Яхве

Я́хве, Йа́хве, Я́гве, встречается вариант Иего́ва (современный вариант произношения др.-евр. יהוה‎ — «(Он) будет», «(Он) жив», старослав. Сущий, Сый) — одно из многочисленных имён Бога в иудаизме и христианстве (наряду с такими как Эл, Адонай, Элохим, Саваоф, Элион, Саддаи). Впервые встречается в Торе в Быт. 2:4. Используется в первой из десяти заповедей (Исх. 20:2,3), согласно Библии, раскрытых еврейскому народу через Моисея на горе Синай. В современном русском языке принято произношение с ударением на первый слог.

Имя

Реконструкция произношения

Тетраграмматон (ЙХВХ) — транслитерация на русский язык Божьего имени, четырёх согласных букв древнееврейского языка — יהוה (Йод-Хей-Вав-Хей) — в отличие от других имён Бога в иудаизме, в Ветхом Завете (Танахе).

Произнесение имени Бога в иудаизме табуировано, что, в частности, основывается на толковании еврейскими мудрецами отрывка Торы «...Вот имя Мое на веки...» (Исх. 3:15), где слово «на веки» (לעלם) толкуется в значении «скрыть, утаить». Поэтому истинное (тайное) произношение имени знал только первосвященник Иерусалимского храма, в молитвах используется обращение Адонай (ивр. ‏אדני‏‎, «Господь», «Владыка», «Вседержитель»), в быту — А-шем (ивр. ‏השם‏‎, «Имя»). В 70 году н. э. Иерусалимский храм был разрушен римлянами. Широко известная библейская заповедь «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно» (Исх. 20:7) рассматривается в иудаизме как запрет на произнесение ложной клятвы именем Бога, а не как запрет на произношение этого имени вслух.

Поскольку в древней письменности (древнееврейский язык) не обозначались гласные, то истинное произношение имени Бога остаётся предметом гипотез, достоверно известны лишь буквы Йод-Хей-Вав-Хей (ивр. ‏יהוה‏‎, в латинской транскрипции YHWH). Буквенным обозначением этого древнееврейского имени является тетраграмматон.

«Краткая еврейская энциклопедия» придерживается русского произношения Яхве.

Самаритяне сохраняют произношение Yahwe или Yahwa до настоящего времени.

Произношение Yahweh с вариантами Yahwoh, Yehwoh реконструируется также по независимым древнесемитским источникам^{[неавторитетный источник? 3345 дней]}.

Транслитерация тетраграмматона у древних авторов

Древние авторы, слышавшие произношение тетраграмматона от евреев в древности, а порой непосредственно владевшие еврейским или арамейским языком (Ориген, Епифаний Кипрский, Иероним Стридонский, Феодорит Кирский), дают транслитерацию этого слова в своих сочинениях, описывая нравы и обычаи иудеев.

Диодор Сицилийский (90 — 30 гг. до н. э.)			Иао́ (Ἰαὼ)
Ириней Лионский (II век)			Иао́ (Ἰαὼ)
Климент Александрийский (II век)				Иаоу́ (Ἰαού)
Ориген (III век)	Иа́ (Ἰὰ)	Аиа́ (Ἀῐά)	Иао́ (Ἰαὼ)	Иаве́ (Ἰαβέ)
Епифаний Кипрский (IV век)	Иа́ (Ἰά)			Иаве́ (Ἰαβέ)
Иероним Стридонский (IV век)	Иа (Ia)		Иахо (Iaho)
Феодорит Кирский (V век)	И́а (Ἰα)	Аиа́ (Ἀῐά)	Иао́ (Ἰαὼ)	Иаве́ (Ἰαβέ)
Порфирий, цитируемый Евсевием Кесарийским (IV век)			Иэво́ или Иэуо́ (Ἰευώ)
Порфирий, цитируемый Феодоритом Кирским (V век)			Иао́ (Ἰαὼ)

По мнению караимского гебраиста Неемии Гордона, такие греческие транслитерации, как «Иа» и «Аиа», на самом деле могут транслитерировать не столько сам тетраграмматон, сколько его сокращенный вариант, состоящий из первой и последней буквы: (יה), как «Иа» и (איה), как «Аиа», в последнем варианте в начало могла быть добавлена протетическая буква «алеф» (א) для облегчения произношения. Самаритянское же произношение «Иаве» могло также произойти не от самого тетраграммтона, а от варианта замены табуированного имени на другое слово, в частности на Йафэ (יפה), что означает прекрасный, где средняя буква «Фей» (פ) согласно самаритянскому ивриту часто произносилась как «β», таким образом получалась греческая транслитерация, читаемая как «Иабе» или «Иаве».

Генри О. Томпсон в The Anchor Yale Bible Dictionary отмечал: «Произношение ЙХВХ как Яхве — это научная догадка».

Огласовка «Иегова»

Широко распространена и вошла в ряд европейских языков огласовка тетраграмматона «Jehowah» (в русской традиции — Иегова). До современного произношения «Яхве» она была наиболее распространённой.

Известный антиковед и востоковед Илья Шифман по поводу использования слова Иегова писал:

Когда в середине I тысячелетия н. э. хранители иудейской ветхозаветной традиции изобрели специальные знаки для обозначения гласных, они к согласным имени Яхве присоединили гласные от слова Адонай. Тем самым они сигнализировали, что следует читать не Яхве, но Адонай. В результате получилось никогда в действительности не существовавшее и не читавшееся Иехова (в традиционном написании: Иегова). Одно из таких выражений — Восхваляйте Иаг!, более известное в русском языке как Аллилуйя!, что является русской транслитерацией еврейского выражения халелу-Йа́х или греческого халлелуиа́ (Пс. 104:35; см. также Отк. 19:1).

— И. Ш. Шифман. Во что верили древние евреи? // Атеистические чтения: Сборник. - М.: Политиздат, 1988. - 343 с., ил. (С. 182-183)

Хотя на самом деле в самых древних масоретских текстах, таких как «Ленинградский кодекс» и «Кодекс Алеппо», в большинстве случаев отсутствует средняя огласовка (холам), произносимая как «о», поэтому утверждение, что в вариант «Иегова» были вставлены огласовки от слова «Адонай», не более чем недоказанная версия.

Этимология и значение имени

Наиболее вероятна связь имени с глаголом hyh (ивр. ‏היה‏‎; «быть»); тем самым оно допускает значение: «Он есть», «Он есть (Бог) живой» или «Он даёт жизнь». Предлагались и другие интерпретации, например «роняющий молнии и дождь» или «Бог говорящий». Также в Египте (откуда евреи вышли, согласно библейскому повествованию, под предводительством Моисея) существовало лунное божество Ях.

В самой Библии имя Яхве объясняется как «Я есть Тот, Кто Я есть» или просто — «Я есть» (Исх 3:14).

Йево в западносемитской мифологии

Ряд исследователей соотносит Яхве с языческим божеством некоторых семитских народов по имени Йево или Йаву. Предполагается, что эти имена родственны имени Яхве.

Супруга Йево

По мнению некоторых исследователей, в период перехода к монотеизму у древних евреев Йево считался единственным богом, однако, имеющим супругу. По одним источникам (например, элефантинским папирусам) ею являлась Анат, по другим — Ашера. В Ветхом Завете упоминается поклонение древних евреев «богине неба», против чего боролся пророк Иеремия. Археологические данные (частая находка статуэток Ашеры) также говорят о широком распространении её культа в Палестине, по крайней мере, до VI века до н. э. Однако среди исследователей наблюдается путаница между именами богинь Ашеры (жены бога Эла) и Ашторет (Иштар-Астарты), которые различаются в угаритской мифологии — так же как Яхве в древности мог отождествляться с Элом или сыном Эла.

Соответствия с другими божествами

• У финикийцев он был известен под именем Йево и в Библе под именем Йехи (Йихави). Отвечал за морскую стихию и считался покровителем г. Бейрута^{[неавторитетный источник? 3345 дней]}, где были обнаружены тексты, посвящённые Йево, безусловно созданные под влиянием мифов о Баал-Хаддаде, боге грозы, сыне угаритского Илу. Имя последнего перешло в иврит в нарицательной форме, в значении «бог», а функции Илу (Эла) вобрал Яхве. В Палестине считался покровителем древнеизраильского союза племён и, вероятно, покровителем Эдома. Борется с Йамму (морем) и левиафаном и одерживает победу.

• В Угарите и Ханаане (Йаву) называли Йамму — бога моря, побеждённого в борьбе с Баалом^{[неавторитетный источник? 3345 дней]}. Кроме того, в угаритских ритуальных молитвах Йаву отождествляется с Элом или он называется сыном Эла:

  sm . bny . yw . ilt
  Имя сына бога, Йаву

  — KTU 1.1 IV 14

• Предполагают, что в общезападносемитском пантеоне Йево был владыкой водной стихии, возможно, соответствующим в шумеро-аккадской мифологии богу Эа (что, однако, сомнительно, ибо Эа был противником грозного Энлиля, наславшего Всемирный Потоп.

Впрочем, такая путаница типична для родственных, но не совпадающих мифологий, ср. Уран/Зевс у греков и Дьяус/Индра у индоариев).

Согласно иудаизму, Бога Израиля не следует сравнивать с древними языческими божествами только на гипотетическом сходстве имен, тем более что произношение «Яхве» в иудаизме считается ошибочным.

Яхве в Ветхом Завете

В Ветхом Завете Яхве (в большинстве переводов обычно заменяется словом «Господь») — личный монотеистический Бог народа Израиля, выведший евреев из Египта и давший Моисею божественный Закон. Служение Яхве противопоставляется в Ветхом Завете культам «богов иных». История взаимоотношений народа Израиля с Яхве составляют центральный сюжет Ветхого Завета.

Яхве в Библии деятельно участвует в судьбе Израиля и других народов, открывается пророкам, даёт заповеди, наказывает за непослушание.

Восприятие личности ветхозаветного Бога было различным в разных религиозных и философских учениях. Так, с христианской точки зрения подчеркивалась как преемственность по отношению к нему новозаветного понятия о Боге, так и различия между ними.

Иудаизм

В иудаизме нет ни одного авторитетного религиозного источника, подтверждающего произношение четырёхбуквенного имени Бога как Яхве.

Кроме того, пропущенная огласовка в середине любого слова после буквы «Хе» (Ях?ве) является нарушением грамматики иврита.

Ортодоксальный раввин Исроэль Зельман считает, что произношение Иегова «более или менее похоже (на произношение настоящего)»

Согласно традиционному комментарию, в молитве и при чтении Торы закон обязывает заменять это имя на Адонай (в разговорной речи заменяется на Ашем (букв. Имя)). Как слово языка оно не имеет значения. Четыре буквы представляют собой наложение друг на друга трех слов: «был», «есть» и «будет». Таким образом, тетраграмматон указывает на извечное, непрерывающееся, не зависимое ни от кого существование. Любой перевод четырёхбуквенного имени на другой язык может рассматриваться только как приблизительное разъяснение смысла слова. Тора впервые употребляет четырёхбуквенное имя ЙХВХ только в конце акта творения потому, что это имя указывает на то, что речь идет о проявлении меры милости Всевышнего, в то время, как имя Элохим (Бог) — о проявлении меры суда. Мидраш рассказывает, что при сотворении мира Всевышний как бы рассуждал Сам с Собой: «Если Я создам мир, опираясь только на милость, — грех будет преобладать повсюду. Если Я создам мир, положив в основу только принцип суда, — мир не сможет устоять. Поэтому Я использую как меру милости, так и меру суда». В первой главе книги Берейшит, в которой описано мироздание в целом, употребляется имя Элоhим. Во второй главе, где начинается рассказ о человеке, на первое место выдвигается имя Адонай. Существование человека невозможно, если не проявляется Божественная мера милости.

Христианство

В ортодоксальном христианстве имя Яхве приличествует всем трём лицам Божества; под именем Яхве Моисею и пророкам являлся Сын Божий (Иисус до воплощения). Яхве называют Отцом, так как Он — Творец, Законодатель, защитник, Божество, верховный и могущественный Владыка.

Синодальный перевод, как правило, передает тетраграмму (YHWH) словом «Господь».

Произношение «Иего́ва» используется в христианском мире уже более 200 лет, но в большинстве переводов Библии на русский язык встречается очень редко (Исх. 6:3, сноска, Исх. 15:3) и заменено на другие имена (в основном, Господь).

См. также

• Имена и эпитеты Бога в иудаизме
• Элохим
• Саваоф
• Творец
• Имяславие
• Бог Отец

Литература

на русском языке

• [www.mifinarodov.com/ya/yahve.html Яхве] / Мейлах М. Б. // Мифы народов мира : Энцикл. в 2 т. / гл. ред. С. А. Токарев. — 2-е изд. — М. : Советская Энциклопедия, 1988. — Т. 2 : К—Я. — С. 687-688.</span>
• Олесницкий А. А. [azbyka.ru/otechnik/Akim_Olesnickij/o-drevnem-imeni-bozhiem/ О древнем Имени Божием] = [www.sofia-sfo.ru/sites/default/files/img/olesnitskii-aa-o-drevnem-imeni-bozhiem-m-2005.pdf О древнемъ имени Божіемъ]. — Христианское чтение. — 1887.
• Шифман И. Ш. Ветхий завет и его мир. — 2. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2007. — 216 с. — ISBN 978-5-288-04363-5.
• Феофан (Быстров), епископ Полтавский. Тетраграмма, или Божественное Ветхозаветное имя יהרה. — СПб., 1905. — 258 с.

на других языках

• Thompson H. O. Yahweh // The Anchor Yale Bible Dictionary / Ed. David Noel Freedman. — New York, 1992. — Vol. 6. — P. 1011—1012. — (Anchor Bible Series).

Отрывок, характеризующий Яхве

– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.


Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.