Я всегда одинок

Я всегда одинок
I Walk Alone
Жанр	Фильм нуар
Режиссёр	Байрон Хэскин
Продюсер	Хэл Б. Уоллис
Автор сценария	Чарльз Шни Теодор Ривз (пьеса)
В главных ролях	Берт Ланкастер Лизабет Скотт Кирк Дуглас Уэнделл Кори
Оператор	Лео Товер
Композитор	Виктор Янг
Кинокомпания	Хэл Уоллис продакшнс Парамаунт Пикчерз (дистрибуция)
Длительность	97 мин
Страна	США США
Язык	английский
Год	1948
IMDb	ID 0039482
Выход фильма «Я всегда одинок» (оригинальное название — I Walk Alone)

К:Фильмы 1948 года

«Я всегда одинок» (англ. I Walk Alone) — фильм нуар режиссёра Байрона Хэскина, вышедший на экраны в 1948 году.

Фильм поставлен по театральной пьесе Теодора Ривза «Попрошайки приходят в город», которая шла на Бродвее в 1945 году. Фильм рассказывает о бывшем бутлегере Фрэнки Мэдисоне (Берт Ланкастер), который в 1947 году после 14-летнего тюремного заключения выходит на свободу и возвращается в Нью-Йорк, чтобы согласно былой договорённости получить половину бизнеса своего старого товарища и делового партнёра Нолла Тёрнера (Кирк Дуглас). Однако Нолл, который за эти годы смог создать на легальных основаниях шикарный клуб, не желает делиться со старым партнёром своим бизнесом. Между Фрэнки и Ноллом возникает острый конфликт, в котором Фрэнки пытается действовать старыми методами с помощью агрессии и угроз применения силы, а Нолл отвечает ему с помощью корпоративных уловок, легальных процедур и бухгалтерских схем.

Это первый фильм, который знаменитый мастер по спецэффектам Байрон Хэскин поставил как режиссёр, и первый фильм, в котором вместе снялись Берт Ланкастер и Кирк Дуглас. В дальнейшем они сыграли вместе в целой серии картин, среди них вестерн «Перестрелка в О. К. Коррал» (1957), историческая военная комедия по Бернарду Шоу «Ученик дьявола» (1959), политический триллер «Семь дней в мае» (1964) и криминальная комедия «Крутые мужики» (1986), став в зрительском сознании чем-то вроде актёрской команды. Дуглас всегда стоял в титрах ниже Ланкастера, но их роли всегда были более или менее равнозначны.

Сюжет

На нью-йоркском железнодорожном вокзале Дейв (Уэнделл Кори) встречает своего брата Фрэнки Мэдисона (Берт Ланкастер), который только что освободился после 14-летнего тюремного заключения. Они берут такси и по просьбе Фрэнки проезжаются по Бродвею. По дороге Фрэнки замечает, что город выглядит всё также, однако Дейв отвечает, что это только внешнее впечатление.

Дейв размещает Фрэнки в гостиничном номере, и демонстрирует купленные для него дорогие костюмы, аксессуары и прочие вещи. За завтраком Фрэнки говорит Дейву, что намерен как можно скорее увидеться с Ноллом «Динком» Тёрнером (Кирк Дуглас), своим партнёром. Фрэнк знает, что пока он сидел в тюрьме, Нолл открыл шикарный клуб «Риджент», в котором собирается светское общество. Дейва пугает это сообщение, особенно, то, что Фрэнки намерен получить причитающуюся ему долю в клубе. Фрэнки возмущает и то, что за 14 лет Нолл, который был его ближайшим партнёром и товарищем, ни разу не навестил его в тюрьме и даже не написал ни единого письма.

Оставив Фрэнки отдыхать, Дейв приходит в клуб, где докладывает Ноллу, что Фрэнки остался не доволен тем, как его встретили. Нолл и его ассистент Морис (Джордж Риго) озабочены ситуацией, и собираются в случае нападок со стороны Фрэнки дать ему отпор. Нолл рассказывает, что в течение трёх лет они с Фрэнки работали вместе, но всё благодаря его идеям. И пока Фрэнки не было, Нолл самостоятельно выстроил полностью новый бизнес, и это его бизнес, его клуб, и если Фрэнки с этим не согласится, Нолл будет его защищать.

Вечером Фрэнки приезжает в клуб «Риджент». Швейцар клуба Дэн (Майк Мазурки) узнаёт и приветствует его. Зайдя внутрь, Фрэнки знакомится с популярной певицей клуба Кей Лоренс (Лизабет Скотт), которая импровизирует на фортепиано. Фрэнки провожают в кабинет Нолла, который не торопится встретить его, рассчитывая, что тот немного успокоится. По дороге Нолл встречает и целует Кей, затем говорит Морису, что собирается расслабить и утихомирить Фрэнки.

Фрэнки начинает разговор с Ноллом в агрессивной манере, давая понять, как каждый из них провёл последние годы — один в тюрьме, а другой — в шикарном клубе. Нолл пытается оправдаться тем, что если бы он навещал его в тюрьме, ему бы никогда не удалось создать такой богатый клуб, так как встречи с преступником разрушили бы его репутацию. Далее Нолл говорит, что он не только сохранил и приумножил их состояние, но и позаботился обо всех тех парнях, которые с ними работали — Дэне, Мокси и Гарри, а также о Дейве. Фрэнки утверждает, что Дейв был раньше наравне с ним и Ноллом, а теперь в клубе он не имеет доли и работает простым бухгалтером. Нолл отвечает, что не раз предлагал ему долю, но тот отказывался. По просьбе Фрэнки вызывают Дейва, который подтверждает, что сам отказался от доли в клубе, так как привык работать под чьим-либо началом. Затем Нолл клянётся в своей верности былым годам, и говорит, что кое-что для Фрэнки придумал, однако в этот момент его отвлекают текущие дела, и он просит Фрэнки ненадолго пройти в зал и осмотреться.

Нолл решает использовать Кей, которая сможет выслушать Фрэнки и смягчит его агрессивный настрой. В своём кабинете он обхаживает певицу, показывая ей планы расширения клуба, а затем предлагая съездить вместе отдохнуть на уик-энд. Затем он уговаривает Кей поужинать с Фрэнки, говоря, что тому надо помочь прийти в себя после долгих лет отсутствия.

Тем временем в клубе Фрэнки знакомится с миссис Эликс Ричардсон (Кристин Миллер), светской дамой, которую связывают с Ноллом близкие отношения. Высокомерная Эликс нарывается на грубые ответы Фрэнки, и всё заканчивается тем, что она даёт ему пощёчину. Чтобы предотвратить скандал, к ним немедленно подходит Нолл. Эликс требует выкинуть Фрэнки из клуба. Ноллу удаётся разнять их, и он договаривается о встрече с Эликс в своём офисе через несколько минут. Затем Нолл проводит Фрэнки в отдельный кабинет на ужин с Кей, а сам возвращается в зал, где танцует и целуется с Эликс. Она предлагает ему завтра же вечером уехать и провести несколько дней наедине, а также однозначно выражает своё желание выйти за него замуж.

Во время ужина Фрэнки и Кей мило беседуют и проникаются симпатией друг к другу. Фрэнки рассказывает, что в 1933 году он попал в тюрьму, где провёл 14 лет. Кей проникается симпатией к Фрэнки, и они целуют друг друга. Затем Фрэнки рассказывает Кей, что они с Ноллом были партнёрами, и возили через канадскую границу нелегальное виски. Однажды после того, как они на грузовике с виски пересекли границу в штате Нью-Йорк, на них напала банда, которая захотела отобрать у них груз. Началась погоня со стрельбой на пустынном ночном шоссе. Им удалось застрелить водителя преследовавшей их машины, после чего преследование прекратилось. Однако, ожидая, что их могут схватить, Фрэнки и Нолл решили разделиться. Нолл выпрыгнул из машины, а Фрэнки уехал с грузом дальше. Перед расставанием они договорились, что все свои доходы в дальнейшем, вне зависимости от того, что произойдёт, они разделят пополам. Вскоре грузовик Фрэнки останавливает полиция, после чего она попадает в тюрьму. Но, считает Фрэнки, их договорённость действует — они партнёры, которые делят всё пополам.

Фрэнки выходит в бар, где его ожидает старый товарищ Ник Палестро (Марк Лоуренс), которого Фрэнки специально пригласил для встречи. Ник наладил собственный бизнес подержанных автомобилей и существует самостоятельно. Фрэнки просит его кое в чём помочь.

В директорском кабинете Кей рассказывает Ноллу, что по их старому договору Фрэнки рассчитывает на половину того, что принадлежит его партнёру. Однако, в тот момент, когда Нолл говорит, что таких людей как Фрэнки в этом клубе никогда не будет, Фрэнки открывает дверь и слышит эти слова. Фрэнки набрасывается на Нолла и Кей, утверждая, что они хотят его обмануть. Нолл предлагает подойти к вопросу по-деловому, и приглашает Дейва с всеми юридическими и бухгалтерскими бумагами. Среди них оказывается документ, согласно которому партнёрство Фрэнки и Нолла касалось только их тогдашнего клуба «Четыре короля». Во время пребывания в тюрьме Фрэнки подписал отказ от партнёрства с Ноллом по всем другим проектам, когда Дейв заверил его, что эта бумага ничего не значит. Нолл объясняет, что их прежний клуб, в котором они были партнёрами, прогорел, и ему пришлось создавать новое дело практически с нуля. По расчётам Дейва, Фрэнки причитается с учётом процентов 2912 долларов, что составляет половину имущества «Четырёх королей». Фрэнки разрывает чек на эту сумму, и набрасывается на Нолла, говоря, что он отсидел за них двоих 14 лет жизни, и теперь оставлен ни с чем. Он бьёт Нолла по зубам, и, хлопнув дверью, уходит. Оставшись вдвоём с Ноллом, Кей обвиняет его в том, что он использовал её в тёмную, ради того, чтобы выведать из Фрэнки информацию. Фрэнки звонит Нику по телефону, и прислать к нему в гостиницу 5-6 надёжных ребят.

Во время исполнения Кей вокального номера, Эликс сообщает своему кавалеру, что в воскресенье она выходит замуж. На бис Алексис просит Кей спеть песню «Я потеряла своего мужчину». Поняв её просьбу как издёвку, раздражённая Кей уходит со сцены. На кухне она находит Нолла и требует его дать ответ, действительно ли он собирается жениться на Эликс. Нолл подтверждает это, но, по его словам, любит он только Кей. Он говорит, что делает это только ради бизнеса, так как такой брак обеспечит клубу процветание. Кей выражает своё возмущение аморальными методами работы Нолла и объявляет о своём увольнении из клуба. Нолл понимает, что Кей перешла на сторону Фрэнки.

Кей приходит к Фрэнки в гостиницу, чтобы объясниться с ним. Она просит прощения, что помогала Ноллу, но теперь она поняла, что всё, что того по-настоящему волнует — это только его клуб. Она сообщает, что поскольку Нолл собирается жениться на Эликс, она чувствует себя свободной. Приходит Ник с тремя членами старой банды, и становится ясно, что Фрэнки задумал с их помощью осуществить налёт на клуб Нолла. После короткого обсуждения условий нападения Фрэнки назначает им встречу вечером в клубе. После ухода бандитов, Кей говорит, что он ей слишком нравится, чтобы она могла одобрить то, что он хочет сделать, и не хочет поддерживать его план.

Вечером в клубе во время очередного выступления Кей собирается Фрэнки и вся банда. Они проходят в кабинет Нолла, который уже обо всём предупреждён и хочет разобраться с ними раз и навсегда. Фрэнки утверждает, что хочет получить то, что ему принадлежит, и если потребуется, даже готов ради этого убить Нолла. Тогда тот приглашает Дейва, чтобы разобраться с бухгалтерскими документами и выяснить что кому принадлежит. Он объясняет Фрэнки, что «Риджент» — это не «Четыре короля», это большой бизнес, который имеет дело с банками, адвокатами и рейтингами «Дан энд Брэдстрит». Нолл говорит: «Мир прошёл мимо тебя. В 1920-е ты был велик, в 1930-е ты ещё мог перестроиться, но сегодня тебе конец». Угрожая своими вооружёнными людьми, Фрэнки требует от Нолла немедленно отдать ему половину всей собственности. Под давлением и угрозами Нолл соглашается, однако говорит, что технически это сделать не так просто. По просьбе Нолла Дейв объясняет, что владельцами клуба «Риджент» являются три компании, капиталы которых переплетены между собой. Фрэнки уточняет, является ли Нолл полноправным хозяином клуба. Дейв отвечает, что да, но он не имеет права решать целый ряд вопросов без согласия советов директоров компаний-акционеров. Устав и организационная структура клуба таковы, что никто не имеет права узнать даже размеры долей, которые принадлежат Ноллу в компаниях-учредителях без единогласного согласия соответствующих советов директоров.

Сообщение Дейва вызывает ярость у Фрэнки, он хватает Дейва за грудки и толкает, а затем разбрасывает по кабинету все рабочие документы. После этого Фрэнки приказывает своим парням захватить клуб силой, однако никто не подчиняется его приказам. Нолл повторяет Фрэнки, что старые дни остались позади, и он остался вместе с ними. Выясняется, что Ник и его ребята стоят на стороне Нолла. Ник объясняет Фрэнки, что он и его семья имеет свой интерес в клубе, и потому он не будет конфликтовать с Ноллом. В припадке бешенства Фрэнки начинает рвать служебные документы, тогда Нолл вызывает швейцара-вышибалу Дэна. Фрэнки обвиняет Дейва в том, что он предал и обманул его, и надвигается, угрожая убить его, однако в этот момент сзади на Фрэнки набрасывается Дэн и усмиряет его. Пока он обыскивает Фрэнки, Нолл говорит, что единственным способом, которым можно урезонить Фрэнка, это бить его. И он будет бить его каждый раз до тех пор, пока тот не поймёт своё место.

Затем Дэн с двумя подручными вытаскивает Фрэнки из клуба на задний двор, и там они жестоко избивают его. Нолл приказывает Дейву привести бумаги в порядок, однако тот не слушает его и выходит из кабинета. Морис также считает, что Нолл перестарался, однако Нолл напоминает тому, чтобы он занялся своими обязанностями. После избиения Дейв приходит к раненому брату, брошенному около мусорных контейнеров. Дейв поднимает его, и вскоре к ним выбегает только что закончившая своё последнее выступление в клубе Кей. Дейв просит Кей проводить Фрэнки в его гостиничный номер, а сам обещает приехать к нему попозже. Кей решает отвезти Фрэнки к себе домой, где она сможет оказать ему первую помощь.

Дейв приходит к Ноллу с угрозой развалить всю систему управления клубом и придать огласке сведения о незаконных финансовых махинациях, о которых известно только им двоим. Несмотря на попытки Нолла шантажировать Дейва чеками, который тот когда-то подделал, Дейв отвечает, что становится на сторону брата, и готов пойти на всё, чтобы помочь ему. Выйдя от Нолла, Дейв пытается дозвониться до номера Фрэнки, но телефон не отвечает. Когда Дейв выходит на улицу, один из подручных Динка выслеживает и убивает его. Тем временем у себя дома Кей, бережно обрабатывая его раны, пытается вернуть подавленному Фрэнки веру в себя. На следующее утро Фрэнки выходит к столу поздоровевшим и морально окрепшим.

Утром копы начинают расследование убийства Дейва. В клубе они узнают, что прошлым вечером Фрэнки угрожал убить его. Дэн говорит, что Фрэнки настолько озверел, что к нему пришлось применить силу, а Нолл подтверждает, что Дейв обманул Фрэнки. Полиция объявляет Фрэнки в розыск. Выйдя из дома на улицу, Фрэнки и Кей видят, как к их дому с сиреной стремительно подъезжает полицейская машина. Тем временем в продажу поступили свежие газеты, где на первой странице изображён портрет Фрэнки, а текст сообщает, что его разыскивает полиция за убийство брата. Фрэнки понимает, что Дейва убили по приказу Нолла, так как Дейв пообещал придать огласке незаконные финансовые махинации. Фрэнки решает разоблачить Нолла и заставить его во всём сознаться. Для этого они собираются направиться к нему после закрытия клуба домой, взяв машину в гараже у Ника.

Вечером, когда Фрэнки и Кей подъезжают к дверям дома Нолла, они неожиданно открываются, и выходит Нолл с пистолетом в руке, приглашая их зайти внутрь. Фрэнки говорит Ноллу: «Если в бухгалтерии ты сильнее меня, то в том, как управляться с оружием, сильнее я». Далее он говорит, что если Нолл попытается сдать его полиции, то Фрэнки расскажет там всё о финансовых махинациях в клубе. Кей добавляет, что если Нолл убьёт Фрэнки, то ему придётся убить и её, так как она является алиби Фрэнки. Посеяв у Нолла секундное сомнение, Фрэнки сбивает со стола торшер, погружая помещение в темноту, а сам вместе с Кей падает на пол. Нолл начинает стрелять, но делает несколько выстрелов мимо. Когда Кей отвлекает внимание Нолла на себя, Фрэнки набрасывается на него сзади и отбирает пистолет.

Угрожая оружием, Фрэнки сажает Нолла в машину, и они вместе с Кей приезжают в клуб. Фрэнки требует открыть сейф, затем просит отсчитать ему 2912 долларов. Забрав деньги, он заставляет Нолла признаться в том, что Дейв был убит по его поручению. Затем, угрожая запереть его на ночь в холодильнике, Фрэнки требует, чтобы Нолл написал письменное признание. Кей тем временем из другой комнаты вызывает полицию.

Когда прибывший детектив собирается арестовать Фрэнки, тот передаёт ему письменное признание Нолла. Нолл утверждает, что он написал признание под угрозой оружия, однако оказывается, что в кармане у Фрэнки был не пистолет, а шариковая ручка. Нолла уводит полиция. Попросив разрешение выпить на прощание, Нолл подходит к барной стойке, откуда выхватывает спрятанный там пистолет. Угрожая копам оружием, он уходит, чтобы расправиться с Фрэнки. Тем временем Фрэнки говорит Кей, что выбросил пистолет ещё у дома Нолла, так как поклялся больше никогда не пользоваться оружием. Когда Нолл видит Фрэнки и стреляет в него, двое выскочивших полицейских убивают Нолла наповал.

Дав показания в полицейском участке, Фрэнки и Кей выходят в нью-йоркскую ночь, чтобы вместе начать новую жизнь.

В ролях

• Берт Ланкастер — Фрэнки Мэдисон
• Лизабет Скотт — Кей Лоренс
• Уэнделл Кори — Дейв
• Кирк Дуглас — Нолл «Динк» Тёрнер
• Кристин Миллер — миссис Ричардсон
• Джордж Риго — Морис
• Марк Лоуренс — Ник Палестро
• Майк Мазурки — Дэн, швейцар ночного клуба

Создатели фильма и исполнители главных ролей

Продюсер фильма Хэл Уоллис в 1933-44 годах возглавлял производственный департамент студии «Уорнер бразерс», после чего стал независимым продюсером, ассоциированным с «Парамаунт Пикчерз». В качестве продюсера Уоллис в 1939 и 1944 годах дважды получал приравненную к Оскару премию Ирвинга Талберга как лучший продюсер, а также трижды номинирован на Оскар за фильмы «Татуированная роза» (1955), а также исторические драмы «Бекет» (1964) и «Анна на тысячу дней» (1969).

Уоллис был продюсером многих значимых нуаровых и криминальных фильмов, среди них «Маленький Цезарь» (1931), «Я — беглый каторжник» (1932), «Окаменевший лес» (1936), «Признание» (1937), «Меченая женщина» (1937), «Ангелы с грязными лицами» (1938), «Ревущие двадцатые» (1939), «Письмо» (1940), «Высокая Сьерра» (1941), «Мальтийский сокол» (1941), «Касабланка» (1942), «Странная любовь Марты Айверс» (1946) и «Извините, ошиблись номером» (1948).

До 1945 года режиссёр Байрон Хэскин был оператором и занимался разработкой спецэффектов для студии «Уорнер бразерс», которые принесли ему четыре номинации на Оскар за фильмы «Частная жизнь Елизаветы и Эссекса» (1939), «Морской ястреб» (1940), «Морской волк» (1941) и «Отчаянное путешествие» (1942). В 1945 году, став независимым продюсером, Уоллис пригласил Хэскина (с которым в 1935-44 годах работал на студии «Уорнер» над 46 фильмами) в свою компанию, предложив ему должность режиссёра. Их первым совместным фильмом (и первым фильмом Хэскина в качестве режиссёра) стал «Я всегда одинок» (1948). В этой картине Хэскин «продемонстрировав визуальный и постановочный стиль, который станет фирменным знаком его лучших работ, таких как „Слишком поздно для слёз“ (1949), „Война миров“ (1953), „Обнажённые джунгли“ (1954), „Робинзон Крузо на Марсе“ (1964) и фильмы сериала „За гранью возможного“ (1963-64)».

Фильм собрал великолепный актёрский состав, многие из актёров в тот момент только начинали свою карьеру, а впоследствии стали звёздами голливудского кино. Среди них Берт Ланкастер, Кирк Дуглас, Лизабет Скотт, Уэнделл Кори, а также актёры второго плана Марк Лоуренс и Майк Мазурки. Многие фильмы с их участием продюсировал Уоллис, и впоследствии часто эти актёры в различных сочетаниях играли вместе.

В начале своей карьеры Берт Ланкастер сыграл в целой серии значимых фильмов нуар, среди них «Убийцы» (1946), «Грубая сила» (1947), «Ярость пустыни» (1947, продюсером фильма был Уоллис, а среди актёров — Скотт и Кори), «Извините, ошиблись номером» (1948, с Кори), «Поцелуями сотри кровь с моих рук» (1948) и «Крест-накрест» (1949). В 1961 году Ланкастер был удостоен Оскара за лучшую мужскую роль в фильме «Элмер Гантри» (1960), кроме того, он ещё трижды номинировался на Оскар за роли в фильмах «Отныне и во веки веков» (1953), «Любитель птиц из Алькатраса» (1962) и «Атлантик-Сити» (1980).

Кирк Дуглас также начинал свою карьеру в жанре нуар, сыграв в фильмах «Странная любовь Марты Айверс» (1946) и «Из прошлого» (1947), он также сыграл в таких памятных картинах жанра, как «Чемпион» (1949), «Туз в рукаве» (1951) и «Детективная история» (1951). Дуглас был трижды номинирован на Оскар за главные роли в картинах «Чемпион» (1949), «Злые и красивые» (1952) и «Жажда жизни» (1956).

«Я всегда одинок» — первый из шести совместных фильмов Ланкастера и Дугласа (и даже семи, если считать телефильм «Победа в Энтеббе» 1976 года).

Лизабет Скотт была одной из самых ярких звёзд жанра нуар, она сыграла в таких памятных фильмах, как «Странная любовь Марты Айверс» (1946, с Дугласом), «Рассчитаемся после смерти» (1947), «Ярость пустыни» (1947, с Ланкастером и Кори), «Западня» (1948), «Слишком поздно для слёз» (1949), «Тёмный город» (1950) и «Рэкет» (1951). Уэнделл Кори сыграл заметные роли в фильмах нуар «Ярость пустыни» (1947), «Извините, ошиблись номером» (1948, с Ланкастером), «Обвиняемая» (1949), «Дело Тельмы Джордон» (1950), «Пол-акра ада» (1954) и «Большой нож» (1955).

Кристин Миллер сыграла роли второго плана в нуарах «Ярость пустыни» (1947, с Ланкастером, Скотт и Кори), «Извините, ошиблись номером» (1948, с Ланкстером), «Слишком поздно для слёз» (1949, со Скотт) и «Тень на стене» (1950). Марк Лоуренс сыграл заметные роли второго плана во многих нуарах, наиболее значимые среди которых «Оружие для найма» (1942), «Случай в Окс-Боу» (1943), «Риф Ларго» (1948), «Мозаика» (1949) и «Асфальтовые джунгли» (1950). Майк Мазурки запомнился по ролям в фильмах нуар «Это убийство, моя милочка» (1944), «Аллея кошмаров» (1947), «Ночь и город» (1950) и «Тёмный город» (1950).

История создания фильма

Как написал кинокритик Крис Фудживара, «фильм начал свою жизнь как пьеса Теодора Ривза под названием „Попрошайки приходят в город“. Права на экранизацию этой пьесы продюсер Хэл Уоллис купил незадолго до того, как спектакль вышел на Бродвее в октябре 1945 года. Спектакль провалился, но Уоллис провёл целый год, работая над проектом, который первоначально назывался „Тупик“, а затем получил своё нынешнее название».

В качестве режиссёра Уоллис выбрал Байрона Хэскина, который решил начать режиссёрскую карьеру после завершения восьмилетнего контракта с «Уорнер бразерс», где он работал в отделе специальных эффектов.

«Уоллис решил использовать этот фильм как тренировочную площадку для молодых талантливых актёров, с которыми он заключил контракты», среди них Берт Ланкастер и Кирк Дуглас. Меньшие роли были поручены Уэнделлу Кори (который, как и Дуглас, который незадолго до того, был приведён Уоллисом с нью-йоркской сцены), новому открытию Уиллиса (в будущем оказавшемуся в чёрном списке) Микки Ноксу, и Кристин Миллер, «которую Уоллис, кажется, готовил к звёздному статусу, которого она, однако, так и не достигла».

Режиссёр и актёры о работе над фильмом

Создатели и актёры фильма впоследствии активно делились своими впечатлениями о работе над ним.

Байрон Хэскин вспоминал, что «историю было сложно разрабатывать и ставить. Чарльз Шни, которого Уоллис нанял для написания сценария, не смог особенно в этом помочь». Закончилось тем, что Хэскин «сам переписывал сценарий уже во время съёмочного процесса».

О режиссёрской работе Хэскина Фудживара, в частности, написал: "Блестяще разбираясь в технических аспектах кино, Хэскин должен был ещё многое освоить в отношении того, как надо работать с актёрами. «Я испробовал слишком многое с Дугласом», — признавал Хэскин, — «Я ему говорил, что парень, которого он играет, это настоящее чудовище, человек без страха. Кирк настолько влюбился в такую концепцию роли, что даже написал мне письмо с пожеланием, чтобы я ставил все его последующие фильмы». Фудживара отмечает, что «Дуглас принял концепцию Хэскина слишком буквально, и вёл себя на съёмочной площадке даже слишком хладнокровно. Даже когда Фрэнки (в исполнении Ланкастера) угрожает повесить его на крюке для мяса, он беспечно прохаживается по комнате, хотя должен остановить Фрэнки с помощью оружия». По мнению Фудживары, «Хэскин неплохо справлялся и с Ланкастером, но считал, что он „настолько наполнен энергией, что его трудно укротить. И Дуглас, и Ланкастер были неудержимы. Если я на минуту поворачивался к ним спиной, они начинали перебарщивать на съёмочной площадке. Сплошной переизбыток и чрезмерность“».

"Кирк Дуглас в своей автобиографии 1988 года «Сын старьёвщика» написал, что во время работы над фильмом они с Ланкастером «общались друг с другом так же, как и сейчас: мы спорили, мы дрались, мы разговаривали, мы мирились. Каким-то образом, всё получалось». Ланкастер, который, кажется, более иронично относился к их отношениям, сказал: «Кирк должен первым признать, что он сложный человек, тогда я согласен быть вторым».

Кристин Миллер в одном из интервью сообщила, что Уоллис планировал снять её в главной роли и даже сделал её пробы вместе с Ланкастером, и это «была чудесная проба. Но затем Лизабет Скотт решила, что она хочет эту роль, а Лизабет получала всё, что хотела от Хэла Уоллиса! Так что мне досталась роль второго плана!» Дуглас позднее вспоминал, что отношения Скотт с Уоллисом создавали известные проблемы при работе: «Очень часто она подолгу сидела в его офисе, выходила оттуда с слезившимися глазами, и после этого с ней было трудно работать в течение дня».

Оценка фильма критикой

Общая оценка фильма

После выхода фильма на экраны фильм получил неоднозначные отзывы критики. Джеймс Эйджи в журнале «Нэйшн» написал о фильме следующее: "Хорошая игра Уэнделла Кори и Кирка Дугласа; острая сцена о беспомощности старомодного гангстера против современных методов ведения дел. Атмосфера ночного клуба немного лучше обычной. В остальном же картина заслуживает, как и четыре из пяти других фильмов, идти в одиночку (название фильма буквально переводится «Я иду в одиночку»), звенеть в колокольчик и выкрикивать «Грязь и непристойность». Босли Кроутер в «Нью-Йорк таймс» написал, что «в этой мелодраме могуче низкого уровня вы встретитесь с могуче низким классом людей, несмотря на шикарную обстановку и атмосферу великолепной элегантности и изящества». Кроутер поясняет, что основными персонажами картины стали «по большей части бывшие гангстеры, пустые люди из ночного клуба и общественные отщепенцы», а сама «драма представляет собой старомодную гангстерскую историю примерно двадцатилетней давности». Кроутер заканчивает свою рецензию словами: «Следует отметить, что сочувственный уклон очень силён в отношении преступного типа, который создал напряжение, как будто он своего рода мученик». Журнал «Variety» назвал его «плотной и крутой мелодрамой», обратив внимание на «несколько необычно жёстких эпизодов»: во-первых, это «кровавое избиение Берта Ланкастера тройкой здоровяков, которые не жалеют кулаков», а во-вторых, «это преследование на тёмной улице и смерть Уэнделла Кори».

Оценки современных критиков носят более позитивный характер. Так, Крейг Батлер отметил, что хотя это «не первоклассный фильм нуар», но «позитивных моментов в нём больше, чем негативных». По мнению Батлера, «самая большая проблема картины, конечно, заключается в сценарии. Хотя он содержит несколько интересных поворотов (в частности, когда один гангстер обманывает другого с помощью простого бухгалтерского мошенничества), он порой вызывает напряжение в плане доверия (неужели Мэдисон и впрямь верил, что Тёрнер будет с ним справедлив?). Действие насыщено, но не столь изобретательно, как необходимо, и что ещё хуже, реплики героев — чрезвычайно важный ингредиент счастливого нуарового блюда — разочаровывают». Фудживара полагает, что «фильм может быть временами неустойчив, но он может пройти с высоко поднятой головой среди многих менее значимых криминальных триллеров своего времени». Деннис Шварц считает, что «фильм увлекателен по причине своего высококачественного актёрского состава», однако его «сценарий не убедителен, а мелодраматический финал оставил чувство, что так называемые хорошие парни победили только потому, что было заранее предопределено, что победит слабый, а не потому, что он действительно победил».

Основная идея фильма

Журнал «Variety» обращает внимание на «сюжетный поворот в духе Рипа Ван Винкля (человека, полностью отставшего от времени), где гангстер возвращается после 14 лет в тюрьме, чтобы обнаружить, что его бывшие дружки теперь носят респектабельные одежды и заняты такими псевдо-легальными бизнесами, как подержанные автомобили и ночные клубы».

Кроутер пишет, что «исходная посылка истории состоит в том, что старорежимный бутлегер-мафиози, который отбыл длительный срок в тюрьме, не может воспользоваться старыми приёмчиками и силой задавить обманувшего его бывшего кореша. Дело в том, что в эти новые дни клубный бизнес и корпоративное право полностью отрицают любые силовые действия в старом стиле». Далее Кроутер отмечает, что действие развивается «с большим количеством болтовни в офисе владельца шикарного кафе, а когда становится ясно, что горе-силач является обычным болваном, история показывает, что мускулистый болван всё-таки может победить благодаря помощи и вере в него преданной девушки из ночного клуба. Плюс к этому на его стороне масса отваги и парочка старых приёмов».

В 1998 году в комментариях к списку своих любимых фильмов Мартин Скорцезе очень высоко оценил этот фильм, отметив, что «это очень умный фильм о человеке, который полностью сбит с толку новым послевоенным миром. И этот мир стал также новым миром кинематографа. Гангстер 1930-х стал гангстером 1940-х годов». Фудживара добавляет, что «сцена, которая, по мнению Скорцезе, наилучшим образом иллюстрирует тот новый аспект кино, довольно длинная. В ней Фрэнки вынужден признать, что сложная корпоративная структура ночного клуба делает невозможным для него силой надавить на бизнес тем способом, к которому его подталкивали инстинкты старого рэкетира». Шварц определяет суть картины в том, что «громилу-гангстера Фрэнки оставил далеко позади хитрый Нолл, который создаёт свой бизнес легальным образом как крупную корпорацию. Но обескураженный Фрэнки в итоге одерживает победу над Ноллом, потому что не попадается в ловушку Нолла, и вместо этого решает отказаться от криминала ради любви и душевного покоя».

Оценка сценария, режиссёрской и операторской работы

По мнению «Variety», изюминка истории создана пьесой Чарльза Шни, хотя сам текст в нескольких местах не убедителен. Фудживара отмечает, что хотя «сценарий слишком разговорный, выдавая своё театральное происхождение», зато сам "фильм является маленьким чудом визуального конструирования, когда Хэскину удаётся наполнить статичные сцены жизнью, постоянно меняя взгляд на своих персонажей с помощью изменения положения камеры. Его операторский стиль пришёл от идеи представлять ситуации так, что «публика смотрит на всё, что происходит как будто сквозь замочную скважину, интимно и близко, но тайно». В целом, по мнению Фудживары, «работа Хэскина с камерой более уверенна, чем его работа с актёрами, и в этом главная причина того, что фильм смотрится».

По мнению Шварца, «Хэскин ловко прокладывает свой путь сквозь фильм нуар, чему помогает трогательный роман между Кей и Фрэнки, который довольно хорошо вписывается в обычные правила нуара». Батлер считает, что Хэскин выходит за рамки материала, «пытаясь внести в него значимость и объём. И даже если ему удаётся это только на половину, он, по крайней мере, пытается что-то изменить. Ещё лучше выглядит операторская работа Лео Товара с сильными контрастными световыми приёмами и разнообразными драматическими ракурсами, которые использованы очень эффективно».

Характеристика актёрской работы

Многие критики придерживаются мнения, что актёрская игра стала самой сильной стороной фильма. Не случайно многие, на тот момент начинающие, актёры — прежде всего, Берт Ланкастер и Кирк Дуглас — сделали впоследствии звёздные карьеры.

По мнению «Variety», «Ланкастер выходит за рамки своей задачи, играя вышедшего из тюрьмы заключённого, который видит, что праздник жизни проходит мимо него, а старые друзья его обманули. Мелодрама развивается по мере того, как Ланкастер решает силой получить часть ночного клуба Дугласа. Дуглас выделяется в роли ставшего респектабельным преступника, который ведёт проигрышную битву, чтобы защитить своё королевство от нападок Ланкастера». Босли Кроутер отмечает, что «Берт Ланкастер играет горе-громилу с апломбом и пустым взглядом Тарзана», в то время, как «Кирк Дуглас достаточно эффективен в качестве его кореша, которого когда-то не поймали, и теперь он владеет заведением».

Батлер считает, что «к счастью, фильм содержит две надёжные крепкие роли, сыгранные звёздами-мужчинами, при этом ледяная изысканность Дугласа восхитительно смотрится на фоне грубоватой прямоты Ланкастера». Фудживара добавляет, что «чрезмерность в фильме отчасти возникает как результат игры Ланкастера: рыком и криком он пробивает свой путь сквозь сценарий, и ему удаётся сделать это более увлекательно и убедительно, чем Дугласу, который всё ещё играет в слегка скованной манере, характерной для начала его карьеры».

«Variety» полагает, что «в качестве главной героини Лизабет Скотт умело справляется со своей ролью, убедительно исполняя роль певицы ночного клуба, которая влюбляется в Ланкастера после обмана её Дугласом». С другой стороны, Кроутер выражает мнение, что «как брошенная и устремлённая на отмщение певица, Лизабет Скотт обладает не большей индивидуальностью, чем манекен в витрине универмага».

Фудживара пишет, что «Хэскин оценил Скотт как „симпатичную“, но полагал, что её привычка „смотреть на всё, кроме глаз других актёров“ делает её игру неубедительной. Тем не менее, она отлично играет свою несложную роль симпатичной девушки из шоу». Батлер выделяет игру «Лизабет Скотт, которая добавлет убедительную нотку тепла и чувственности, и Уэнделла Кори, который в роли трусоватого брата в нескольких сценах выглядит сильнее всех». Шварц также считает, что «лучше всех в фильме играет Кори в качестве трусоватого брата, который меняет свою позицию и платит за это роковую цену».

Ссылки

• [www.imdb.com/title/tt0039482/ Я всегда одинок] на сайте IMDB
• [www.allmovie.com/movie/v96098 Я всегда одинок] на сайте Allmovie
• [www.rottentomatoes.com/m/i_walk_alone/?search=I%20Walk%20Alone Я всегда одинок] на сайте Rotten Tomatoes
• [www.tcm.com/tcmdb/title/78884/I-Walk-Alone/ Я всегда одинок] на сайте Turner Classic Movies
• [www.youtube.com/watch?v=PkSi56EgMYk Я всегда одинок] трейлер фильма на сайте YouTube

Отрывок, характеризующий Я всегда одинок

«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.