эта аналогия вряд ли могла воодушевить израильтян… (выступление Арафата в Иоганнесбурге (ЮАР) 11 мая 1994 года).

— Александр Бовин, бывший посол РФ в Израиле

Арафат — сложная политическая фигура. Его нельзя мазать одной краской — чёрной или белой. На его политическом облике сказалась более чем полувековая трагедия палестинского народа. На данном этапе альтернативы Арафату нет.

— Фарид Сейфуль-Мулюков, журналист-международник

… с самого начала мирного процесса в Осло в 1993 году г-н Арафат фокусировался только на том, что он может получить, а не на том, что он должен отдать. Он находил для себя трудным жить без идеи, без борьбы, без обиды и без конфликта, который позволял ему выделиться…

— Деннис Росс (англ.), 2002 год

Со времен нацистов я не знаю никого, на чьих руках было бы больше крови евреев, чем на руках Арафата.

— Бывший премьер-министр Израиля Ариэль Шарон, 1995 год

Вы не должны забывать, что этот человек является диктатором, что он убийца и что он убивал американцев.

— Бывший мэр Нью-Йорка Рудольф Джулиани , 1995 год

Правление Ясира Арафата стало трагедией для его народа. В Кэмп-Дэвиде мы поняли, что он стремится не к миру и окончанию конфликта, но только к террору и насилию. Он оставался главой террора, коррумпированным лидером, привившим молодому поколению палестинцев ненависть к Израилю.

— Бывший премьер-министр Израиля Эхуд Барак, 2004 год

21 октября 1996 года Арафат произнес пламенную речь в лагере беженцев Дегейша: «Мы знаем только одно слово — джихад, джихад, джихад!.. Мы находимся в конфликте с сионистским движением и протестуем против Декларации Бальфура и всей деятельности империалистов». Нетрудно понять, что «против Декларации Бальфура» означает — против еврейского государства в Палестине.

— Александр Бовин. Пять лет среди евреев и МИДовцев

13 сентября 1993 года знаменитая сцена на зелёной лужайке у Белого дома, когда подписали они эту декларацию принципов, Арафат, Перес и Рабин. И в этот же день выступал Арафат, говорил, что он против террора, уважает Израиль. И в этот же день он давал интервью уже закрытого порядка иорданскому телевидению, и он говорил: «Мы не можем одержать быстрой военной победы над Израилем, поэтому нам следует действовать поэтапно. Мы займем все палестинские территории, создадим на них палестинское государство и используем его, как плацдарм для дальнейших действий. И когда придет время, мы сможем объединиться с другими арабскими странами, чтобы нанести окончательный удар по Израилю». Вот его истинное…

— А. Бовин – Есть два Арафата, 2003 год

Интересные факты

• Из-за никогда не снимаемого им национального головного убора, куфии, в русском народе Ясир Арафат получил прозвище «Товарищ Полотенцев». По словам бывшего сотрудника Международного отдела ЦК КПСС, Михаила Восленского, работники отдела называли Арафата не иначе как «товарищ Полотенцев». Куфия — специальный платок, закрепленный на голове особым образом. Защищает от солнца и песка. Второе название платка «арафатка». На плече Арафата куфия укладывалась таким образом, что её очертания напоминали историческую Палестину.
• В 2003 году Ясир Арафат и генерал Нассер Юсеф оплевали друг друга в буквальном смысле этого слова. «Все революции в мире окончились победой, кроме палестинской революции, и все из-за тебя!» — Юсеф Арафату. Арафат разразился тирадой в адрес Юсефа и плюнул в него, и тут же получил ответный плевок. Палестинский генерал заявил: «Я — человек правды, который уважает договоренности и не лжет». После этого Арафат вскочил и приготовился выйти из помещения. Ошеломленные участники встречи преградили дорогу Арафату и принялись его успокаивать. В итоге Арафат и Юсеф извинились друг перед другом, обнялись и поцеловались.
• Во время подписания Каирского соглашения между Арафатом и Рабином, Арафат отказался ставить свою подпись, тогда рассердившись Мубарак в прямом эфире сказал: «Подписывай, собака!».

Литература

• Оглы Зейналов Мир Паша. «Незабываемые встречи с председателем Арафатом». Реалии, 2002. ISBN 5-901976-09-6
• Яков Львович Боровой. [books.google.ru/books?id=ZYVPam5FyBIC Человек с тысячью лиц. Ясир Арафат]. — Терра, 2009. — 283 с. — ISBN 978-5-275-02031-1.
• Barry M. Rubin, Judith Colp Rubin. [books.google.com/books?id=_GC_wOFbZvAC&source=gbs_navlinks_s Yasir Arafat: a political biography]. — Oxford University Press, 2003. — 354 p. — ISBN 0-19-516689-2, ISBN 978-0-19-516689-7.

Образ Ясира Арафата в кино

• Голый пистолет / The Naked Gun: From the Files of Police Squad! (1988; США) режиссёр Дэвид Цукер, в роли Ясира Арафата Дэвид Кац.

Отрывок, характеризующий Арафат, Ясир

– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.