Яшвиль, Наталья Григорьевна

Наталья Григорьевна Яшвиль
Портрет М.В. Нестерова, 1905 г.
Имя при рождении:	Наталья Филипсон
Род деятельности:	художник, филантроп
Дата рождения:	28 декабря 1861(1861-12-28)
Место рождения:	Санкт-Петербург
Дата смерти:	12 июня 1939(1939-06-12) (77 лет)
Место смерти:	Прага

Княгиня Наталья Григорьевна Яшвиль (урождённая Филипсон; 28 декабря 1861, Санкт-Петербург — 12 июня 1939, Прага) — русская художница (иконописец) и общественная деятельница.

Биография

Наталья Григорьевна родилась в семье генерал-лейтенанта Григория Ивановича Филипсона, предки которого вышли из Шотландии, и Надежды Кирсановны Кирсановой, принадлежавшей к флотскому роду Морских-Кирсановых. Обучаясь дома и в пансионе, она получила разносторонее образование. Посещала Санкт-Петербургскую консерваторию, где обучалась пению, брала уроки живописи у П. П. Чистякова (1832—1919), среди учеников которого были В. М. Васнецов, М. А. Врубель, И. Е. Репин и другие. М. Н. Нестеров впоследствии писал: « … была и тут даровита, как всюду, к чему ни прикасались её ум и золотые руки… Она хорошо, строго, по-чистяковски рисовала акварелью портреты, цветы.»

После свадьбы с полковником лейб-гвардии Гусарского полка князем Николаем Владимировичем Яшвилем молодожены поселились в Киеве в собственном доме. Случившаяся через два года неожиданная кончина мужа вынудила княгиню с двумя малолетними детьми уехать в имение Сунки Черкасского уезда Киевской губернии. Посвятив себя управлению поместьем, она со временем превратила его в образцовое хозяйство. При содействии Натальи Григорьевны была построена школа для обучения крестьянских детей ремёслам, основана мастерская кустарных вышивок, образцами которых служили музейные вещи XVII—XVIII веков. Вышивки продавались в России и за рубежом, а также экспонировались на выставках. В 1913 году несколько работ княгини и её учениц были премированы на 2-й Всероссийской кустарной выставке в Петербурге, на выставке в Париже они были удостоены золотой медали. Наталья Григорьевна с 1906 года состояла в числе учредителей Киевского кустарного общества. Нестеров писал:

Разоренное имение скоро превратилось в благоустроенное, с виноградниками, с фруктовыми садами, с огромным, приведенным в образцовый порядок, лесным хозяйством. В Сунках была построена прекрасная школа, где крестьянские дети обучались различным ремеслам, баня (в Малороссии их не знали, а с тех пор баней пользовалось все огромное село Сунки). Многое было задумано и умно осуществлено Натальей Григорьевной.

С началом Первой мировой войны княгиня отдала свой киевский дом под лазарет, в котором работала вместе с дочерью Татьяной сестрой милосердия. Единственный сын Владимир отправился на фронт и вскоре попал в плен. По желанию императрицы Марии Федоровны в 1915 году Наталья Григорьевна в составе комиссии Красного Креста посещала лагеря русских военнопленных в Австро-Венгрии.

В первую мировую войну Наталья Григорьевна стояла во главе огромного госпиталя и по воле вдовствующей императрицы ездила в Австрию для осмотра лагерей с нашими пленными. Поездка её, говорят, дала хороший результат…

Во время Октябрьской революции княгиня Яшвиль находилась в Киеве. В самом начале 1918 года она потеряла вернувшегося из плена сына и зятя, расстрелянных большевиками. По воспоминаниям родственников, вместе с Владимиром был задержан и его кузен, сын графини Софьи Владимировны Уваровой. Он был отпущен, но, узнав о гибели брата, застрелился. Участвовала в Белом движении. Находилась в дружеских отношениях с П. Н. Врангелем.

В ноябре 1920 года Наталья Григорьевна покинула Россию и эвакуировалась из Крыма в Константинополь, затем некоторое время находилась в Греции. С 1922 года, получив личное приглашение президента Чехословакии Т. Г. Масарика, жила в Праге. Здесь княгиня стала членом кружка академика Н. П. Кондакова, который был известен впоследствии как Seminarium Kondakovianum и в 1931 году преобразован в Археологический институт имени Кондакова. Наталья Григорьевна была членом правления института, принимала активное участие в научной, издательской и просветительской работе. Основным направлением её деятельности было изучение иконописи. Ею было составлено популярное пособие по иконописанию. Она была организатором курсов, преподавателем которых был П. М. Софронов, один из старообрядческих художников-иконописцев. В одном из писем он наставлял княгиню: «Подбирайте, Княгиня, людей не случайных. Первое мое условие, чтобы были православно верующие, табакокурением не занимающияся; если этим занимались, то чтобы от таковой привычки отстали, и от иных недостойных и пакостных дел, будучи иконописцами, оберегались. Я твердо уверен, что внутреннее состояние в человеке очень влияет на работу иконную (хоть даже самую „трафаретную“).» Курсы проводились в личной мастерской княгини Яшвиль. Также Наталья Григорьевна состояла членом общества «Икона» в Париже, некоторое время занимала пост председателя. Она стала организатором выставки «Русская икона» («Ruská ikona»), которая прошла в Праге с 23 апреля пo 4 мая 1932 года при помощи Института имени Н. П. Кондакова.

Кроме того, она активно занималась благотворительной деятельностью: председательница Общества взаимопомощи русских женщин в Праге, член Русского Красного Креста, Объединения русских благотворительных обществ и Успенского братства.

Княгиня Наталья Григорьевна Яшвиль скончалась 12 июня 1939 года в Праге и была похоронена на местном Ольшанском кладбище около храма Успения Пресвятой Богородицы. П. М. Софронов написал в письме Д. А. Расовскому: «… за что это на земле мало таких людей как княгиня Наталья Григорьевна? Много бы теплей и светлей было жить на земле».

Живопись

Одним из главных увлечений княгини Яшвиль была живопись. Жанры и материалы, с которыми она работала, были разнообразны. Она была автором икон, натюрмортов и портретов. Иллюстрировала церковные тексты, обложки для популярных религиозно-исторических книжек и сказки А. С. Пушкина. Ею была напечатана серия рождественских открыток на иконописные сюжеты. Она работала с фарфором, деревянными изделиями и тканями.

Работы Н. Г. Яшвиль (два живописных и восемь акварельных произведений) хранятся в Луганском областном художественном музее, куда они поступили в 1947 году из Киевского государственного музея русского искусства.

Портрет Нестерова

Вскоре после смерти мужа Наталья Григорьевна познакомилась с художником М. Нестеровым, который в это время участвовал в росписи Владимирского собора в Киеве. Княгиня Яшвиль предложила художнику поселиться у неё на хуторе Княгинино, в четырёх верстах от имения.

Наталья Григорьевна в моей жизни заняла большое место. Она сердечно, умно поддерживала все то, что могло меня интересовать, духовно питать. Часто у неё я находил душевный отдых, как человек и как художник. Её богатая натура была щедра в своей дружбе, никогда, ни на один час не покидала в трудные минуты. Видя меня иногда душевно опустошенным, одиноким, она звала меня вечером к себе и, частью в беседах об искусстве, частью музыкой - Шопеном, Бахом, а иногда пением итальянских старых мастеров небольшим приятным своим голосом - возвращала меня к жизни, к деятельности, к художеству. Я уходил от неё иным, чем приходил туда.

В этот период художник много работал. Там были написаны почти все этюды для росписи Марфо-Мариинской обители. В 1905 году был написан портрет Натальи Григорьевны, который после представления на выставке художника находился у княгини, а после 1917 года — в Киевском историческом музее.

Брак и дети

Наталья Григорьевна вышла замуж в 1891 году за князя Николая Владимировича Яшвиля (1857—1893), сына генерала Владимира Владимировича Яшвиля и Анны Михайловны Орловой, дочери декабриста М. Ф. Орлова. В браке родились:

• Татьяна (1892—1933) — художница, супруга Георгия Михайловича Родзянко (1890—1918), сына последнего председателя Государственной думы М. В. Родзянко.
• Владимир (1893—1918) — участник Первой мировой войны, попал в плен. После возвращения расстрелян большевиками вместе с зятем.

Ссылки

• [www.artrz.ru/1804788018.html Яшвиль (урожд. Филипсон) Наталия Григорьевна]. Проверено 1 января 2014.
• [www.russiangrave.ru/?id=21&prs_id=188 Некрополь русского Зарубежья]. Проверено 1 января 2014.
• [www.artmuseum.lg.ua/cat.htm?s32p12 Луганский областной музей]. Проверено 1 января 2014.

Отрывок, характеризующий Яшвиль, Наталья Григорьевна

– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.