Яхта «Гогенцоллерн» (серия марок)
| Яхта «Гогенцоллерн» | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| нем. Kaiseryacht SMS Hohenzollern | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
стандартные
</td></tr><tr><th style="background:#CDDEFF; font-weight:normal; padding:2px 2px 2px 5px;">Страна выпуска</th><td class="" style="background:#EEF3FC; padding:2px;">
Общий сюжет этих марок — изображение яхты германского императора (кайзера) Вильгельма II «Гогенцоллерн[de]». Серия находилась в почтовом обращении в 1900—1915 годах и выпускалась до 1919 года. Существует ряд довоенных провизориев и провизорных выпусков времён Первой мировой войны. Её почтовое использование было прекращено в связи с отторжением германских колоний союзниками и, позже, превращением этих земель в мандатные территории Лиги Наций по условиям Версальского договора (1919), зафиксировавшего поражение Германии в войне. ПредысторияОбретение колонийОбъединившаяся в 1871 году вокруг Пруссии федеративная Германская империя поначалу декларировала свою незаинтересованность в колониальной экспансии[1]. Однако уже с 1873 года в Германии стали организовываться частные коммерческие компании по освоению и эксплуатации различных заморских территорий, и спустя десятилетие их активной деятельности, в том числе лоббизма ими своих интересов в Рейхстаге, государство официально объявило в 1884 году о защите и покровительстве частных территориальных владений немецкого бизнеса в заморских землях[1][2]. В результате в 1884—1885 годах в собственности Германской империи оказались обширные колонии в Восточной, Юго-Западной, Центральной и Западной Африке, а также в Океании и, позже, в Китае. Империя активно расширяла многие из своих владений и приобретала новые. К концу XIX века их совокупная площадь составляла 2 953 000 км², население — 12,3 млн человек[1]. АдминистрацииВ германских владениях были образованы и функционировали десять колониальных почтовых администраций, каждая из которых входила во Всемирный почтовый союз (ВПС)[3]. В немецкой транскрипции печатавшиеся на почтовых марках названия некоторых из эмитентов с течением времени изменялись (см. итоги Первой (1876) и Второй (1901) орфографических конференций в Берлине)[4]: Разница в написании Neu-Guinea 
Марки-предшественницы
Поскольку денежные системы в самой Германской империи и в её колониях, за исключением Германской Восточной Африки, в описываемое время были совместимы (1 золотая рейхсмарка = 100 пфеннигов), а тарифы на почтовую пересылку идентичны, до 1897 года там находились в обращении обычные стандартные почтовые марки Германии[3]. Определить их использование именно в той или иной колонии можно только по почтовому гашению с обозначением города и/или колонии. Описанные почтовые провизории называют «марками-предшественницами»[5]. В Германской Восточной Африке с 1893 года применялись стандартные имперские почтовые марки с надпечатками номинала в пезах и рупиях, местной валюте[6]. С 1896—1897 годов в обращение были выпущены стандартные почтовые марки Германии с дополнительной надпечаткой по диагонали названия той или иной колонии. Это даёт возможность идентифицировать и негашёные колониальные марки этого периода[6]. Серия «Яхта»
ДизайнНа рубеже 1900—1901 годов одновременно с выпуском в обращение в самой Германской империи новой серии стандартных почтовых марок «Германия» (нем. Germania) для всех её заморских колоний была издана первая серия оригинальных аналогичных марок с изображением кайзеровской яхты «Гогенцоллерн». Серия имела общий сюжет, но, как и «Германия», два отдельных дизайна[en]* для номиналов в пфеннигах (яхта анфас) и в рейхсмарках (яхта сбоку), причём цветовая гамма обеих серий («Германия» и «Яхта») гармонировала[6]. Для достижения эстетического единства рисунка высоких номиналов (в рейхсмарках) было разработано два варианта их дизайна, отличающихся развевающейся сверху лентой с названием той или иной колонии — первый для коротких названий (лента дважды сложена), второй для длинных (лента расправлена и простирается без складываний на всю ширину марки). Дизайн пфенниговой части серии един — и для заполнения пустот в случае короткого названия колонии справа и слева от надписи на ленте воспроизводится декоративный элемент (Togo, Samoa и др.) или просто точки (Kiautschou, Marianen и др.)[6]. 
• рамка — зелёная • бумага — белая 
• рамка — карминовая • бумага — белая 
• рамка — синяя • бумага — белая 
• рамка — оранжевая • бумага — жёлтая 
• рамка — оранжевая • бумага — розоватая 
• рамка — тёмно-красная • бумага — белая 
• рамка — малиновая • бумага — розоватая 
• рамка — малиновая • бумага — тёмно-розовая 
• виньетка — карминовая • рамка — карминовая • бумага — белая 
• виньетка — тёмно-синяя • рамка — тёмно-синяя • бумага — белая 
• виньетка — чёрно-фиолетовая • рамка — чёрно-фиолетовая • бумага — белая 
• виньетка — карминовая • рамка — тёмно-серая • бумага — белая Изображение кайзеровской яхты «Гогенцоллерн[de]» было избрано в качестве единого сюжета колониальных почтовых марок как квинтэссенция стремительно растущей имперской мощи и престижа: на рубеже XIX—XX веков Германия приступила к постройке собственного современного океанического флота, стремясь упрочить своё присутствие в заморских землях и на равных конкурировать с другими великими державами, прежде всего с Британской империей. По мнению эксперта по культурному наследию Океании Дирка Спеннермана, несущаяся под парами яхта императора на колониальных марках символизировала готовность последнего, если потребуется, оперативно прийти на помощь колонистам[7][8].
ВалютаСерия «Яхта» номинировалась в пфеннигах и рейхсмарках. Однако денежная система Германской Восточной Африки исторически отличалась от прочих колоний, на что влияло параллельное хождение индийской рупии. С 1890 года там была введена в обращение восточноафриканская рупия, равная 64 пезам. Соответственно, номиналы почтовых марок серии «Яхта „Гогенцоллерн“» давались в этих единицах — 2, 3, 5, 10, 15, 20, 25 и 40 пезов, 1, 2 и 3 рупии. C 1905 года, после перехода годом ранее на десятичную систему, — в рупиях и геллерах (2½, 4, 7½, 15, 20, 30, 45 и 60 геллеров, 1, 2 и 3 рупии)[6]. См. также: История почты и почтовых марок Германской Восточной Африки. Отличалась и валюта концессионной территории Цзяо-Чжоу (Kiautschou) в Цинском Китае. В 1900 году для неё, как и для остальных колоний Германии, была выпущена серия «Яхта» в германской валюте (пфеннигах и рейхсмарках), однако с 1905 года её почтовые марки стали номинироваться в китайских долларах и центах (с 1907 года в долларах и центах Цзяо-Чжоу) — 1, 2, 4, 10, 20 и 40 центов, ½, 1, 1½ и 2½ доллара[6]. См. также: Германская почта в Китае. Печать«Яхты» низких номиналов (3, 5, 10, 20 пфеннигов, 1, 2 и 3 марки) печатались в один цвет, высоких (25, 30, 40, 50, 80 пфеннигов и 5 марок) — двуцветки. Это был классический омнибусный выпуск колониального типа, изготовлявшийся в два проката — рисунок рамки наносился с единой для всех печатной формы (англ. key plate), после чего с помощью отличающихся для каждой колонии duty plate впечатывалась виньетка (рисунок яхты в центре) и текстовая часть (название той или иной колонии и номинал)[6]. Размер пфенниговых почтовых марок 21 × 24 мм, зубцовка 14:14½, типографская (высокая) печать. Размер номинированной в рейхсмарках части серии был больше — 35 × 24 мм, зубцовка 26:17, 25:16 или 25:17 в зависимости от колонии и года выпуска, способ печати — глубокая печать (металлография)[6]. Такой метод требовал увлажнения бумаги перед процессом. Из-за неравномерности её сушки конечный размер почтовых марок разных партий может немного отличаться[10]. Специализированный Michel-Katalog Deutschland упоминает, что все марки серии «Яхта» для всех колоний известны с англоязычной надпечаткой «Образец» (англ. Specimen). Официально, это делалось по заказу Рейхспочты в момент выпуска каждого номинала для представления образцов в штаб-квартиру Всемирного почтового союза (ВПС) в Берне. Однако такие надпечатанные экземпляры продавались на берлинском почтамте филателистам, поэтому на профильном рынке циркулирует их избыточное количество (см. Стерилизация марок)[6]. 
Тиражи пфенниговой части серии «Яхта „Гогенцоллерн“» печатались марочными листами по сто штук (10 × 10), высокие номиналы по 20 штук (4 × 5) на бумаге без водяных знаков, однако с 1905—1906 годов все номиналы серии стали выпускаться на бумаге с водяным знаком «ромбы» (нем. Rauten) в качестве защитного признака[8]. На верхнем поле марочного листа дополнительно указывалась стоимость почтовых марок по вертикальным рядам для облегчения подсчёта при их продаже в почтовых отделениях[6]. Параллельно ряд номиналов серии выпускался и в формате марочных тетрадок (буклетов). Как и в случае серии «Германия», некоторые почтовые марки оказывались, в таком случае, с гаттерами или рекламными купонами, отделёнными от собственно марок перфорацией. Такие сцепки известны, в частности, среди выпусков «Яхт» для Камеруна, Германской Юго-Западной Африки, Германской Восточной Африки и др. 
20 почтовых марок по 5 пф. и 10 почтовых марок по 10 пф. (Германская Юго-Западная Африка, 1913) 
с рекламным купоном 
(Германская Восточная Африка, 1913) ПровизорииСм. также: Провизорий «Винета»
Самыми востребованными номиналами серии «Яхта „Гогенцоллерн“» были 5 и 10 пфеннигов, они завозились в колонии наибольшими тиражами[6]. Однако за годы почтового обращения серии всё же произошло несколько случаев резкого обострения нужды в тех или иных марках, которые трудно или невозможно было предусмотреть. В таких случаях местные почтмейстеры, будучи связаны необходимостью строгой отчётности, были вынуждены принимать нестандартные решения. Довоенные
20 апреля 1905 года мощный тайфун обрушился на восточную часть Каролинских островов, в том числе он разрушил почтовое отделение на Понапе (ныне — Понпеи), главном острове этой части архипелага. Среди утраченного имущества оказалась большая часть хранившихся там запасов почтовых марок (особенно самых ходовых, 5-пфенниговых), а также календарный почтовый штемпель. В результате было принято решение использовать в качестве номинала 5 пфеннигов вертикально разрезанные пополам марки 10 пфеннигов, причем для удостоверения легальности бисектов они гасились официальной печатью местной почты. Такие провизории использовались до 9 июля того же года[11][12][13]. В июле 1910 года у того же острова Понапе неожиданно для островитян появились корабли Восточно-Азиатской крейсерской эскадры ВМФ Германии во главе с флагманским броненосным крейсером «Шарнхорст». За время пребывания на Понапе (2—7 июля) местному населению и экипажам военных кораблей удалось израсходовать все находившиеся там запасы почтовых марок номиналов 5 и 10 пфеннигов. Для покрытия текущего спроса после отплытия эскадры в почтовом отделении острова было принято решение надпечатать 3-пфенниговые марки 5 Pf и продавать их, соответственно, по пять, а также вертикально разрезать номинал 20 пфеннигов и продавать половинки по десять. Было создано 500 провизориев с надпечатками и ещё 500 провизориев-бисектов[11][12][14][13]. Такое франкирование почтовой корреспонденции производилось только один день 12 июля 1910 года, причём одновременно рядом с наклеенным провизорием ставился заверяющий законность выпуска оттиск официальной печати почтового отделения. Поскольку за год до этих событий Понапе получил новую официальную печать взамен старой, их оттиски образца 1905 и 1910 годов отличаются. В первом случае кегль шрифта слова Karolinen меньше и оно оказывается короче слова Ponape, во втором случае — наоборот, длиннее[14]. 
(Каролинские о-ва, 1910) 
(Германский Камерун, 1911)
Спустя год появился ещё один бисект. Это произошло в Германском Камеруне в небольшом городке Лонжи (Longji), находящемся на побережье залива Биафра в департаменте Осеан недалеко от Криби. Из-за скорого отплытия стоявшего там почтового парохода «Бадения» резко возрос спрос на почтовые услуги: местное население стремилось отослать свою корреспонденцию на этом пароходе. В результате 19 мая 1911 года в почтовом отделении закончились 10-пфенниговые почтовые марки[15]. Почтмейстер Лонжи в нарушение инструкции Рейхспочты не плодить провизориев принял решение для покрытия внезапно возросших потребностей вертикально разрезать 20-пфенниговые марки и использовать половинки, заверяя легитимность провизория поставленным рядом оттиском официальной печати своего отделения. Таким образом в Лонжи было изготовлено и употреблено от ста до двухсот бисектов[15]. Как и все разрезанные марки (бисекты), выпуски Понапе и Лонжи имеют филателистическую ценность только в наклеенном на целой вещи виде или на вырезке из неё, когда видны оттиски почтовых штемпелей, переходящие на оболочку, поскольку иначе невозможно доказать факт почтового обращения[16]. Военные
С началом Первой мировой войны боевые действия между Центральными державами и Союзниками развернулись и в колониях Германской империи. В ходе продолжительных боевых действий в Германской Восточной Африке неожиданной добычей администрации этой колонии стали запасы почтовых марок серии «Германия», находившиеся для обеспечения почтовых потребностей экипажа на потопленном союзниками в июле 1915 года в результате неравного боя в устье реки Руфиджи германском лёгком крейсере «Кёнигсберг»[17]. Местным властям удалось поднять со дна реки и вывезти не только корабельное вооружение, но и сохранившийся запас марок. Последние позже были объединены с аналогичными запасами, оставшимися после взрыва в гавани Дар-эс-Салама гидрографического судна «Мёве» в сентябре 1914 года. Марки серии «Германия» представляли несомненную ценность для жителей колонии из-за неуклонного истощения запасов штатной серии «Яхта „Гогенцоллерн“» при невозможности их адекватного пополнения в условиях войны[17].
Никаких надпечаток не производилось — и принадлежность марок именно к этому провизорному выпуску можно определить только по календарным почтовым гашениям колонии. Провизории «Кёнигсберга» было запрещено использовать для франкирования частной переписки, однако зафиксированы единичные случаи нарушения такой инструкции. После получения из Европы свежеотпечатанных тиражей серии «Яхта» в конце июня 1916 года провизории были выведены из обращения[17][18].
Более известными оказались «провизории Вуга» (нем. Wuga), также появившиеся в Германской Восточной Африке в военный период. К концу 1915 года британская морская блокада этой колонии привела к полному исчерпанию запасов почтовых марок серии «Яхта» всех номиналов. В январе 1916 года местными почтовыми службами был подготовлен экстренный выпуск провизориев, имевших, как и «Яхты», два дизайна для низких (2½, 4, 7½ и 15 геллеров) и высоких (20, 30, 45 геллеров, 1, 2 и 3 рупии) номиналов, но предельно упрощённый рисунок — в первом случае просто с надписью Deutsch-Ostafrika в центре, во втором — с гербом Германской империи[6][19]. 
(отличаются цифрой «2») 
(отличаются цифрой «7») 
В марте 1916 года в миссионерской типографии деревни Вуга (район Вильгельмшталь области Танга) удалось отпечатать первые тиражи марочных листов трёх номиналов — 2½ и 7½ геллеров, а также 1 рупия. Они были без клеевого слоя и отделялись друг от друга просечкой. Каждый лист содержал по сто марок, однако на такое одновременно печатаемое количество не хватало идентичных типографских литер «2» и «7», поэтому при наборе вынужденно смешивались разные шрифты — и из ста марок 60 штук оказывались первого типа (по классификации каталога «Михель»), а ещё 40 второго, причём оба типа чередовались[6][19]. «Провизории Вуга» так и не были использованы по прямому назначению: британская блокада была прорвана, германский грузовой корабль Marie смог доставить колонистам новые тиражи серии «Яхта „Гогенцоллерн“» и нужда в суррогатах отпала. Позже отпечатанные провизории были захоронены на плантациях перед сдачей колонии союзным войскам. В 1921 году британские колониальные власти разрешили Веймарской Германии откопать захоронение и вывезти марки для реализации на филателистическом рынке. Большая часть тиражей оказалась в очень плохом состоянии из-за повышенной влажности, уцелело немногое — около 10 тыс. штук по 2½ геллера (из более чем 100 тыс.), около 19 тыс. 7½-геллеровых марок (из 313 тыс.) и 470 экземпляров номиналом 1 рупия (из 10,5 тыс.)[19]. Утрата колонийСовокупно контингент германских войск во всех территориально разобщённых колониальных владениях империи на 1914 год составлял всего около 15 тыс. человек, причём ряд обширных территорий не был защищён ничем кроме полицейских подразделений. Германским войскам противостояли более чем вдесятеро превосходящие союзные вооружённые силы, однако процесс захвата и оккупации заморских владений Германии растянулся на несколько лет[1]:
Позже, по условиям подписанного в июне 1919 года Версальского мирного договора (разделы I и II части IV) Германия лишилась всех своих заморских колоний, эти земли были разделены между союзными державами-победительницами как мандатные территории Лиги Наций[20]. Эволюция «Яхт»В 1915—1919 годах (до подписания Германией мирного договора в Версале) Имперская почта, несмотря на утрату связи с колониями, продолжала допечатывать тиражи серии «Яхта „Гогенцоллерн“», в том числе и ряд номиналов, которые никогда не использовались в реальном почтовом обращении и потому не указываются в каталоге «Скотт». Марки реализовывались до конца войны филателистам и марочным дилерам на главпочтамте в Берлине по номинальной стоимости[21][8].
ОккупацияВ процессе оккупации германских территорий союзными силами остававшиеся в распоряжении местных почтовых отделений запасы марок серии «Яхта» реквизировались, а деятельность германских колониальных почтовых администраций прекращалась. Однако позже марки запускались в оборот снова, но с надпечатками новых номиналов в британской валюте (пенсах и шиллингах) и статусными надписями. Первые такие выпуски увидели свет уже в 1914 году[24]. Исключениями стали захваченные японцами тиражи марок на Каролинских и Марианских островах — те были официально уничтожены. В Цзяо-Чжоу все местные запасы марок были сожжены самими германскими защитниками этой военно-морской базы перед капитуляцией. На марках серии «Яхта» Германской Юго-Западной Африки надпечаток не производилось (там сразу же были введены в обращение надпечатанные марки соседнего Южно-Африканского Союза)[25]. На Новой Гвинее, Маршалловых островах и Самоа «Яхта „Гогенцоллерн“» надпечатывалась аббревиатурой G.R.I. (лат. Georgius Rex Imperator, «Георг, король и император» — подпись Георга V), при этом часть тиражей надпечатывались для служебного использования (Official Service) — O.S. G.R.I. Камерунские надпечатки выглядели иначе — C.E.F. (англ. Cameroon Expeditionary Forces, «Экспедиционные силы в Камеруне»). В Того были выпущены в обращение «Яхты» без смены валюты с надпечатками по-английски TOGO Anglo-French Occupation для британской зоны оккупации и по-французски TOGO Occupation franco-anglaise для французской зоны[24][25]. Известны экземпляры с двойными, тройными, перевёрнутыми надпечатками, пропусками букв, ошибками в тексте и т. д[26]. Оккупационные надпечатки союзников на марках различных германских колоний 
2½d. Новая Гвинея, 1914 
1d. Новая Гвинея, 1914 
4d. Маршалловы о-ва, 1916 
3d. Самоа, 1914 
MAFIA о. Мафия, 1915 
½d. Камерун, 1915 
Anglo-French Occupation Того, 1914 
Occupation franco-anglaise Того, 1914 Поскольку «Яхты» с оккупационными надпечатками имели, как правило, небольшие тиражи и находились в обращении непродолжительное время, они представляют высокую филателистическую ценность и часто подделываются. Особый интерес вызывают выпущенные в 1915 году на прибрежном острове Мафия Германской Восточной Африки экземпляры с надпечатанным текстом G. R. MAFIA («Король Георг. Мафия»)[25][27]. Характерно, что германская Имперская почта запретила любую торговлю описанными почтовыми марками в пределах империи, поскольку по закону их покупка приравнивалась к финансированию вражеской стороны. Полиция преследовала таких торговцев и покупателей. Известен случай, когда по требованию почты Германии была снята с публикации в специализированном филателистическом издании статья, описывающая серию «Яхта» с надпечатками союзников[26]. См. также: Оккупация в филателии и бонистике
Марки-пародииГерманская Восточная Африка была крупнейшей и самой населённой из всех колоний с хорошо развитой инфраструктурой, позволявшей оперативно перебрасывать войска, — поэтому её завоевание стало для союзников непростой задачей (которая де-факто так и не была полностью выполнена вплоть до капитуляции самой Германии в Европе)[28].
Фальшивки имели увеличенный размер (3 × 4 см вместо 2 × 2,5 см), надпечатки G. E. A. British Occupation («Германская Восточная Африка. Британская оккупация») и новые номиналы — 12, 3, 6, 15 и 25 центов. В реальности на почтовых марках Германской Восточной Африки серии «Яхта» таких надпечаток никогда не производилось[30]. См. также: История почты и почтовых марок Германской Восточной Африки и Восточноафриканская кампания (Первая мировая война)
ПропагандаГерманские колонии имели большое экономическое значение для империи, их утрата по итогам Первой мировой войны нанесла ей серьёзный ущерб[31]. На фоне хронических экономических неурядиц Веймарской республики приобретала популярность идея возврата отторгнутых земель[32]. См. также: Реваншизм#Германский реваншизм
В частности, с 1920 года в Германии получила распространение изданная несколькими неназванными частными компаниями пропагандистская серия непочтовых марок «Утраченные территории» — по одной марке для каждой такой территории, европейской или заморской[33]. Все эти синдиреллы[en] имели чёрный траурный фон и центральный рисунок. Номинал не указывался[34][35]. «Колониальная» часть серии (10 из 19 марок) повторяла основные черты серии «Яхта „Гогенцоллерн“» — в центре в овале рисунок этой яхты в сопровождении приспущенного знамени кайзерлихмарине. Марки печатались в листах по 20 штук (5 × 4)[36], а также наборами в виде оформленных в красно-чёрных имперских цветах перфорированных подарочных листков с пояснениями и реваншистскими призывами[37][32][34]. 
См. такжеНапишите отзыв о статье "Яхта «Гогенцоллерн» (серия марок)"Примечания
Ссылки
Отрывок, характеризующий Яхта «Гогенцоллерн» (серия марок)Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату. – Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону. – Не стрелять… Выжидай! – кричал он. Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером. – Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик. Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист. Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала. Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его. В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное. Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот. Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее. Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.) Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их. С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали. Пьер побежал вниз. «Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения. Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил. Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное действие сражения, самым простым, бесхитростным образом. Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий. Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки вице короля на Бородино. От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что то черное – вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута. Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда из за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали. Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом. Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним. Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в поле сражения. Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские, мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты; появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом, кричали и бежали назад. С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно. Так от вице короля прискакал адъютант с известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер в самом начале сраженья. Прискакавший с флеш с бледным испуганным лицом адъютант донес Наполеону, что атака отбита и что Компан ранен и Даву убит, а между тем флеши были заняты другой частью войск, в то время как адъютанту говорили, что французы были отбиты, и Даву был жив и только слегка контужен. Соображаясь с таковыми необходимо ложными донесениями, Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и не были исполняемы. Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении и только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять, и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их распоряжения, точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой малой степени и редко приводились в исполнение. Большей частью выходило противное тому, что они приказывали. Солдаты, которым велено было идти вперед, подпав под картечный выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено было стоять на месте, вдруг, видя против себя неожиданно показавшихся русских, иногда бежали назад, иногда бросались вперед, и конница скакала без приказания догонять бегущих русских. Так, два полка кавалерии поскакали через Семеновский овраг и только что въехали на гору, повернулись и во весь дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные солдаты, иногда забегая совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о том, куда и когда подвинуть пушки, когда послать пеших солдат – стрелять, когда конных – топтать русских пеших, – все эти распоряжения делали сами ближайшие начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата, не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение приказания или за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается самого дорогого для человека – собственной жизни, и иногда кажется, что спасение заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти люди выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их тотчас же стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под влиянием этой дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять (под влиянием страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному настроению толпы. Генералы Наполеона – Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в близости этой области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз вводили в эту область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с требованием подкрепления. Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему прискакал адъютант Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его величество даст еще дивизию. – Подкрепления? – сказал Наполеон с строгим удивлением, как бы не понимая его слов и глядя на красивого мальчика адъютанта с длинными завитыми черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат). «Подкрепления! – подумал Наполеон. – Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!» – Dites au roi de Naples, – строго сказал Наполеон, – qu'il n'est pas midi et que je ne vois pas encore clair sur mon echiquier. Allez… [Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте…] Красивый мальчик адъютанта с длинными волосами, не отпуская руки от шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали людей. Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал разговаривать с ними о делах, не касающихся сражения. В середине разговора, который начинал занимать Наполеона, глаза Бертье обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к кургану. Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к императору и смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений. Он клялся честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию. Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал свою прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты, окружившими его. – Вы очень пылки, Бельяр, – сказал Наполеон, опять подходя к подъехавшему генералу. – Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и посмотрите, и тогда приезжайте ко мне. Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал новый посланный с поля сражения. – Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – сказал Наполеон тоном человека, раздраженного беспрестанными помехами. – Sire, le prince… [Государь, герцог…] – начал адъютант. – Просит подкрепления? – с гневным жестом проговорил Наполеон. Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал Бертье. – Надо дать резервы, – сказал он, слегка разводя руками. – Кого послать туда, как вы думаете? – обратился он к Бертье, к этому oison que j'ai fait aigle [гусенку, которого я сделал орлом], как он впоследствии называл его. – Государь, послать дивизию Клапареда? – сказал Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны. Наполеон утвердительно кивнул головой. Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча смотрел по этому направлению. – Нет, – обратился он вдруг к Бертье, – я не могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, – сказал он. Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, – роль, которую он так верно понимал и осуждал. Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские держатся на своих местах и производят un feu d'enfer [адский огонь], от которого тает французское войско. Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле. Проголодавшийся с утра m r de Beausset, любивший путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству позавтракать. – Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше величество с победой, – сказал он. Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что отрицание относится к победе, а не к завтраку, m r de Beausset позволил себе игриво почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы помешать завтракать, когда можно это сделать. – Allez vous… [Убирайтесь к…] – вдруг мрачно сказал Наполеон и отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга просияла на лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим генералам. Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает. Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно. Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск. Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками. Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь – на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, – погубить его и его войска. Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека. Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело. – Что? Что вы говорите? – сказал Наполеон. – Да, велите подать мне лошадь. Он сел верхом и поехал к Семеновскому. В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, – в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов, непривычных для его глаз. Это были русские. Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным. Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное предложение этого генерала. Наполеон опустил голову и долго молчал. – A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою гвардию.] – сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину. Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему. «Да, да, сделайте это, – отвечал он на различные предложения. – Да, да, съезди, голубчик, посмотри, – обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: – Нет, не надо, лучше подождем», – говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти. Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела. В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен. Кутузов ахнул и покачал головой. – Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и как, – сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу Виртембергскому, стоявшему позади него: – Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование первой армией. Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему, что принц просит войск. Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся. – Подождите, господа, – сказал он. – Сражение выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. – Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием. Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о занятии французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по лицу Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая ноги, и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону. – Съезди, голубчик, – сказал он Ермолову, – посмотри, нельзя ли что сделать. Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска. Направленная Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема. В центре французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов. В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать. Флигель адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon [перенести в пространство (нем.) ], и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца. Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена. Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою. Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [Старый господин покойно устроился (нем.) ] – подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял. – Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, – докладывал он. Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn, [старого господина (нем.) ] с улыбкой сказал: – Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном расстройстве… – Вы видели? Вы видели?.. – нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. – Как вы… как вы смеете!.. – делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. – Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему. Вольцоген хотел возразить что то, но Кутузов перебил его. – Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, – строго сказал Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. – Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, – сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese Eingenommenheit des alten Herrn. [на это самодурство старого господина. (нем.) ] – Да, вот он, мой герой, – сказал Кутузов к полному красивому черноволосому генералу, который в это время входил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля. Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по французски сказал: – Vous ne pensez donc pas comme lesautres que nous sommes obliges de nous retirer? [Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы должны отступить?] – Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c'est loujours le plus opiniatre qui reste victorieux, – отвечал Раевский, – et mon opinion… [Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение…] – Кайсаров! – крикнул Кутузов своего адъютанта. – Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, – обратился он к другому, – поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем. Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген вернулся от Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь письменное подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал. Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ, который, весьма основательно, для избежания личной ответственности, желал иметь бывший главнокомандующий. И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день, передались одновременно во все концы войска. Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека. И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись. Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий. Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых. С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по новому подвертки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят!.. – по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели и хмурились. Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1 го батальона и ждал. «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Еще! Попало… Он остановился и поглядел на ряды. „Нет, перенесло. А вот это попало“. И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи. Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2 го батальона. – Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона. – Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям. – Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни. «Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят. – Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь. Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови. Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал. – Ну что стали, подходи! Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его. – Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки. – Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту. – В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков. – Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик. – Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу. – Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки. Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки. Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков. – Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю… Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю». Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза. – Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку. В толпе ожидавших раненых поднялся ропот. – Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один. Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас. Навигация | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
