Георгий (Ящуржинский)

Архиепископ Георгий
Архиепископ Тобольский и Сибирский
30 июня 1845 — 1 апреля 1852
Предшественник:	Владимир (Алудин)
Преемник:	Евлампий (Пятницкий)
Епископ Архангельский и Холмогорский
16 апреля 1830 — 30 июня 1845
Предшественник:	Аарон (Нарциссов)
Преемник:	Варлаам (Успенский)
Епископ Полтавский и Перяславский
24 августа 1824 — 16 августа 1830
Предшественник:	Мефодий (Пишнячевский)
Преемник:	Нафанаил (Павловский)
Имя при рождении:	Гавриил Алексеевич Ящуржинский
Рождение:	1778(1778)
Смерть:	1 (13) апреля 1852(1852-04-13) Тобольск

Архиепископ Георгий (в миру Гавриил Алексеевич Ящуржинский; 1778 — 1 апреля 1852, Тобольск) — епископ Русской православной церкви, архиепископ Тобольский и Сибирский (1832—1852), епископ Архангельский и Холмогорский (1830—1832), епископ Полтавский (1824—1830).

Биография

Родился в 1778 году в Подолии в семье священника.

Обучался в Базилианском Барском и Винницком училищах.

Окончил Шаргородскую духовную семинарию и был оставлен в ней учителем.

В 1807 году рукоположен в сан священника и назначен ключарем при Каменецком кафедральном соборе и учителем местной семинарии.

В 1810 году пострижен в монашество и определён префектом Подольской духовной семинарии.

В 1813 году возведен в сан архимандрита Каменецкого Троицкого монастыря и назначен ректором Подольской духовной семинарии.

24 августа 1824 года хиротонисан во епископа Полтавского.

Вступление его на кафедру в тогдашнем епархиальном городе Переяславле 16 октября 1824 года было обставлено большой торжественностью: после церковной церемонии была устроена «богатая закуска», во время которой исполнялись концерты семинарским и архиерейским хорами.

С первого дня вступления на архиерейскую кафедру преосвященный Георгий, как любитель церковного пения, задался целью сделать свой хор самым лучшим, и с тех пор улучшение архиерейского хора стало главной его заботой. Всех из духовенства он заставлял учиться петь по нотам и «каждодневно подолгу лично занимался этим делом».

Богослужения преосвященного Георгия отличались торжественностью и продолжительностью. На праздничных утренях он сам читал акафист и подолгу ходил с кадилом по церкви во время «протяжного» пения первого кондака акафиста.

Преосвященный Георгий заботился и о материальном обеспечении своей кафедры. Он организовал продажу восковых свечей в пользу архиерейского дома и прославился как любитель «приносов». «Приносы» производились в очень оригинальной форме. При монастыре, где жил преосвященный, находилась кафедральная лавка, достаточно снабженная разной бакалеей. Желающий сделать «принос» приобретал что-нибудь непременно в этой лавке, например фунт чаю, сахар, вино и т. п. и отправлялся в «приемную». Поступивший сюда «принос» возвращался обратно в лавку, опять продавался и снова возвращался.

Преосвященный Георгий ревниво и подчас грубовато оберегал достоинство своего сана и честь духовенства. Одного майора он так распек за жалобу на приходского священника, что жалобщик, валяясь в ногах с плачем, едва выпросил прощение у владыки.

До обер-прокурора Святейшего Синода князя П. С. Мещерского дошли слухи о «корыстолюбивых действиях» Георгия и о его «необходительном обращении с разными лицами». Хотя определенно слухи эти и не были подтверждены, но Святейший Синод в целях исправления постановил перевести преосвященного в худшую епархию в Архангельск.

С 16 апреля 1830 года — епископ Архангельский и Холмогорский.

Будучи епископом Архангельским, Георгий навлёк на себя недовольство за участие в открытии памятника М. В. Ломоносову 25 июля 1832 года. По этому поводу преосвященный получил замечание Святейшего Синода.

При обер-прокуроре Святейшего Синода графе Н. А. Протасове епископ Георгий несколько поднялся в глазах начальства и вскоре, 30 июня 1845 года был переведён в Тобольск с возведением в сан архиепископа.

В этой епархии он показал себя особенно ревностным в деле обозрения церквей. С большими трудностями и опасностью для жизни путешествовал архиепископ Георгий по тундре, посещая церкви в самых отдалённых от Тобольска селениях. А однажды он чуть было не утонул в Иртыше, проплыв со своей свитой целых пять часов на полузатонувшем пароме.

Скончался 1 апреля 1852 года в Тобольске. Погребен в загородной архиерейской церкви.

Литература

• Шереметевский В. В. Георгий (Ящуржинский) // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Отрывок, характеризующий Георгий (Ящуржинский)

– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…