Кавабата, Ясунари

Ясунари Кавабата
川端 康成
Дата рождения:	14 июня 1899(1899-06-14)
Место рождения:	Осака, Япония
Дата смерти:	16 апреля 1972(1972-04-16) (72 года)
Место смерти:	Дзуси, Япония
Гражданство:	Япония Япония
Род деятельности:	прозаик, эссеист
Годы творчества:	1925—1972
Жанр:	роман, повесть, новелла, эссе
Премии:	Нобелевская премия Премия Номы
Награды:
[www.lib.ru/INPROZ/KAWABATA/ Произведения на сайте Lib.ru]

Ясунари Кавабата (яп. 川端 康成 Кавабата Ясунари, 14 июня 1899 года — 16 апреля 1972 года) — японский писатель, офицер французского ордена искусств и литературы (1960), лауреат Нобелевской премии по литературе (1968).

В работах Кавабаты, глубоко укоренённых в национальной художественной традиции Японии, но в то же время свободно использующих приёмы современной литературы, большое значение придаётся подтексту, недосказанности и суггестивности. К основным сочинениям относятся романы «Тысячекрылый журавль», «Снежная страна», «Старая столица», «Стон горы» и др. Своей ключевой работой сам Кавабата считал роман «Мэйдзин». Произведения писателя переведены на многие языки мира.

Скончался у себя дома в Дзуси в 1972 году из-за отравления угарным газом. В качестве одной из версий называют самоубийство, в качестве другой — несчастный случай в результате алкогольного опьянения, однако фактические причины смерти до сих пор остаются невыясненными. В 1974 году издательством «Синтёся» учреждена литературная премия имени Ясунари Кавабаты.

Жизнеописание

Кавабата родился в городе Осака 14 июня 1899 года в состоятельной семье врача и стал сиротой в возрасте четырёх лет. После смерти родителей он жил у дедушки и бабушки. Его старшую сестру забрала к себе тётя, поэтому он встретился с ней только раз в жизни в возрасте 10 лет. Бабушка Кавабаты умерла, когда ему было 7, а дед — когда ему исполнилось 15.

Потеряв семью, он поселился у родственников с маминой стороны (семье Курода). Однако в январе 1916 года Ясунари стал жить в интернате при школе, куда ранее он доезжал поездом. Окончив школу в марте 1917 года, он поехал в Токио, надеясь поступить в «Первую высшую школу» (яп. 第一高等学校) при Токийском императорском университете. В том же году он сдал вступительные экзамены в университет и стал учиться на гуманитарном факультете по основной специальности «английский язык».

Обучение в университете Кавабата окончил в 1924 году, и к тому времени уже попал в поле зрения Кана Кикути и других известных писателей и редакторов благодаря своему сотрудничеству в литературном журнале Кикути «Бунгэйсюндзю» (яп. 文藝春秋). В 1931 году Кавабата женился, а в 1934 году переехал в Камакуру.

Кавабата занимался не только художественной литературой. Он также работал репортёром в газетах, в том числе и в известной «Майнити симбун». Хотя писатель отказывался участвовать в милитаристской лихорадке на протяжении Второй мировой войны, он не особенно интересовался также послевоенными реформами. Однако, Кавабата отмечал, что как и ранняя смерть родственников, так и война сильно повлияли на его творчество. Он говорил, что после войны сможет писать только элегии. Все же критики не замечают особых тематических различий в произведениях Кавабаты до и после мировой войны.

Вероятно, причиной смерти Кавабаты было самоубийство. Писатель умер в 1972 году, отравившись газом, но его близкие, включая вдову, считают, что смерть произошла вследствие несчастного случая. Существует много теорий относительно причин возможного самоубийства, среди которых называют нелады со здоровьем (Кавабата узнал, что болен болезнью Паркинсона), возможную тайную любовную неудачу или шок от смерти друга — Юкио Мисимы. Кавабата в отличие от Мисимы не оставил записки. Кроме того, он не акцентировал тему самоубийства в своих произведениях, поэтому его мотивы остаются неясными. Однако, Окуно Такэо, японский биограф писателя, отмечает, что ему в течение двух-трех сотен ночей после смерти Мисимы снились кошмары, в которых к нему приходил дух умершего. Кавабата был постоянно подавлен и часто говорил друзьям на последнем году жизни мрачные вещи. Например, о том, что он надеется, что его самолет разобьется.

Основные даты жизни

• 1899 — Родился в деревне Акутагава, неподалёку от Осаки, старшим сыном в семье занимавшегося частной практикой врача. Отец писателя был высокообразованным человеком, увлекавшимся литературой и искусством.
• 1901 — От туберкулёза умирает отец писателя.
• 1902 — От туберкулёза умирает мать. Вместе с бабушкой переезжает в Ибараки.
• 1906 — Умирает бабушка.
• 1912 — В Ибараки поступает в среднюю школу.
• 1914 — Умирает дедушка. Жившие в Осаке родственники по материнской линии забирают ребёнка к себе, однако для продолжения занятий в школе Кавабата вновь возвращается в Ибараки, где поселяется в школьном общежитии. Мотивы сиротства в дальнейшем не раз найдут своё отражение в его произведениях.
• 1917 — Заканчивает среднюю школу в Ибараки и поступает в старшую школу при Токийском университете. В школьные годы увлекается живописью, мечтая стать художником, однако уже к 15 годам сосредотачивается на литературе. К этому же времени относится увлечение скандинавской литературой (прежде всего Стриндбергом), а также произведениями японских авторов, принадлежавших к группе «Сиракаба».
• 1918 — Совершает первое путешествие на полуостров Идзу.
• 1920 — Поступает на филологический факультет Токийского университета (отделение английской филологии).
• 1921 — Переходит на отделение японской филологии Токийского университета. Начинает свой путь в литературе, дебютировав с рассказом «Картины поминовения павших на войне» (яп. 招魂祭一景) и войдя в состав редакции выпускаемого в университете студенческого литературного журнала «Новое течение» (яп. 新思潮). Литературной карьере молодого писателя способствовало знакомство и тесное общение со ставшим опекать его писателем и драматургом Кикути Каном. Последний дал высокою оценку рассказу молодого автора, а также, планируя покинуть Японию, даже просил Акутагаву Рюноскэ способствовать публикациям дальнейших работ Кавабаты.
• 1924 — Заканчивает Токийский университет, получив степень бакалавра искусств. В октябре в числе 14 писателей, среди которых, кроме Кавабаты, были Ёкомицу Риити, Тэппэй Катаока, Накагава Ёити, Фудзисава Такэо, образовывает группу литераторов-модернистов «Синканкаку-ха», назвавших себя неосенсуалистами. Группа начинает издавать журнал «Литературная эпоха» (яп. 文藝時代), а сам Кавабата относится к главным теоретикам и идеологам нового направления. Объединение неосенсуалистов распадается через четыре года.
• 1925 — Опубликованы ранние рассказы «Дневник шестнадцатилетнего» (яп. 十六歳の日記) и «Чувства сироты» (яп. 孤児の感情). В автобиографичном «Дневнике шестнадцатилетнего» описываются 14 дней 1914 года, предшествовавших смерти деда. Несмотря на зрелую модернистскую манеру письма, рассказ, по утверждению самого Кавабаты, был написан именно в 1914 году.
• 1926 — Опубликована принёсшая широкую известность Кавабате повесть «Танцовщица из Идзу». Повесть считается лучшим произведением раннего периода творчества писателя. Вступает в брак.
• 1929 — В газете «Асахи симбун» начинается серийная публикация повести «Весёлые девушки из Асакуса», изображавшей картины жизни токийского района Асакуса, известного многочисленными увеселительными заведениями и богемным стилем жизни его обитателей.
• 1931 — Начинает работу над написанной в экспериментальной манере повестью «Видения в хрустальном шаре» (осталась неоконченной). В произведении ощущается сильное влияние «Улисса» Джеймса Джойса. В 30-х годах Кавабата публикует ещё ряд модернистских произведений, где использует приёмы потока сознания и фрейдистского психоанализа. В их числе близкая эстетике сюрреализма повесть «Иглы, стекло и туман».
• 1932 — Опубликована написанная в сюрреалистической манере повесть «Элегия». Финал произведения дал повод ряду критиков утверждать о буддийских настроениях писателя.
• 1933 — Опубликован рассказ «Птицы и звери» (остался неоконченным).
• 1934 — Назначается членом Консультативного совета по литературе, созданного под эгидой Департамента общественной безопасности Министерства внутренних дел. Заканчивает работу над автобиографической повестью «Письма к родителям». Дважды посещает горячие источники в Юдзаве, где начинает работу над романом «Снежная страна».
• 1935 — Опубликована первая часть романа «Снежная страна» в журнале «Нихон хёрон». Последующие части постепенно выходят в различных журналах до мая 1937 года.
• 1938 — В качестве журналиста пишет ряд репортажей о проходившей в Японии в том году серии игр в го.

• 1941 — Вместе с другими писателями дважды посещает Маньчжурию по приглашению маньчжурских газет и командования Квантунской армией.
• 1942 — Приступает к работе над романом «Мастер игры в го» («Мэйдзин») по мотивам ранее опубликованных журналистских заметок (окончен в 1954 году). Вступает в Японское литературное общество служения отечеству, курируемого Управлением информации при кабинете министров.
• 1943 — Удочеряет ребёнка своего двоюродного брата из Такацуки (Осака). Опубликованы «Место рождения» (осталась незаконченной), «Закат», «Имя отца» и «Дорога Токайдо» — произведения, продемонстрировавшие рост интереса писателя к проблеме национальной культурной традиции.
• 1945 — В течение месяца работает в качестве военного корреспондента в военной части, расположенной в префектуре Кагосима.
• 1946 — Начинает сотрудничество с созданным в том году журналом «Нингэн».
• 1948 — Избирается 4-м президентом японского отделения ПЕН-клуба.
• 1949 — Опубликованы «Стон горы», «Тысячекрылый журавль» и ряд других ключевых для всего творчества Кавабаты работ.
• 1950 — Продолжая традицию, начатую Дзюнъитиро Танидзаки в 1934 году, издает «Новую хрестоматию по литературе» (яп. 新文章読本), где в популярной форме в виде эссе раскрывает для читателей творчество таких японских писателей, как Акутагава Рюноскэ, Кикути Кан, Исикава Дзюн и др.
• 1955 — Опубликована повесть «Озеро». Завершает работу над своим самым масштабным по объёму произведением «Токийцы» и повестью «Быть женщиной».
• 1957 — В качестве вице-президента международного ПЕН-клуба председательствует на международном конгрессе его членов в Японии (в Токио и Киото).
• 1957 — В журнале «Синтё» начинается публикация повести «Спящие красавицы».
• 1961 — Награждён Орденом культуры. Начинает писать повесть «Старая столица», для работы над которой временно переезжает в Киото.
• 1962 — Опубликована повесть «Старая столица».
• 1964 — Опубликована сюрреалистическая повесть «Рука». Начата работа над повестью «Одуванчики» (публиковалась частями в журнале «Синтё» до 1968 года).
• 1968 — Награждён Нобелевской премией по литературе «за писательское мастерство, которое передаёт сущность японского сознания». Выступает с пронизанной цитатами из буддийской поэзии лекцией «Красотой Японии рождённый».
• 1969 — Становится почётным гражданином города Ибараки.
• 1970 — Посещает Тайвань и Корею.
• 1971 — Принимает участие в предвыборной кампании токийского губернатора.
• 1972 — В апреле погибает от отравления угарным газом в своём рабочем кабинете в Дзуси (преф. Канагава). Основная версия — самоубийство. Причины до сих пор остаются невыясненными.
• 1985 — В Ибараки открывается дом-музей Кавабаты.

Творчество

Ещё в университете Кавабата возобновил издание университетского литературного журнала «Новое течение» (яп. 新思潮), не выходившего в течение четырёх лет. В этом журнале Кавабата опубликовал свой первый рассказ «Картины поминовения павших на войне» (яп. 招魂祭一景). Учась сначала на факультете английской литературы, он впоследствии перешёл на японскую. Его дипломная работа называлась «Краткая история японского романа».

В октябре 1924 года Кавабата с несколькими друзьями основали новый литературный журнал «Литературная эпоха» (яп. 文藝時代). Этот журнал был реакцией молодежи на старую школу японской литературы, особенно на движение, которое возникло под влиянием натурализма. В то же время журнал стал в оппозицию рабочему или пролетарскому движению в литературе — социалистической/коммунистической школе. Молодые писатели придерживали идеи искусства для искусства и находились под влиянием европейских течений кубизма, экспрессионизма, дадаизма и других модернистских стилей. Кавабата и Ёкомицу Риити называли свой стиль «Синканкаку-ха» (неосенсуализм) — стиль новых впечатлений.

Признание начало приходить к Кавабате вскоре после окончания университета и публикации ряда рассказов. После выхода в свет «Танцовщицы из Идзу» в 1926 году Кавабата завоевал популярность. В повести рассказывается о меланхолическом студенте, который, путешествуя пешком на полуостров Идзу, встретил юную танцовщицу и вернулся в Токио в гораздо лучшем расположении духа. Повесть, посвященная зарождению полового влечения и молодой любви, стала знаменитой потому, что писатель добавил в повесть элементы грусти и даже горечи, чтобы сюжет не казался слишком слащавым. Большинство из поздних произведений Кавабата обращались к подобным темам.

Всю свою жизнь я стремился к прекрасному и буду стремиться до самой смерти.

Из нобелевской речи Кавабаты

В 1920-х годах Кавабата жил в плебейском районе Токио Асакуса. В течение этого периода он экспериментировал с разными стилями письма. В романе «Весёлые девушки из Асакуса», который выходил отдельными выпусками в 1929—1930 годах, писатель обращается к жизни куртизанок и других персонажей за чертой добропорядочного общества. В этом стиле угадывается эхо литературы эпохи позднего Эдо. С другой стороны, «Видения в хрустальном шаре» — чистый поток сознания.

В 1934 году Кавабата переехал в Камакуру, что в префектуре Канагава, и, хотя поначалу принимал активное участие в общественной жизни в среде многочисленных писателей и литераторов, которые проживали в городе на протяжении войны, под конец жизни он стал очень скрытным.

Один из самых знаменитых романов Кавабата — «Снежная страна». Книга начала издаваться в 1934 году и выходила отдельными выпусками до 1947-го. «Снежная страна» — откровенный рассказ о любви между токийским дилетантом и провинциальной гейшей. Действие романа происходит на термальном курорте где-то на севере Японии. Роман сразу же приобрёл репутацию классического. После его публикации Кавабата стал считаться одним из самых выдающихся писателей Японии. После Второй мировой войны Кавабата продолжал с успехом публиковаться. Среди его произведений «Тысячекрылый журавль», «Стон горы», «Спящие красавицы», «Красота и грусть» (яп. 美しさと哀しみと) и «Старая столица».

Сам автор считал лучшим своим произведением книгу «Мэйдзин» («Мастер игры в го»). По стилю эта повесть сильно отличается от других работ. Это полудокументальный рассказ о выдающейся партии в го, которая состоялась в 1938 году. Кавабата сам освещал ход игры в газете Майнити. Это была последняя партия Хонимбо Сюсая, которую он проиграл молодому претенденту. Через год старый мэйдзин умер. Хотя на первый взгляд повесть рассказывает о напряженной спортивной борьбе, критики усматривают в ней символическую параллель с поражением Японии во Второй мировой войне.

Две самые значительные послевоенные книги писателя — «Тысячекрылый журавль», написанная в период с 1949 по 1951 годы, и «Стон горы» (1949—1954). Центральными темами первой книги является японская чайная церемония и безответная любовь. Главный герой испытывает влечение к любовнице своего умершего отца, а после его смерти, к её дочери, которая от него убегает. Чайная церемония использована как красивый фон непростых человеческих отношений, но целью Кавабаты, скорее, является рассказать о чувствах, которые вызывает смерть. Посуда для чайной церемонии долговечна, в то время как люди слабы и неустойчивы. Темы неявного инцеста, невозможности любви, неминуемой смерти снова встречаются в «Стоне горы», действие которой происходит в городе Камакура. Главный герой, пожилой мужчина, не любит своих детей и потерял чувства к жене. Он чувствует сильное влечение к снохе, и мысли о ней переплетаются с воспоминаниями о другой запретной любви — к ятровке. Книга заканчивается, оставляя ситуацию нерешённой.

Кавабата оставлял открытую развязку для многих своих книг, что иногда раздражало читателей и критиков. Но это был сознательный ход, поскольку автор считал нюансы описанных событий важнее, чем выводы. Он сравнивал свой стиль письма с традиционной японской формой поэзии — хайку.

Как президент японского ПЕН-клуба с 1948 по 1965 год, Кавабата способствовал многочисленным переводам с японского языка на языки Запада. В 1968 году Кавабата первым из японских писателей получил Нобелевскую премию по литературе «за мастерство рассказа, которое с необычайной чувствительностью выражает сущность японской души». Вручая премию, Нобелевский комитет отметил три повести: «Снежная страна», «Тысячекрылый журавль» и «Старая столица». Напряженную работу над новым романом в последние годы жизни Кавабата Ясунари не удалось завершить. Писатель тяжело болел, пристрастился к наркотикам. Будучи в состоянии тяжелой депрессии после смерти своего ученика и друга Юкио Мисимы, 16 апреля 1972 г. он умер (по некоторым данным, покончил с собой) в уединенном курортном городке Дзуси, что на окраине Токио, отравившись газом.

Награды

• 1937 — Премия правительственного Консультативного совета по литературе (за повесть «Снежная страна»)
• 1944 — Премия Кикути Кан (за «Место рождения», «Закат» и др. произведения)
• 1952 — Премия Японской академии искусств (за повесть «Тысячекрылый журавль»)
• 1954 — Премия Номы (за повесть «Стон горы»)
• 1958 — Премия Кикути Кан (за руководство японским отделением «ПЕН-клуба»)
• 1960 — Офицерский крест Ордена искусств и литературы
• 1961 — Орден Культуры
• 1962 — Приз газеты «Майнити» по разделу культуры (за повесть «Спящие красавицы»)
• 1968 — Нобелевская премия по литературе

Экранизации

• 1926 — Страница безумия
• 1933 — Танцовщица из Идзу: Там, где распускаются цветы любви
• 1936 — Господин Спасибо
• 1954 — Стон горы
• 1954 — Танцовщица из Идзу
• 1963 — Танцовщица из Идзу
• 1967 — Танцовщица из Идзу
• 1974 — Танцовщица из Идзу

Литература на русском языке

• Герасимова, М. П. Поиски неизменного в условиях перемен: Кавабата Ясунари // Япония второй половины XX века: Проблемы и судьбы / Отв. ред. Э. В. Молодякова, С. Б. Маркарьян. — М.: Вост. лит., 2003. — С. 149—163. — 248 с. — ISBN 5-02-018349-0.
• Чегодарь, Н. И. Кавабата Ясунари (1899—1972) // Литературная жизнь Японии между двумя мировыми войнами. — М.: Вост. лит., 2004. — С. 147—160. — 222 с. — ISBN 5-02-018375-X.
• Федоренко, Н. Т. Кавабата Ясунари // Кавабата Ясунари. Краски времени. — М.: Советский писатель, 1982. — С. 1 — 298. — 463 с.
• Грищенков Р. В., предисловие Григорьевой Т. П. Ясунари Кавабата // Отражённая луна. — С-Пб., «Издательский Дом „Кристалл“», 2001. С. 5 — 20. — 896 с. ISBN 5-306-00109-2

Ссылки

На русском

• [leit.ru/modules.php?name=Pages&pa=showpage&pid=903 Ясунари Кавабата. Первый японский писатель, получивший Нобелевскую премию]
• [www.livelib.ru/author/125731 Ясунари Кавабата — выдающийся японский писатель]

На японском

• [www5b.biglobe.ne.jp/~shi-ho/title.htm 空の片仮名]  (яп.) Содержит подробный библиографический перечень сочинений писателя, критической литературы о нём, а также экранизаций его произведений.
• [www.asahi-net.or.jp/~uc4t-hys/ Kawaken Web]  (яп.) Подробный список произведений и хронология жизни.
• [www.kawabata-kinenkai.org/ Фонд Кавабаты]  (яп.) Официальная страница Фонда Кавабаты. Библиография переводов произведений писателя, информация о премии имени Кавабаты, хронология жизни, информация о деятельности литературного исследовательского общества имени Кавабаты, а также список основных произведений.
• [www.ne.jp/asahi/sindaijou/ohta/hpohta/fl-kawabata/kawabata02-utukusi.htm Дзэнская поэзия в Нобелевской лекции Кавабаты]  (яп.)

Отрывок, характеризующий Кавабата, Ясунари

И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.