Я пришёл дать вам волю (сценарий)
| Я пришёл дать вам волю | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Автор сценария |
Василий Шукшин |
| В главных ролях |
Василий Шукшин |
| Оператор | |
| Кинокомпания | |
| Страна | |
| Год | |
«Я пришёл дать вам волю» — художественный фильм, съёмки которого В. М. Шукшин планировал начать к осени 1974 года.
Аннотация
Основой художественного фильма должен был стать роман В. М. Шукшина «Я пришёл дать вам волю». Фильм планировался трёхсерийным.
Съёмочная группа
- Автор сценария: Василий Шукшин
- Режиссёр: Василий Шукшин
- Оператор: Анатолий Заболоцкий
Замысел
В заявке на литературный сценарий — самый первый, называвшийся «Конец Разина», в марте 1966 года, Шукшин писал:
«Он национальный герой, и об этом, как ни странно, надо „забыть“. Надо по возможности суметь „отнять“ у него прекрасные легенды и оставить человека. Надо не утратить героя, легенды будут жить, а Степан станет ближе. Натура он сложная, во многом противоречивая, необузданная, размашистая. Другого быть не могло. И вместе с тем — человек осторожный, хитрый, умный дипломат, крайне любознательный и предприимчивый».
Замысел этот возник задолго до создания романа. Шукшин пронес его через всю свою творческую жизнь. В сущности, вся его жизнь прошла под знаком верности Разину. С детства история Стеньки поразила его воображение. Разин изумил его своей силой духа, беззаветной храбростью и решимостью постоять за народную волю. В пору первых серьёзных размышлений о смысле жизни, о месте человека в цепи поколений, его поразило, как прочно вошёл Разин в память народа.
Вот, что писал сам Шукшин по этому поводу:
«Здесь речь пойдет об ОДНОМ человеке, которого хватит на три фильма, потому что человек этот огромной судьбы. Мало, что он герой, история знает много героев, судьба которых точно укладывается в анекдот; он герой, чья личная судьба ему не принадлежит, она — достояние народа, гордость народа. Поэтому всё, что отрицает её, как таковую, церковь, например, — мне глубоко ненавистно. Что делает таких героев ТАКИМИ? Редкая, изумительная, невероятная способность полного самоотречения. И героев-то таких в истории человечества — девять-десять: основатели религий, Христос в том числе, вожди народных восстаний, не все: Пугачёв сюда не может быть отнесен. Наполеон тоже „не вышел“ на такого героя, хоть шуму наделал больше всех их. Разин…»
Отказ Киностудии им. М. Горького, полученный им в 1966 году, Шукшина не обескуражил — сценарий уже перерастал в большое художественное полотно, и это было необходимо для философски-нравственного осмысления материала. Впоследствии Шукшин вспоминал:
«Только в литературном письме я вроде бы сумел до конца выразить всё, что мне хотелось. А вот теперь можно переводить роман на кинематографический язык. Так мне кажется.»
Образ Степана Разина окончательно сложился в его представлении. Именно в литературном творчестве он смог по-настоящему, с полной отдачей выразить своё отношение к герою и отобразить его личность. Как ни зрелищен, ни кинематографичен был роман, но в сценарии многие линии пришлось спрямить, многие эпизоды упростить — эта неизбежная работа была трудна и кропотлива. Шукшин замышлял теперь фильм не в двух, а в трех сериях. И все ровно, даже при таком раскладе материал, заключённый в романе, требовал больших сокращений.
К концу 1970 года Шукшин посчитал работу над сценарием законченной, опубликовал его в журнале «Искусство кино» и обратился на Киностудию им. М. Горького с заявкой на производство фильма. И сразу же столкнулся с резким неприятием своего детища. Возражений было так много, что в пору было не поправки вносить, а писать новый сценарий. При этом перед ним лежали рецензии четырёх докторов исторических наук, и все они высоко оценивали работу.
Вот как понимал кинематографический образ сам Шукшин:
«…если всерьез поднимать тему „воли“ — надо всерьез, до конца знать, что это значит: это значит, что человек, принявший в сердце народную боль, поднимает карающую руку. И, господи, нам ли считать, сколько он нанес ударов, и не было ли на наш взгляд, лишних? Пусть они будут тяжкими! Я к тому это, что сценарий всё-таки вызвал нарекание в жестокости — жесток Степан. Вот тут я не знаю, что говорить. Жесток — с кем? Ведь если человек сильный жесток, он всегда жесток с кем-то, а с кем-то нет. Во имя чего он жесток? Жесток во имя поганой власти своей — тогда он, сильный, вызывает страх и омерзение. Тогда этот исторический карлик сам способен скулить перед лицом смерти — она сильней. Она разит его. Способный к самоотречению, умирает без страха — и живёт в благодарной памяти людской, в песне, в легенде.»
«Разин — это русская трагедия. Сколь способен любить Разин — столь любит народ, породивший его, сколь ненавистны ему страх и рабство, так они прокляты изначально прародителем его — народом. В то далекое время народ не знал, как освободить себя. Не знал и Разин. Если б знал, освободил бы. „Я пришёл дать вам волю“ — и принял топор палача. Разин не может быть жесток исторически. Жесток, повторяю, тот, кто губит из страха и властолюбия.»
«Построение киноромана замыслилось как повествование об историческом герое с преобладанием его личного характера, психологии, поступков, кои, конечно же, не самоценны. Но все-таки, восстание — во многом, если не в решающие моменты — суть порождение одной воли, одного ума. И это — часть трагедии. Даже когда общественные силы сгруппировались должным — враждебным — образом, даже когда столкновение неизбежно, даже и тогда вперед выйдут те, кого вышлют из своих рядов силы те и эти. Так в середине XVII века на Руси вышли — и на долгое время вперёд определили ход событий три деятеля: Разин, боярин Алексей Романов — царь, и Никон — патриарх. Решалась судьба русского государства, русского крестьянства. Крестьянство было задавлено, заступник его, донской атаман Степан Разин, четвертован в Москве. Когда я так понимаю события, а я их так понимаю, разговоры о жестокости Разина мне представляются лишними.»
Почти вся зима 1970—1971 года протянулась под знаком неминуемого худсовета. В эту зиму Шукшин неоднократно обращался к своему Степану Разину, размышлял о том, как лучше сделать дело, как перенести на экран художественную ткань романа. В тот период он решился несколько изменить финал киноромана:
«…перед казнью Степан обязательно увидит солнце: оно вырвется из-за туч и — во весь экран — просияет миру.»
Худсовет был назначен на 11 февраля, Лариса Ягункова, работавшая в то время с Шукшиным, получила записку:
«ФИЛЬМ ЗАКРЫЛИ!»
«ВСЕ. Пусть отныне судьбу России решают балерины. Па-де-де — С комсомольским задором… ТОШНО».
Напишите отзыв о статье "Я пришёл дать вам волю (сценарий)"
Литература
- Василий Шукшин. Земной праведник / Л. Д. Ягункова. — М.: Алгоритм: Эксмо; 2009. — 320 с.: ил.— (Лучшие биографии).
- Шукшин В. М. Ш95 Тесно жить / Василий Шукшин. — М.: Зебра Е, 2006. — 522, (6)с.
Ссылки
- [shuckshin.narod.ru/razin.html Л. Анненский о романе «Я пришел дать вам волю.»]
Примечания
Отрывок, характеризующий Я пришёл дать вам волю (сценарий)
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
