Я вас любил…

«Я вас любил...»
Жанр:	стихотворение
Автор:	Александр Пушкин
Дата написания:	1829
Дата первой публикации:	1830
Текст произведения в Викитеке

«Я вас любил…» («Я вас любил: любовь ещё, быть может…») — стихотворение Александра Сергеевича Пушкина, написанное в 1829 году и представляющее собой лирическую миниатюру, созданную, по мнению исследователей, как отклик на реальные события в жизни поэта. Мелодичность элегии образуется благодаря пятистопному ямбу с пиррихиями. Впервые опубликовано в альманахе «Северные цветы» (1830).

Версия об адресате стихотворения

Версию о том, что стихотворение обращено к дочери президента Академии художеств Анне Олениной, первым выдвинул биограф Пушкина Павел Анненков; впоследствии это предположение поддержали некоторые отечественные литературоведы.

В то же время, по мнению пушкиниста Татьяны Цявловской, история взаимоотношений поэта и Олениной остаётся малоисследованной, а гипотеза о том, что Анна Алексеевна является адресатом стихотворения, — спорной.

Пушкин, бывавший по окончании лицея в доме Алексея Николаевича Оленина, знал его дочь ещё ребёнком. Вернувшись после ссылки в Петербург, поэт навестил многих добрых знакомых, в том числе семью Олениных. За годы разлуки Анна Алексеевна превратилась в барышню, не знающую недостатка в поклонниках. В своём недописанном романе, отрывки из которого были включены в дневник (июль 1828), Оленина называла Пушкина «самым интересным человеком своего времени»:

Все — мужчины и женщины — спешили оказать ему знаки внимания, которыми отмечают гениев. Одни делали это, следуя моде, другие — чтобы заполучить прелестные стихи и благодаря этому придать себе весу, третьи, наконец, — из действительного уважения к гению.

Поэт на самом деле ухаживал за Олениной и делал ей предложение, однако в его черновиках сохранились наброски к восьмой главе «Евгения Онегина», в которой Annette Olenine фигурирует как весьма неоднозначный персонаж: «Уж так жеманна, так мала», «…Что поневоле каждый гость / Предполагал в ней ум и злость». По мнению Цявловской, эти строки свидетельствуют о том, что произошли какие-то события, уязвившие самолюбие Пушкина.

Внучка Олениной, Ольга Николаевна Оом, утверждала, что в альбоме Анны Алексеевны имелось написанное рукой Пушкина стихотворение «Я вас любил…» Под ним были зафиксированы две даты: 1829 и 1833 с пометкой «plusqueparfait — давно прошедшее». Сам альбом не сохранился, и вопрос об адресате стихотворения остался открытым.

Вся психологическая основа стихотворения «Я вас любил...» противится тому, чтобы признать его написанным к Олениной. Слова стихотворения предполагают безграничную преданность женщине — до полнейшего отказа от собственного чувства. За стихотворением чувствуется какая-то протяженность, давность чувства, остужающее дыхание времени.

Основная тема

«Я вас любил…» — это поэтическая исповедь, страстная и печальная одновременно. Слова прощания, адресованные некогда любимой женщине, исполнены горести и мужской гордости. По своей композиции стихотворение делится на две части, не совпадающие ни размером, ни формой. Одна из них представляет собой «лирическое повествование», вторая — «лирическое пожелание». Первая занимает семь строк; это сдержанный монолог героя, в котором трижды повторяется анафора «Я вас любил». Во второй части интонация резко меняется — происходит неожиданный переход от мягкой исповедальности к внезапному эмоциональному порыву.

Парадоксальность стихотворения заключается в том, что заключительная строка («Как дай вам бог любимой быть другим») опровергает всё сказанное в предыдущих семи: она означает, что «любовь не окончилась, а, напротив, достигла высшей ступени самоотверженности». По словам литературоведа Игоря Сухих, похожий приём (присутствие любви-отречения) можно наблюдать и в появившемся годом позже финале «Евгения Онегина», когда героиня признаётся: «Я вас люблю (к чему лукавить?), / Но я другому отдана; / Я буду век ему верна».

Поэт Наум Коржавин, написавший в начале 1960-х годов отдельную статью об этом стихотворении, отмечал, что в нём отсутствуют сложные поэтические элементы, потому что они сломали бы свободное развитие мысли. Все слова, произносимые в первых семи строках, «постепенное выговаривание чувства», — это путь к итоговой фразе:

Конечно, есть в этих последних строках и горький привкус: предчувствие, что такой надёжной и верной любви героине уже не встретить. Но этот привкус только придаёт достоверность главному: дай вам бог быть именно так любимой другим.

Литературное «потомство»

Стихотворение Пушкина вызвало ряд поэтических откликов в XX веке. Так, Иосиф Бродский написал «вызывающую перелицовку» на заданную тему: «Я вас любил. / Любовь ещё (возможно, / что просто боль) / сверлит мои мозги». Версия Дмитрия Пригова реализуется через «физическую параллель»: «Любовь, быть может! / Неземная! / Это мне — боль. / А им — любовь!» У Виктора Сосноры отсыл к пушкинской миниатюре идёт через строки: «Я вас любил. / Любовь ещё — быть может. / Но ей не быть». Среди ранних произведений Наума Коржавина выделяется стихотворная интерпретация: «Предельно краток язык земной, / Он будет всегда таким. / С другим — это значит: то, что со мной, / Но — с другим».

За счёт этих и других литературных упражнений происходит, по мнению американского профессора-слависта Джонатана Платта, «вечное возвращение и обновление старых литературных тем».

Музыкальные адаптации

Первым стихотворение «Я вас любил…» положил на музыку композитор Феофил Толстой, с которым Пушкин был знаком. Романс Толстого появился в 1829 году — раньше, чем стихотворение было опубликовано в «Северных цветах»; вероятно, оно было получено композитором от автора в рукописном виде. При сверке текстов исследователи отметили, что в музыкальной версии Толстого одна из строчек («То ревностью, то страстию томим») отличается от канонического журнального варианта («То робостью, то ревностью томим»).

Сравнивая романс Александра Алябьева (1834) с адаптациями Александра Даргомыжского (1832) и Бориса Шереметева (1859), музыковеды обращают внимание на смысловые акценты при работе композиторов с текстом стихотворения — это касается прежде всего первой строки:

у Шереметева на первую долю такта попадает глагол в прошедшем времени «Я вас любил», у Даргомыжского сильная доля совпадает с местоимением «Я». В романсе Алябьева предлагается третий вариант – «Я вас любил».

Таким образом каждый из композиторов устанавливал собственное «взаимодействие музыки и слова».

Отрывок, характеризующий Я вас любил…

– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.