Ясский погром

Ясский погром

Я́сский погро́м — массовое убийство евреев в румынском городе Яссы во время Второй мировой войны, продолжавшееся с 27 июня по 2 июля 1941 года.

По предварительным данным румынских войск и жандармерии, во время этой «кровавой недели» погибло не менее 8 000 и было арестовано и вывезено из Ясс 5 000 евреев, из которых через 7 дней транспортировки в железнодорожных вагонах выжило только 1011 человек. Официальные данные румынского правительства, полученные после войны, говорят о гибели 13 266, а по данным еврейской общины, было убито 14 850 человек, включая умерших во время депортации из города во время и после погрома.

Перед погромом

Население Ясс составляло 100 000 человек, из которых евреев было около 45 000. Премьер-министр Румынии Ион Антонеску желал видеть Румынию без евреев и цыган. В 1938 году, под влиянием нацистских нюрнбергских законов в Германии, румынское правительство ввело ряд ограничений для евреев. Нацистские и пронацистские румынские партии устраивали погромы и избиения евреев. В 1940 году были запрещены браки между румынами и евреями, евреи не имели права носить румынские имена, а в некоторых районах евреям даже запрещали говорить на родном языке в общественных местах. Подобно германским нацистам, режим Антонеску ввел для евреев принудительный труд, обязал их носить отличительный знак и т. д., а к лету 1941 года в повестке дня было их уничтожение.

19 января 1941 года, во время мятежа «Железной Гвардии» по всей стране — в Бухаресте и других городах — произошли первые крупномасштабные еврейские погромы, продолжавшиеся два дня.

В середине июня 1941 года государственные СМИ Румынии распустили слухи, что советские парашютисты высадились на окраине Ясс, и что евреи им помогают. Ещё за неделю до погрома дома христиан были отмечены крестиками, еврейских мужчин вынудили рыть большие канавы на еврейском кладбище, а солдаты обыскивали еврейские дома в «поисках доказательств».

Погром

27 июня 1941 года, через неделю после вторжения в СССР, Антонеску позвонил полковнику Константину Лупу, командиру гарнизона Ясс, приказав ему «очистить Яссы от еврейского населения» (хотя планы погрома были утверждены ещё раньше). В этот же день власти официально обвинили еврейскую общину в саботаже и коллаборационизме, организовали отряды из солдат и полиции для проведения погрома и ложно обвинили евреев в нападении на румынских солдат на улицах и в том, что евреи якобы наводили советские самолеты во время бомбёжки железнодорожного узла в Яссах и скоплений румынских и немецких войск. После этого румынские солдаты начали погром.

Погром состоялся в рамках эвакуации евреев из Ясс. В свою очередь, это было частью плана по ликвидации еврейского присутствия в Бессарабии, Буковины и Молдавии, и это было частью общего плана для евреев Румынии.

В послевоенном докладе румынского правительства названы исполнители этого погрома, который стал одним из крупнейших в Европе::

В охоте на людей, развернувшейся в ночь с 28 на 29 июня, участвовала в первую очередь полиция Ясс, которую поддерживала полиция Бессарабии и части жандармерии. Другими участниками были солдаты, молодые люди, вооружённые агентами SSI, и толпа, которая грабила и убивала, зная, что не будет нести ответственность за свои действия. Некоторые румынские жители Ясс, помимо того, что доносили на евреев, также приводили солдат в еврейские дома и убежища и даже сами врывались в дома, и ещё сами принимали участие в арестах и унижениях, которыми подвергались колонны евреев по пути в Честуру. Среди погромщиков были соседи евреев, известные и не очень сторонники антисемитских движений, студенты, чиновники, железнодорожные рабочие, ремесленники, которых раздражала конкуренция со стороны евреев, «белые воротнички», пенсионеры и ветераны войны.

Заместитель премьер-министра Михай Антонеску объяснил намерения режима Румынии в речи вскоре после погрома:

Я за вынужденное выселение всего еврейского элемента Бессарабии и Буковины… Вы должны быть беспощадными к ним… Я не знаю, как много столетий пройдет, пока румынский народ вновь получит такую свободу действий, такую возможность для этнической чистки… Это время, когда мы хозяева своей земли… Я беру на себя официальную ответственность и говорю вам: нет закона… Так что, никаких формальностей, полная свобода.

— Jean Ancel, ed., Documents Concerning the Fate of Romanian Jewry during the Holocaust (New York: Beate Klarsfeld Foundation, 1986), vol. 6: no. 4, p. 199—201  (англ.)

Суд над погромщиками

В 1946 году были организован т. н. «Народный трибунал Румынии», и из пятидесяти семи обвиняемых за погром в Яссах были осуждены: 8 человек из высших военных чинов, префект уезда Яссы и мэр Яссы, 4 военных, 21 человек из гражданских лиц и 22 жандарма. Для дачи показаний были вызваны 165 свидетелей, в основном оставшиеся в живых жертвы погрома. Большинство обвиняемых были осуждены за военные преступления и преступления «против мира». 23 человека, в том числе генералы и полковники, были приговорены к пожизненному заключению с каторжными работами и к уплате компенсации. Один полковник был приговорен к пожизненному заключению в условиях строгого режима и к уплате компенсации. 12 обвиняемых были приговорены к 20 годам каторжных работ каждый, а 7 обвиняемых получили по 25 лет каторжных работ. Остальные получили от 20 лет строгого режима до 15 лет каторжных работ; один обвиняемый был приговорен к 5 годам каторжных работ. Несколько обвиняемых были оправданы.

Спасители евреев

Израильский мемориал Катастрофы (Холокоста) и Героизма Яд ва-Шем на 1 января 2010 года признал 60 румынских граждан Праведниками мира за бескорыстное спасение евреев. Одна из них — Виорика Агарич (Viorica Agarici), которая в ночь на 2 июля 1941 года услышала стоны людей из поезда, на который погрузили евреев, переживших погром в Яссах, для дальнейшей отправки в концлагеря. Она попросила и получила разрешение дать евреям еду и воду. Её действия были настолько сильно осуждены антисемитски настроенным румынским обществом Ясс, что ей пришлось переехать в другой город.

Память о погроме

Румынские историки сделали немало для изучения тех событий. Их усилиями был издан двухтомник Международной комиссии по изучению Холокоста в Румынии, и даже во времена Чаушеску была выпущена книга «Кровавые дни в Яссах».

Но в современной Молдове с начала 1990-х годов, «в учебных заведениях преподается курс „История румын“, в которой о Ясском погроме — ни слова. Не знают о событиях в Яссах даже студенты-историки». Тема Холокоста и «кровавой недели» июня-июля 1941 года обходится стороной как в молдавской, так и в современной румынской литературе, кинематографе, театре и на ТВ.

1 мая 2011 года в израильском мемориальном комплексе «Яд ва-Шем» на официальной государственной церемонии в «День памяти жертв Катастрофы европейского еврейства» одну из шести траурных свечей, символизирующих память о 6 000 000 убитых нацистами евреев, зажёг 89-летний Андрей Каларашо, переживший массовое убийство евреев в городе Яссы.

Ссылки

• [www1.yadvashem.org/about_yad/what_new/index_whats_new-report.html Доклад Международной комиссии по Холокосту в Румынии (RICHR), представленный президентом Ионом Илиеску в Бухаресте 11 ноября 2004 г.]  (англ.)
• [www1.yadvashem.org/about_yad/what_new/data_whats_new/pdf/english/1.12_Trials_of_War_Criminals.pdf Ch.12 — Trials of War Criminals] (PDF)  (англ.)
• [www.inshr-ew.ro/en-index.htm «Эли Визель» Национальный институт по изучению Холокоста в Румынии]  (англ.)
• [www.ushmm.org/wlc/en/article.php?ModuleId=10005472 Музей Холокоста США. Холокост в Румынии]  (англ.)

Литература

• Раду Иоанид, «The Holocaust in Romania», 2000  (англ.)
• Курцио Малапарте. Капут// Нева, 1990, № 10-12

См. также

• Холокост в Румынии
• Румыния во Второй мировой войне

Отрывок, характеризующий Ясский погром

Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.