Я возьму сам

Я возьму сам
Жанр:	Фантастика
Автор:	Генри Лайон Олди
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1998

«Я возьму сам» — роман харьковских писателей Дмитрия Громова и Олега Ладыженского, пишущих под псевдонимом Генри Лайон Олди.

Приквел к роману «Путь меча». Роман входит в «Кабирский цикл».

Мир романа

Действие происходит в мире, аналогичном Ирану времён поздних Сасанидов, с уже ощутимым наступлением ислама и с полупустынными бедуинскими степями вокруг основной территории страны.

В этом мире шестьсот лет спустя произошли события книги «Путь меча». Во время событий романа «Я возьму сам» в большинстве описываемых стран этого мира (аналогичных некоторым азиатским, африканским и европейским странам) действуют законы фарров — сверхъестественных существ-покровителей. Фарр избирает себе носителя, который становится главой государства — и его живым символом.

Присутствие обладателя фарра своеобразно действует на психику практически всех людей. Большая часть людей искренне поклоняются его носителю как любимому и уважаемому верховному владыке. Меньшая же часть людей — «небоглазые», люди с голубыми глазами, сохраняют свободу воли, но такая нечувствительность к фарру имеет свою оборотную сторону, причём очень суровую.

Обладатель фарра узнаваем всеми, кроме небоглазых, из-за сияния вокруг головы. Сам он своего сияния видеть не может, но может видеть нимбы других обладателей фарра, а также собственные воплощения фарров: Золотого Овна Фарр-ла-Кабир, Лунного Зайца Фарр-ла-Харзы, Голубя-Мяо Мэйланьского фарра и прочих.

Сюжет

Главный герой романа, поэт по имени Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби случайно и по большому счёту по ошибке проходит в горной пещере обряд обретения фарра, предназначенный только для шахов государства Кабир. Таким образом аль-Мутаннаби, не имея никакого отношения к правящей династии, занимает шахский трон (приняв тронное имя Кей-Бахрам). Он подозревает, что оказался в тенетах какой-то странной интриги, потому что не верит в искреннее поклонение чужаку всех жителей Кабира, в том числе высокопоставленных.

Абу-т-Тайиб приближает к себе двух небоглазых — жреца-хирбеда Гургина, который встретил его, обретшего фарр, около той пещеры, и молодого разбойника Худайбега по кличке Дэв. Среди приближенных оказывается и бывший претендент на трон Суришар, которому поэт не доверяет по вполне понятным причинам, но абсолютно, как выясняется зря — юный шах-заде не небоглазый и искренне предан Кей-Бахраму. Жрица-хирбеди Нахид, с которой он познакомился в тех же обстоятельствах, что и с Гургином, против восшествия чужака на престол — возможно, единственная во всем Кабире.

Через какое-то время аль-Мутаннаби начинает тяготиться бездумным поклонением себе, которое на самом деле есть результат психического давления фарра на окружающих людей. Оказывается, что небоглазые при поступке против фарра — превращаются в чудовищ, дэвов. Поэт не хочет быть тем, кем его делает Фарр-ла-Кабир, Златой Овен, он хочет быть самом собой, но отныне ему это не дано.

Поиски себя приводят аль-Мутаннаби в страну Мазандеран, которая издавна считается обиталищем дэвов. Выясняется, что дэвы — ужасные поросшие шерстью полулюди-полузвери — не злы, хоть и большей частью глупы, и с ними вполне можно дружить. Также выясняется, что превращение в дэва — это довольно-таки обычная судьба тех «исключительных» людей, что не поддаются действию фарра (в том числе жрецов). Самым ужасным оказывается то, что в стране дэвов поэт не обретает желаемой свободы от фарра, наоборот, дэвы, хоть и небоглазые, любят и почитают его так же истово, как обычные жители шахства — потому что на дэвов фарр влияет противоположным образом — постепенно восстанавливает и улучшает их разум. Среди дэвов оказывается и Нахид, та хирбеди, что ненавидела чужака — а теперь она, как и все чудовища, искренне любит его, так как он — шах.

Таким образом аль-Мутаннаби оказывается в положении почётного пленника дэвов.

Покинув страну дэвов при трагических обстоятельствах, аль-Мутаннаби бросает вызов фарру, и в конце концов побеждает. Однако, вернувшись в Кабир, обнаруживает, что в роскошной гробнице похоронен могущественный шах Кей-Бахрам — сам аль-Мутаннаби, a история государства вовсе не соответствует его воспоминаниям. В частности все знают, что «покойный шах» был «величайшим поэтом», однако не сохранилось ни одного бейта его стихов.

Таким образом воля аль-Мутаннаби вновь противостоит поверженному фарру…

Герои

• аль-Мутанабби Абу-т-Тайиб Ахмед ибн аль-Хусейн — главный герой романа, бродячий арабский поэт пятидесяти лет. Человек свободолюбивый, гордый и насмешливый, бывает жесток.
• Гургин — маг-огнепоклонник, «небоглазый» жрец-хирбед, старик с бородавкой на лице. Мудрый человек, способный на искреннюю преданность.
• Нахид — младшая жрица-хирбеди, ученица Гургина, очень красивая «небоглазая» девушка, с независимым и дерзким нравом.
• Худайбег аль-Ширвани по кличке Дэв — пятнадцатилетний юноша-разбойник, для своего возраста очень физически развит и высок. Простоват и громогласен, добродушен. Прекрасно владеет огромным копьем по прозвищу «Сестра тарана».
• Суришар — родственник бывшего шаха Кабира, претендент на трон, шах-заде. Красивый юноша с несколько завышенным самомнением.
• Олмун-дэв — старый дэв из Мазандерана, очень умный для дэвов, что-то вроде старейшины их племени.
• Фарангис — внучка Олмун-дэва, дэвтаг, девушка-подросток, уже начавшая превращаться из человека в дэви и готовая на все, чтобы не стать ею окончательно.

Интересные факты

• Путешествуя в поисках себя аль-Мутаннаби попадает во вселенную цикла «Бездна голодных глаз». От беспамятства его исцеляет Сарт, один из основных персонажей цикла, и, в некотором роде, принимает его в ряды Неприкаянных. В караван-сарае Города (повесть «Страх») он встречает сапожника Марцелла (обязательный персонаж практически всех произведений о «Бездне») и историка Валента бен-Шамаля (в образе бен-Шамаля выведен друг и соавтор Олди Андрей Валентинов). Гургин остается в Городе. Позднее его перстень, подаренный Гургину аль-Мутанабби, украдет кладбищенский вор Шируйе, а потом перстень попадет в руки главного героя повести «Страх», лекаря Якоба. Также Абу-т-Тайиб видит в Городе двух монахов-доминиканцев, брата Бартоломео и фра Лоренцо - оба являются персонажами повести "Страх". Также во время путешествий между мирами Абу-т-Тайиб замечает бредущего по пустыне Солли в образе волка («Сумерки мира»).

• Шуточный диалог Марцелла и бен-Шамаля («Ты б Стополье лучше отдал, мятежник! Понял?») — намёк на продолжавшуюся на страницах нескольких романов пикировку между Андреем Валентиновым и Сергеем Лукьяненко. Угроза «Вот допьюсь до истинного лика» — намек на увлечение Андрея Валентинова дхарами. «Разве взялся бы я за „Око Сциллы“» — намек на цикл Валентинова «Око Силы». «Шиш ты у меня заново срастешься!» — на пресс-конференциях с читателями Олди жаловались на то, что некоторые герои цикла «Бездна голодных глаз» отказываются «врастать» в канву романа. В частности, Марцелл был «убит» авторами в повести «Страх».

• Путешествуя по мирам, в финале повести в средневековой Франции Абу-т-Тайиб встречает и принимает в ряды «неприкаянных» поэта, в котором без труда можно узнать Франсуа Вийона.

См. также

• Путь меча
• Бездна голодных глаз
• Аль-Мутанабби

Отрывок, характеризующий Я возьму сам

– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.