Я — начало

Я – начало
I Origins
Жанр	Научно-фантастический фильм Драма Мелодрама
Режиссёр	Майк Кэхилл
Продюсер	Майк Кэхилл Хантер Грэй Алекс Орловски
Автор сценария	Майк Кэхилл
В главных ролях	Майкл Питт Брит Марлинг Астрид Берже-Фрисби
Оператор	Маркус Фордерер
Композитор	Уил Бэйтс Фил Моссман Fall On Your Sword
Кинокомпания	Verisimilitude WeWork Studios Bersin Pictures Penny Jane Films Fox Searchlight Pictures (дистрибуция)
Длительность	106 мин
Бюджет	1 млн $
Сборы	336 472 $
Страна	США США
Язык	английский
Год	2014
IMDb	ID 2884206
Выход фильма «Я – начало» (оригинальное название — I Origins)

К:Фильмы 2014 года

«Я — начало» (англ. I Origins) — американский научно-фантастический фильм режиссёра Майка Кэхилла, премьера которого состоялась на кинофестивале Сандэнс 18 января 2014 года.

Майк Кэхилл является не только режиссёром, но также продюсером, автором сценария и монтажёром фильма. Фильм рассказывает историю молекулярного биолога, доктора Иэна Грэя (Майкл Питт), который исследует эволюцию глаза. У него начинается страстный роман с молодой загадочной женщиной Софи (Астрид Берже-Фрисби), и одновременно вместе со своей ассистенткой Карен (Брит Марлинг) Иэн делает важное открытие, подтверждающее эволюционную теорию возникновения глаза у живых существ. Однако гибель Софи и череда событий, связанных с совпадениями рисунка глазной сетчатки у различных умерших и родившихся людей, заставляет его продолжить расследование особенностей человеческого глаза в совершенно новом направлении.

В 2014 году на кинофестивале Сандэнс фильм завоевал Приз Альфреда П. Слоуна, а также был признан лучшим фильмом на Каталонском международном кинофестивале в Сиджесе

Сюжет

В Нью-Йорке в собственной лаборатории аспирант Иэн Грэй (Майкл Питт) проводит исследования с целью доказать эволюционный характер развития глаза и показать процесс развития глаза от самых примитивных живых организмов до человека. Ему помогают компьютерный специалист Кенни (Стивен Ён) и трудолюбивая, умная студентка Карен (Брит Марлинг).

Однажды на вечеринке по случаю Хэллоуина Иэн знакомится с загадочной девушкой Софи (Астрид Берже-Фрисби), которая одета в сексуальный карнавальный костюм и маску из чулка, открывающую только её глаза. Иэн фотографирует глаза Софи, затем они идут в ночной клуб, где занимаются сексом. Однако в какой-то момент Софи резко прерывает половой контакт, выбегает на улицу и уезжает на такси, не оставив ни имени, ни адреса. Иэн не успевает её догнать.

Некоторое время спустя Иэн заходит в магазин «7/11», где покупает лотерейный билет. На билете выбивается время его продажи: 11.11.2006, 11 часов 11 минут 11 секунд. Он садится на автобус № 11, и выходит, когда на него начинает лаять собака-поводырь. На остановке Иэн видит огромный билборд с рекламой косметики, на котором он узнаёт необычные глаза Софи. Выяснив через интернет по названию косметической фирмы имя фотомодели, Иэн начинает искать её, и в конце концов встречает Софи в метро.

Между Иэном и Софи развивается стремительный роман, хотя он практически ничего о ней не знает, кроме того, что она родилась в Аргентине и в 11 лет переехала вместе с бабушкой в Париж. Вскоре Иэн и Софи решают пожениться, и приходят в мэрию, чтобы подать заявление. Однако по закону их брак может быть оформлен только на следующий день после подачи заявления. В этот момент Иэну звонит Карен, сообщая, что среди тысяч слепых живых существ ей, наконец, удалось обнаружить вид червя с особым ДНК, которая встречается только у зрячих существ. Это открытие является прорывом в их исследованиях, так как они искали переходные формы на генетическом уровне от незрячих существ к существам, обладающим зрением.

Иэн вместе с Софи приезжает в лабораторию и знакомит её с Карен. Софи явно чувствует себя неуютно, заявляя, что люди подобны слепым червям. И если они не видят свет, это не значит, что его не существует. И то, что люди не видят Бога, совсем не означает, что его нет. Такие взгляды противоречат научным убеждениям Иэна, и между парой возникает напряжённость, нарушая их внутренний духовный баланс. Карен решает оставить их наедине и уезжает. Иэн и Софи снова начинают целоваться, и в этот момент Иэн неаккуратно задевает полку с пробирками, в результате чего колба с формальдегидом падает и разбивается. Формальдегид попадает в глаза Иэна, временно ослепляя его. Немедленно вызванная Карен промывает ему глаза и накладывает на них повязку, после чего говорит, что глаза полностью восстановятся только через 12 часов.

Иэн с закрытыми бинтом глазами и Софи отправляются домой. Когда они поднимаются на лифте, тот неожиданно застревает между этажами. Пытаясь выбраться, Иэн срывает с глаз повязку, однако видит всё очень смутно. Он подтягивается и забирается на этаж выше, после чего протягивает руку Софи, чтобы помочь ей, однако она медлит. Когда наконец она решается, и он вытягивает её наверх, лифт неожиданно трогается, по-видимому, разрывая девушку надвое. Иэн продолжает крепко держать в объятиях Софи, не сразу понимая, что она почти мгновенно умерла.

Иэн тяжело переживает утрату Софи, он практически перестаёт работать над проектом и постоянно винит себя в её смерти. Тем временем Карен продолжает вести исследовательскую работу. Однажды Карен приходит к Иэну домой, чтобы поддержать его и накормить ужином. Карен утешает Иэна, и в тот же вечер они целуются и начинают жить как супружеская пара. Проходит 7 лет. Карен переживает по поводу того, что она стала косвенной причиной смерти Софи, так как именно она в тот роковой день вызвала Иэна на работу, начав роковую цепь событий. Однако Иэн отвечает, что Софи была по своим убеждениям для него как ребёнок, и он вряд ли смог бы прожить всю жизнь с ней.

Семь лет спустя Иэн выступает по телевидению, рассказывая в интервью о своей только что изданной книге, посвящённой теме эволюции глаза. Карен беременна их первым ребёнком. После рождения ребёнка в больнице сканируют его глаза. После введения их изображения в базу данных, оказывается, что они совпадают с глазами пожилого афроамериканца. Факт совпадения глаз является крайне маловероятным, и врач в больнице говорит, что скорее всего, произошёл сбой в программе, которая была запущена совсем недавно и просто могла быть не отрегулирована.

Несколько месяцев спустя Иэну домой звонит доктор Симмонс (Кара Сеймур), сообщая, что, исходя из анализов, существует незначительная вероятность того, что его ребёнок болен аутизмом, и она хотела бы провести ряд дополнительных исследований. Во время теста ребёнку показывают по две картинки справа и слева от него, на которых изображены сначала пара домов, потом пара собак, пара людей и так далее, следя за движениями зрачка ребёнка.

Вернувшись домой, Иэн и Карен не могут понять, в чём была сущность исследования и как это может быть связано с аутизмом. Они пытаются выяснить, кто такая доктор Симмонс и чем конкретно она занимается, однако им не удаётся найти ответ на этот вопрос. Тогда Иэн по памяти восстанавливает название кофейни, изображение которой показывала доктор Симмонс, и через интернет выясняет его адрес в сельском районе в штате Айдахо. Иэн направляется в это место, где узнаёт, что там жил тот самый фермер, глаза которого в точности совпали с глазами его сына во время сканирования сразу после рождения. Этот фермер умер два года назад, за несколько дней до того, как Иэн и Карен зачали своего ребёнка. Это обстоятельство заставляет Иэна задуматься над тем, что их ребёнок является своего рода реинкарнацией фермера.

Тем временем партнёр Иэна Кенни продолжает работу над созданием базы данных, целью которой является сбор, хранение и обобщение изображений радужной оболочки глаз всех людей на Земле. Имея ограниченный доступ к этой базе, Кенни даёт возможность Иэну и Карен сопоставить изображения радужной оболочки глаз некоторых умерших людей с изображениями радужной оболочки глаз людей живущих. Во время сопоставления выясняется, что глаза Софи в точности соответствуют глазам 8-летней девочки в Индии.

Иэн отправляется в Индию на поиски этой девочки. В гостиничном лифте с ним заговаривает дружелюбно настроенный проповедник, однако Иэн отказывается вступать с ним в контакт. Иэн находит учреждение, в котором производилось сканирование глаз девочки, где узнаёт от служащей Прийи (Арчи Пенджаби), что девочка является сиротой, и её будет сложно найти.

Тогда Иэн решает разместить на билбордах изображение глаз Софи, обещая награду тому, что найдёт девочку с такими же глазами, тратя на это немалые деньги. Когда Карен видит, как тают их накопления на кредитной карте, она просит Иэна немедленно вернуться. Однако в этот момент он замечает девочку, которая смотрит на его биллборд. Изучив её глаза, Иэн приходит к заключению, что они точно совпадают с глазами Софи.

Иэн отводит девочку, которую зовут Саломина (Кашиш), в свой гостиничный номер и угощает её клубникой. Затем Иэн решает провести с девочкой специальный тест, выйдя одновременно на связь по скайпу с Карен. Иэн показывает Саломине серии картинок, на каждой из которых есть три похожих изображения, одно из которых тесно связано с Софи. Первоначально Саломина выбирает несколько таких изображений, но затем её выбор становится всё более случайным. В конце теста, степень совпадения падает до 44 %, что совсем ненамного превышает статистическую вероятность. Иэн говорит Карен, что чувствует себя глупцом, что затеял это исследование в расчете найти какую-либо связь между Софи и Саломиной. Иэн берёт Саломину за руку и ведёт к лифту. Когда его двери открываются, девочка в панике кричит и отказывается садиться в лифт. Иэн обнимает её, и к нему вновь приходит мысль о том, что между Софи и Саломиной может существовать какая-то связь, которую пока он не может объяснить научно.

В сцене после титров показывается, как доктор Симмонс продолжает свои исследования по сканированию глаз умерших известных людей, и получает некоторые совпадения с глазами других людей.

В ролях

• Майкл Питт — Иэн Грэй
• Брит Марлинг — Карен
• Астрид Берже-Фрисби — Софи
• Стивен Ён — Кенни
• Арчи Панджаби — Прийя Варма
• Кара Сеймур — доктор Джейн Симмонс
• Венида Эванс — Маргарет Дэйри
• Уильям Мапотер — Дэррил Маккензи
• Кашиш — Саломина

Производство

Это второй полнометражный художественный фильм сценариста и режиссёра Майка Кэхилла после независимой научно-фантастической драмы «Другая Земля» (2011), в котором одну из главных ролей также сыграла актриса Брит Марлинг. На кинофестивале Сандэнс в 2011 году Кэхилл продал права на фильм «Другая Земля» компании Fox Searchlight Pictures. Одновременно он продал и сценарий своего предполагавшегося следующего фильма под названием «Я». Однако в процессе работы над сценарием новой картины Кэхилл столкнулся со сложностями в разработке некоторых аспектов истории, после чего решил сначала сделать предысторию этого фильма, для чего у него уже имелся наработанный материал. Хотя Fox Searchlight владеет правами на любые приквелы и сиквелы к «Я», Кэхил решил произвести «Я — начало» как независимый фильм, также намереваясь продать его на кинофестивале Сандэнс. Fox Searchlight дал своё согласие, и производство фильма взяли на себя студии Verisimilitude и WeWork в сотрудничестве с Bersin Pictures и Penny Jane Films. После премьеры фильма на фестивале Сандэнс в 2014 году, Fox Seatchlight купил мировые права на дистрибуцию фильма.

Оценка фильма критикой

Общая оценка фильма

Фильм получил неоднозначные, хотя по большей части позитивные отклики критики, отметившей масштабность тематики, научную ориентацию и высокие визуальные качества картины. С другой стороны, некоторые критики обратили внимание на поверхностную трактовку некоторых научных положений и сюжетные дыры.

Кинокритик Тодд МкКарти в «Голливуд репортер» назвал картину «бодряще отважной исследовательской работой, которая достигает исключительного баланса между эмоциональными и интеллектуальными аспектами своей необычной истории». Автор считает, что это «очень сложный и в визуальном плане роскошный фильм, погружённый в довольно загадочную, но при этом увлекательную сферу научных исследований», отмечая далее, что Кэхилл «ставит свой возбуждающий душевное волнение режиссёрский дар на службу истории с разносторонними романтическими, биологическими и метафизическими аспектами».

Клодиа Пуйг в «USA Today» охарактеризовала фильм как «увлекательный низкотехнологический научно-фантастический триллер», который исследует территорию, «на которой заканчивается наука и начинается сфера духовного». Назвав фильм «увлекательной медитацией на тему веры и науки, которая искусно уравновешивает эмоциональные и интеллектуальные аспекты», Пуйг отмечает, что «самые волнующие моменты „Я — начало“ происходят в туманной области необъяснимого, и, несмотря на некоторые сюжетные дыры, фильм удачно срабатывает на нескольких уровнях». Критик заключает, что фильм «очарователен, тревожен и заставляет думать», а его «финал делает энергичный поворот, который наверняка воспламенит дискуссию».

Кинокритик Энтони Скотт в «Нью-Йорк таймс» отметил, что «если его рассматривать в визуальном плане, этот фильм, который можно описать как основанный на теме веры эмоционально-научный романтический триллер, часто довольно привлекателен… У мистера Кэхилла призрачный, маликовский операторский стиль и утончённый, иллюзорный подход к повествованию, и на время он околдовывает своими увлекательными, меланхолическими чарами».

Джошуа Роткопф в нью-йоркском журнале «TimeOut» отметил, что «в этом элегантном втором фильме Майка Кэхилла сочетаются убедительные с технической точки зрения научно-фантастические речи, эмоциональная любовная история и серьёзная попытка погружения в метафизику», добавив, что «это фильм об изменяющих жизнь встречах в метро с дымком травки нью-эйджа».

Лиа Гринблатт в «Entertainment Weekly» назвала «Я — начало» «небольшим фильмом со сверхбольшими амбициями: это и научный триллер глобальных масштабов на тему противостояния веры и науки, и романтическое кино в стиле Французской новой волны, и метафизические заморочки на бюджете независимого кино. Если это звучит более, чем немного претенциозно, то так оно и есть. При этом он необычайно трогателен», указывая далее, что «когда фильм переносится из Нью-Йорка в Айдахо, а затем в Индию, проворно перескакивая через провалы в правдоподобности и логике, при этом создавая свою особую магию».

Кинокритик Питер Дебрюдж написал в «Variety», что фильм «обращает свой взгляд на научную фантастику, давая человеческим глазам — этим окнам человеческой души — новую роль ключа к чему-то значительно большему, чем их когда-либо ранее рассматривали философы, учёные или фотографы мод». Автор отмечает, что «как и в случае с такими спорными культовыми любимцами, как „Детонатор“ и „Примесь“, этот безумно претенциозный фильм не позволяет даже своему скромному бюджету умерить колоссальную по масштабам режиссёрскую концепцию, которая перепахивает всё от существования Бога до новой, всеобъемлющей теории реинкарнации», и всё это показано «в жанре сексуально-чувственного, блуждающего по свету детективного фильма, который едва не рушится под весом собственных туманных фетишей». Дебрюдж считает, что «фильм достаточно сложен, и многие захотят посмотреть его снова, но возможность предвосхитить практически все основные сюжетные моменты… оставляет даже при первом просмотре характерное чувство дежавю» и предлагает переименовать фильм в «Я - тривиальность».

Характеристика фильма

МкКарти отмечает, что «научная направленность Кэхилла, кажется, служит импульсом к целенаправленному погружению в тайны предметов своего исследования, которые находятся в диапазоне от чего-то столь обыденного, как влечение между влюблёнными, до поиска неврологических данных, которые помогут установить информацию о личности, что в свою очередь, может позволить понять взаимосвязь между видами, что имеет отношение к тому, что обычно называют человеческой душой». МкКарти заканчивает свой анализ словами: «Скрытые метафизические аспекты истории в конце концов выходят на передний план в кульминационном отрезке, который прост, тих и трогателен».

Анализируя научную направленность картины, Скотт отмечает, что «с середины фильма дискуссия между спиритуализмом и наукой, которая поначалу провисла на заднем плане, становится более отчётливо выраженной. Но при этом и более неловкой для поборников обоих взглядов, а также разрушительной для эмоциональной, элегантной магии фильма». В частности, «убеждённость Иэна в том, что собранная им и Карен информация положит конец этой дискуссии, столь же упрощённа и незрела, как и противоположное убеждение (которое набирает силу по ходу фильма), что существование сверхъестественного можно доказать экспериментально». Далее Скотт замечает, что «фильмы, которые столь часто имеют дело с иллюзиями, возможно, имеют врождённое пристрастие к иррациональному. Но обычно лучше — как это убедительно демонстрирует середина карьеры М. Найта Шьямалана — использовать сверхъестественное на уровне вещей, чем на уровне идей».

Дебрюдж придерживается мнения, что «фильм представляет собой какое-то паршивое шоу с волшебством, где схематично дёргают за нитки, чтобы убедить зрителя в своей точке зрения». По его словам, «хотя фильм подаётся как триллер думающего человека, вместо этого он приглашает умных зрителей копать глубоко, одновременно требуя, чтобы они не обращали внимания его очевидные сюжетные дыры». Продолжая свою критику картины, Дебрюдж пишет, что «она выдаёт псевдонауку за философию, а калейдоскоп страсти — за истинную любовь, лакируя этот шаткий визуальный пакет избыточным музыкальным сопровождением». Он заканчивает словами: «Обыгрывая своё название ещё раз, эта история начала оставляет всё открытым для сиквелов или продолжений в соответствии с запросами аудитории».

Обозреватель сайта Film.com Джеймс Рокки считает, что «в этом фильме Кэхилл придумывает науку, чтобы решать вопросы с заранее готовыми ответами — и это не особенно интересно». Он считает, что «придуманная Кэхиллом псевдонаука, конечно, выводит на первый план темы и большие идеи фильма, но делает это с раздражающей неуклюжестью повозки, которую толкает решительная, красивая, глупая лошадь». Рокки отмечает, что "в какой-то момент Иэн читает книгу (знаменитого биолога) Ричарда Докинса, и можно себе представить, как Докинс выскакивает на сцену, обращаясь к Кэхиллу со словами героя фильм «Энни Холл»: «Вы совершенно очевидно ничего не знаете о моей работе…».

Критически оценил картину и Кэлам Марш из «Village Voice», написавший: «Представьте себе, что вы старшеклассник, и ваш интерес к кино начал становиться глубже, чем то, что может предложить мультиплекс. Вы обнаруживаете, что вас начал притягивать определённый тип умного кино: суровое, неуловимое и нарочитое должно рассматриваться как апофеоз формы, потому что вы чувствуете, что вы серьёзный человек, у которого остаётся время только на серьёзные фильмы. Хороший фильм, по вашей оценке, это тот, где надо напряжённо думать, чтобы его понять, как, например, „Донни Дарко“ или „Помни“, и когда вы их разгадываете, вы чувствуете себя умным». Марш считает, что данный фильм «во многом следует этой традиции, и легко представить себе многочисленные умы старшеклассников, наслаждающихся головоломками истории и мысли, которые предлагает его сюжет». По мнению Марша, «история движется со всей легкомысленной нереальностью фильма, не озабоченного научной строгостью реального мира, но Кэхилл создаёт достаточно тайных планов, совпадений и необычайных сюжетных поворотов, чтобы увлечь свою думающую аудиторию настолько, что она не обратит на это внимание. Мы твёрдо находимся на территории Серьёзного Умного Фильма. Проблема состоит в том, что рассматривать сюжеты как загадки является довольно поверхностным способом размышления о фильмах, и в этом качестве те наслаждения, которые несёт „Я — начало“, совершенно поверхностны».

Сравнение с «Другой Землёй»

Тодд МкКарти считает, что будучи «столь же необычным, как и „Другая Земля“, фильм „Я — начало“ ознаменовал квантовый скачок по всем направлениям, а Кэхилл продемонстрировал родство с осязаемым, насыщенными красками визуальным рядом Терренса Малика, но в значительно более суровых и чётких рамках».

Скотт полагает, что «„Другая Земля“ была искренним зрелищем, которая смогла ввести привлекательную научно-фантастическую тему с мыслью и чувством. „Я — начало“ слишком увлечён объяснениями своей сути, чтобы повторить тот же приём, и попадает в ловушку слишком серьёзного отношения к своим сумасбродным интеллектуальным причудам. Это может снести голову, но только в том случае, если вы не привыкли ей пользоваться».

Джеймс Рокки отмечает, что «в „Я — начало“ много науки, по крайней мере в количестве, если не в качестве. Но довольно быстро вы чувствуете ощутимую разницу между первым и вторым фильмами Кэхилла. Если в „Другой Земле“ Кэхилл и (и его соавтор Марлинг) придумали большое псевдонаучное событие, которое стало средством исследования и понимания персонажей и тематики фильма, то в „Я — начало“ наоборот большое псевдонаучное событие становится тем, что персонажи и темы фильма должны исследовать, объяснять и разъяснять». По мнению Рокки, «этот фильм намного легче, свободнее и (намеренно) забавнее, чем мрачно серьёзная „Другая Земля“… „Я — начало“ стоит почти на одном уровне с „Другой Землёй“, но всё равно разочаровывает то обстоятельство, что фильм, настолько одержимый глазом, имеет столь неясное, туманное видение того, что он намерен делать».

Оценка режиссёрской работы

МкКарти отмечает, что «Кэхилл работает с большими идеями и темами в стиле, который, что отрадно, не претенциозен и не напыщен. Его стиль и интересы, безусловно, помещают его в разреженную область американского независимого кино. Но огромный прогресс, который он сделал, в драматическом и стилистическом плане, от своего первого фильма ко второму, позволяет предположить, что он может стать одним из тех умных режиссёров, которые находят способ говорить даже о своих необычных личных интересах и темах в рамках коммерчески жизнеспособного контекста».

Пуйг подчёркивает, что «Кэхилл изобретательным, необычным образом смешивает элементы триллера с любовной историей, амбициозно выдвигает философские аргументы и утверждает мир, который, кажется, скорее ближе к научному факту, чем к научной фантастике».

Роткопф считает, что в своём втором фильме «Кэхилл улучшил свой контроль над ходом повествования», сравнивая его первую часть «со зловеще романтическим римейком Дэвида Кроненберга „Муха“ (1986)». По мнению критика, «в пользу Кэхилла говорит то, что он не является тем типом киноманьяка, которому надо напоминать, что нам время от времени хочется что-то чувствовать (его фильм освежает после сухой чопорности „Примеси“ и „Связи“)». Подводя итог, Роткопф пишет, что если Кэхилл «продолжит работу с всегда неотразимой Марлинг и введёт немного юмора, то станет чем-то большим, чем М. Найт Шьямалан на своей начальной фазе».

Питер Дебрюдж полагает, что «ключевые темы Кэхилла — любовь, вера, реинкарнация — предлагают существенно более содержательные идеи», чем типичный фильм большой студии, ставя, в частности, следующие вопросы: «Что если во вселенной существует конечное число душ? Может ли любовь вашей жизни возродиться в иной форме? Доказывает или опровергает реинкарнация существование Бога? Сводят ли гипотетические вопросы вас с ума?». Критик пишет, что фильм "заинтересовывает всеми этими вопросами и более того, постепенно превращает скептика в верующего (частая тема последних фильмов Марлинг, включая «Группировку «Восток»" прошлого года)». Вместе с тем, Дебрюдж указывает, что когда «фильм выходит на серию откровений, предназначенных для того, чтобы взорвать умы людей, Кэхилл вводит каждый сюжетный поворот в настолько драматически замедленным образом, что зрители, кажется, опережают его на каждом шагу».

Оценка работы творческой группы

Тодд МкКарти обратил внимание на «выдающееся мастерство» при создании картины особенно отметив «исключительную работу немецкого кинооператора Маркуса Фордерера, изобретательную художественную постановку Тани Биджлани и создающую необходимое настроение музыку Уилла Бейтса и Фила Моссмана».

Рокки считает, что «фильм притягательно снят Маркусом Фордерером, а Кэхилл сам смонтировал его местами искусно, но в целом довольно уныло, а трогательная и изящная музыка, предающая изменения тональности в картине (нравятся вам эти изменения или нет), является, наверное, одним из лучших достижений фильма».

Оценка актёрской работы

Если Роткопф считает, что «главным достижением фильма является убедительная игра Майкла Питта в качестве блестящего учёного-медика, увлечённого темой глаз», то Дебрюдж просит внести Майкла Питта «в список самых неубедительных учёных мира,… мечтателя с надутыми губами,… эксперименты которого — не более чем прикрытие для его личной фетишизации глаза».

Характеризуя игру Брит Марлинг, Пуйг отмечает, что она исполняет роль «тихой, вкрадчивой и разумной женщины-учёного, которую отделяют световые годы от нью-эйджевого типа личности, который представляет Софи». Пуйг пишет, что "со свойственным ей сочетанием ума и теплоты, Марлинг оживляет образ Карен. Марлинг — которая сыграла лидера секты в «Звуке моего голоса», радикальную защитницу окружающей природы в «Группировке «Восток»», и встревоженную женщину, увлечённую космическими исследованиями в «Другой Земле» — великолепно подходит на эту роль, донося до зрителя практическую мудрость своей героини".

Сиквел

В соответствии с концепцией Кэхилла, действие фильма «Я» будет происходить через 20 лет после событий фильма «Я — начало», когда результат открытий доктора Иэна Грэя проявится в жизни, как указывается в титрах после фильма.

Ссылки

• [www.foxsearchlight.com/iorigins/ Я — начало] официальный сайт фильма
• [www.imdb.com/title/tt2884206/ Я — начало] на сайте IMDB
• [www.allmovie.com/movie/i-origins-v592637 Я — начало] на сайте Allmovie
• [www.rottentomatoes.com/m/i_origins/?search=I%20Origins Я — начало] на сайте Rotten Tomatoes
• [www.tcm.com/tcmdb/title/2016581/I-Origins/ Я — начало] на сайте Turner Classic Movies

Отрывок, характеризующий Я — начало

Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно про него думала, – сказал Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.


Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.