Амасис II

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Яхмос II»)
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Амасис.
Фараон Древнего Египта
Априй Псамметих III
Амасис II
XXVI (Саисская) династия
Позднее царство

Фрагмент статуи Амасиса II. Старый музей. Берлин
Хронология
Амасис II на Викискладе

Амасис II (Аб-Мосе) (греческий вариант древнеегипетского имени Хнумибра Яхмос II) — фараон Древнего Египта, правивший приблизительно в 570 — 526 годах до н. э., из XXVI (Саисской) династии.

Амасис по материнской линии имел какое-то отношение к Априю. Вопреки этому, Геродот утверждает, что Амасис был простолюдином, возвысившимся до статуса командира ливийскими наёмниками благодаря своим способностям. В правление Нехо II и Псамметиха II Амасис сделал стремительную военную карьеру, и сам фараон Псамметих II, готовясь к вторжению в Нубию, в 590 до н. э. доверил ему командование крупной египетской армией, отправленной против Напатского царства.

Благодаря своим военным успехам Амасис был вознаграждён должностью камергера царского дворца и получил высокое судейское положение.





Восхождение на престол

Предшественник Амасиса на египетском троне, фараон Априй (589—570 до н. э.) был известен своим филэллинством, в частности приносил греческим храмам крупные дары, обделяя вниманием собственно египетские. Несмотря на рост доходов от торговли и налогов, Априй не сумел обеспечить Египту успешную внешнюю политику, что привело к росту недовольства, особенно в среде военных кругов. Так, он не сумел оказать военную помощь своему союзнику, осаждённому вавилонянами Иерусалиму, а на южных границах Египта имела место попытка дезертирства со стороны значительного количества иностранных наёмников (сирийцев, ливийцев и нубийцев).

Однако последней каплей в чаше народного гнева стал эпизод, когда Априй вышел поприветствовать народ в греческих доспехах (причём незадолго до этого египетское войско было побеждено греческими наёмниками в Киренаике). В том, что в составе армии, посланной против Кирены, не было ни одного греческого наёмника, коренные египтяне усмотрели прямой умысел фараона, отправившего их солдат на верную смерть.

В армии началось восстание против Априя, которое привело к гражданской войне, продолжавшейся почти четыре года (570—567 гг. до н. э., с перерывом). Восстание приобрело угрожающие размеры, и для успокоения мятежников фараон отправил Амасиса, рассчитывая, что завоевавший популярность и в армии, и среди простого народа, и среди состоятельных горожан известнейший египетский военачальник быстро усмирит восставших. Однако Амасис воспользовался этими обстоятельствами вспыхнувшего восстания в свою пользу и, перейдя на сторону восставших солдат, был провозглашён ими фараоном. Разъярённый Априй, узнав об измене своего полководца, послал к тому гонца с приказаниями прекратить мятеж и явиться в Саис к царскому двору. Амасис, естественно, отказался и отправил гонца назад с насмешками и оскорблениями, предназначенными для Априя. Тот, в свою очередь, не нашёл ничего лучшего, как излить свой гнев на несчастного гонца, высокое положение которого не помешало Априю отрезать ему нос и уши. Несправедливое отношение фараона к своему подданному подтолкнуло многих из его приближённых принять сторону Амасиса.

Геродот сообщает, что между армиями Априя и Амасиса состоялась значительная битва, победителем в которой вышел восставший военачальник. Греческим наёмникам Априя был нанесён заметный урон, и сам фараон был взят в плен. Хотя Априй потерпел поражение от восставших, но победивший Амасис не сверг его. Напротив, он обошёлся со своим неприятелем относительно мягко: провозгласил своим соправителем, позволив сохранить престол и царскую титулатуру. Амасис был формально уравнен с Априем и официально стал его соправителем (известно совместное изображение двух фараонов в качестве соправителей), на деле определяя внутреннюю и внешнюю политику Египта без участия Априя. Помимо полагающегося царственной особе картуша, Амасис сохранял нецарские титулы, соответствовавшие предоставленным ему ранее должностям.

Несмотря на поражение, Априй не собирался мириться с потерей единоличной власти и готовил выступление против соправителя. На 3-м году их совместного правления (ок. 568 г. до н. э.) Априй при поддержке греческих наёмников сделал попытку свергнуть Амасиса, но вновь потерпел поражение и бежал. Если верить Геродоту, он был изгнан, но, рассчитывая в первую очередь на поддержку греков, двинулся на Саис с севера в сопровождении флота.

Однако ближневосточные источники называют и другого, куда более мощного, соратника фараона. Ещё в результате поражения в Палестине Априй выдал свою дочь Нитокрис (Нейтикерт) за победителя, вавилонского царя Навуходоносора II, и таким образом стал родственником династии правителей Нововавилонского царства. Теперь вавилонский царь Навуходоносор II хотел воспользоваться моментом, когда в стране происходили междоусобицы, и вторгся в Египет. Подробности этого военного столкновения Египта с Вавилоном (568 — 567 гг. до н. э.) недостаточно известны. Известно лишь, что вавилонский царь прошёл через всю долину Нила вплоть до Фив, однако повернул обратно.

Амасис среагировал на выступление соправителя молниеносно и благодаря очередной быстрой победе рассеял наёмников Априя по Дельте. Амасису, по-видимому, казалось, что его соперник уже не представлял для него опасности, поскольку он не продолжал преследования Априя. Однако в последующие пять месяцев остатки войск последнего продолжали опустошать Нижний Египет и промышлять разбоем, что и заставило Амасиса отправить армию, дабы покончить с назойливым конкурентом. Лишённый всякой поддержки, Априй попытался бежать на одном из своих кораблей, но был настигнут и казнён своими же сторонниками. Примечательно, что Амасис распорядился похоронить своего неприятеля с царскими почестями среди фамильных захоронений в Саисе и установить щедрые посмертные приношения в честь покойного.

После гибели Априя Амасис стал единоличным правителем Египта (ок. 567 до н. э.). Некоторые учёные также утверждают, что Амасис, хотя и причислял себя к XXVI династии и фигурировал в её составе в царских списках, на самом деле являлся фиктивным царем. Он не принадлежал к царскому роду, и поэтому царская знать не могла ему этого простить. Про него распускали слухи, что он происходил из простой семьи и в молодости бедствовал и занимался воровством. Обвинялся он и в пьянстве, и в незнании благородных манер и приличий.

Имя

Внутренняя политика

Несмотря на то, что своим выдвижением Амасис был обязан египетскому войску, он не терял связи и с греками. На Канопском рукаве Нила в Северо-Западной Дельте грекам был отведён город Навкратис. Этот город пользовался всякого рода привилегиями. Кроме того, в нём была сосредоточена иноземная торговля.

Первые реформы Амасиса II (отмена привилегий для греческих солдат, ограничение пребывания греков Навкратисом) были призваны успокоить египетских эллинофобов и сократить напряжение между египтянами и греками, особенно в армии. В частности, такую цель преследовал и перевод ионийских и карийских наёмников из лагерей, которые были расположены в Дельте, включая военную колонию в Дафнах, в Мемфис, где они составили подобие личных гвардейцев царя.

Вместе с тем, Амасис понимал и то, насколько важно поддерживать дружеские отношения с Грецией и греческим миром в целом. Поэтому женой Амасиса стала гречанка Ладика, дочь киренского царя Батта II (583—560 до н. э.), а сами греки вновь заполонили египетские рынки и казармы. Благодаря таким мерам вражда между эмигрантами и коренным населением практически прекратилась. К тому же, даже отдельные ограничения были на руку греческим торговцам; к примеру, особый статус Навкратиса вызвал приплыв доходов и превращение города в один из важнейших коммерческих центров Средиземноморья, благодаря чему греки считали Амасиса своим благодетелем.

По-прежнему господствующее положение в стране занимала знать. Из сказаний, которые были сложены впоследствии о царе Амасисе, последний предстает перед последующими поколениями простонародным весельчаком. Однако надо заметить в связи с этим, что в действительности он был царём знати, в первую очередь жреческой. Главная жена Амасиса и мать его наследника приходилась дочерью верховному жрецу Птаха.

Амасис весьма деятельно поддерживал жречество. Даже когда впоследствии зашла речь о восстановлении урезанных персами продовольственных, денежных и иных государственных взносов в храмы, доходы времен Амасиса принимались за желаемый образец. Но, несмотря на обильные храмовые постройки, перечисленные Геродотом и частью засвидетельствованные памятниками, симпатии фараона к грекам обусловили для Амасиса дурную славу у жрецов и египтян. К тому же он и по внешности не особенно считался с традициями и вёл образ жизни, мало подходящий для фараона. Про царя стали слагать различные сплетни, частью сообщаемые Геродотом, частью изложенные в Парижской демотической хронике: якобы он был раньше атаманом воров, потом, будучи царём, продолжал пьянствовать, предаваться грубым забавам и т. п. Но у Геродота есть и следы предания, благосклонного к Амасису, в котором говорится, что при нём Египет пользовался наибольшим благосостоянием, и что он был автором мудрого закона о контроле над средствами к существованию.

На время правления Амасиса II приходится пик экономического могущества Египта в Саисскую эпоху. Доходы от торговли, особенно со средиземноморским миром, обеспечили баснословный рост благосостояния, оставшийся в народной памяти и позже засвидетельствованный античными авторами (Геродот пишет, что «в стране в то время было 20 000 городов»).

Фараон занялся и дальнейшим усовершенствованием законов, часть которых, очевидно, была унаследована от саисских правителей из XXIV династии. Один из них, состоявший в пересмотре земельного кадастра для облегчения налогового гнета и требовавший ежегодной налоговой отчётности о доходах каждого жителя перед местным губернатором, после Египта был введён и в Афинах Солоном, который познакомился с ним во время своего посещения Египта. К сожалению, современной науке практически недоступны материальные свидетельства экономического и социального возрождения страны, поскольку они в силу доминирования Саиса должны быть сосредоточены в Дельте, где условия крайне неблагоприятны для сохранности памятников древности.

Внешнеполитическая деятельность

Во внешней политике Амасис, во время своего длительного правления, проявил огромную энергию. Правда, от завоевательной политики на Азиатском материке он отказался, но морское могущество при нём усилилось. В греческом мире усилилось египетское влияние. Появление в Азии новой грозной силы, Персидской державы, вызвало беспокойство Амасиса. Против персидского царя Кира была создана коалиция, в которую, кроме Египта, вошли Лидия, Вавилон и Спарта.

Наиболее прочные и дружественные связи укрепились между фараоном и тираном острова Самос Поликратом, а также со Спартой и Киреной. Согласно Плутарху, Египет времён Амасиса принял у себя множество выдающихся греческих мыслителей, устремившихся постичь мудрость египетских жрецов. Так, Фалес Милетский совместно с фараоном посещал пирамиды и привёл Амасиса в восторг, вычислив высоту сооружения без инструментов, по отбрасываемой им тени (см. [www.fales-iz-mileta.narod.ru/3_puteshestvie_v_egipet/ Об Амасисе и Фалесе]). Фараон приносил щедрые дары не только египетским храмам в Саисе и Мемфисе, но и греческим святилищам. Так, в 548 году до н. э. Амасис сделал крупное пожертвование (размером в 1000 талантов) на восстановление сожжённого храма в Дельфах. Кроме того, он щедро одарил храмы Самоса, Кирены и Линдоса.

В то же время, помня об опыте своего предшественника, фараон не обходил вниманием и египетские храмы: с его именем связаны значительные по размерам и архитектурному мастерству пристройки к храмам в Саисе и Мемфисе, а также ещё один храм, воздвигнутый в северном оазисе в Ливийской пустыне. Развалины храма богини, основанного Амасисом, который в своей титулатуре даже именовал себя «сыном Нейт», сохранились даже в греческом торговом поселении Навкратис, где Нейт отождествлялась с Афиной. Близ первых порогов из целого куска камня была вытесана огромная монолитная часовня, воздвигнутая в Саисе и описанная Геродотом. Однако наёмная армия и флот требовали дорогостоящего содержания, и впоследствии Амасису пришлось секуляризировать доходы и имущество крупнейших храмов Египта. С этого момента начинается наступление власти на привилегированный жреческий класс, достигнувшее своего апогея в персидскую эпоху (и отразившееся в рассказах о бесчинствах Камбиса II, известных греческим авторам).

В числе остальных знаменитых внешнеполитических акций Амасиса — и установление мирных отношений с недавним неприятелем, Вавилоном. Хотя правление нового фараона и началось с вавилонского вторжения, но констатируемая пророками Иеремией и Иезекиилем неудача Навуходоносора II заставила его заново разделить сферы влияния. Сирия и Палестина, известные в месопотамских источниках как Заречье, оставались за вавилонянами, и Египет был вынужден отказаться от любых притязаний на контроль над этими территориями. В то же время египтяне благодаря существенному пополнению своего военного флота, чья мощь станет определяющей для обеспечения египетской гегемонии на Средиземном море до эпохи Птолемеев включительно, закрепили за собой остров Кипр, превращённый в египетского вассала и данника (платившую фараону даже большую дань, чем в период военного доминирования Египта при XVIII династии).

Именно при Амасисе над Египтом нависла угроза персидского вторжения, поэтому фараон направил свои усилия для укрепления трёхстороннего союза Египта с вавилонским царём Набонидом и традиционным союзником царём Лидии Крёзом, подкреплённого поддержкой греков, в частности, Спарты. Тем не менее, фараон так и не сумел оказать существенную помощь своим союзникам во время их оккупации персидским царем Киром II Великим. Сам Амасис, правивший 44 года, умер в конце 526 года до н. э., накануне персидского нашествия в Египет. А кровавая развязка наступила через шесть месяцев после его смерти при Псамметихе III, когда после битвы при Пелусии в 525 году до н. э. весь Египет был захвачен Камбисом II.

Греческие источники отмечают отличное чувство юмора этого фараона (о его остроумии в античном мире ходило множество анекдотов) и его склонность устраивать в свободное от общественной деятельности время пиры и попойки, на которые он приглашал своих многочисленных друзей. В частности, Геродот приписывает Амасису следующее высказывание: «Если бы человек хотел всё время быть серьёзным и не отводил бы времени на развлечения, он превратился бы, сам того не замечая, в злого духа или глупца…»

Секст Африкан цитируя Манефона указывает, что Амасис II (Амосис) правил в течение 44 лет, но Евсевий Кесарийский (из Синкелла и Армянская версия), ссылаясь на того же Манефона, говорит — Амасис царствовал 42 года.[1]

Напишите отзыв о статье "Амасис II"

Литература

Источники

  1. ↑ [simposium.ru/ru/node/10152#_ftnref22 Манефон. Египтика. Книга III, XXVI Династия]
  • Геродот. История. Кн. IV.

Современные работы

  • Браун Т. Греки в Египте // Кембриджская история древнего мира. Т. III, ч. 3: Расширение греческого мира. VIII—VI вв. до н. э. М.: Ладомир, 2007 (также и во многих др. частях книги; см. «Указатель»). ISBN 978-5-86218-467-9.
  • Тураев Б.А.. [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000039/index.shtml История древнего Востока] / Под редакцией Струве В. В. и Снегирёва И. Л. — 2-е стереот. изд. — Л.: Соцэкгиз, 1935. — Т. 2. — 15 250 экз.
  • [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/1.htm Древний Восток и античность]. // [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/0.htm Правители Мира. Хронологическо-генеалогические таблицы по всемирной истории в 4 тт.] / Автор-составитель В. В. Эрлихман. — Т. 1.

Ссылки

  • Амазис // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0001.001/151?rgn=full+text;view=image Амасис II] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.
  • [www.livius.org/person/amasis/ Амасис II на сайте livius.org]
  • [www.antikforever.com/Egypte/rois/amasis.htm Амасис II на сайте antikforever.com]
XXVI (Саисская) династия

Предшественник:
Априй 		фараон Египта
570 — 526 до н. э.
(правил лет)
Преемник:
Псамметих III


Ошибка Lua: too many expensive function calls.

Отрывок, характеризующий Амасис II

– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Амасис_II&oldid=78654653»