12,7 × 99 мм НАТО
Поделись знанием:
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.
На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
(перенаправлено с «.50 Браунинг»)
12,7×99 мм (12,7×99 mm NATO, .50 BMG) — крупнокалиберный патрон армий НАТО. Он был создан в 1920-х годах в качестве боеприпаса для крупнокалиберного пулемёта Browning M1921. После Второй мировой войны патрон стандартизован в НАТО и выпускается различными странами-участницами НАТО по единым техническим условиям.
Содержание
Сравнение боеприпасов НАТО
| Спецификация патрона | Размер патрона | Вес пули | Скорость пули | Энергия пули |
|---|---|---|---|---|
| 5,56×45 мм НАТО | 5.56×45 мм | 3.95—5.18 г | 772—945 м/c | 1700—1830 Дж |
| 7,62×51 мм НАТО | 7,62×51 мм | 9.33 г | 838 м/c | 3275 Дж |
| 12,7×99 мм НАТО | 12,7×99 мм | 41,92—51,80 г | 765—928 м/c | 15530—20257 Дж |
Номенклатура боеприпасов
Патроны общего назначения
- М 1923 (англ. Model of 1923 Ball Cartridge) — принят на вооружение 31 июля 1923 года; пуля патрона массой 809 гран (52,4 г) с конической донной частью имела оболочку из томпака, остроконечный стальной сердечник и свинцовую рубашку, с 1 сентября 1927 года на пуле выполнялась каннелюра с насечками.
- М1 (М1 Ball Cartridge) — принят на вооружение в июне 1931 года, снят с вооружения 7 сентября 1943 года; последняя партия выпущена 20 февраля 1941 года; пуля патрона массой 753 гран (48,8 г) и высотой 61,2 мм с конической донной частью имела оболочку из томпака, остроконечный сердечник из мягкой стали и свинцовую рубашку в вершинке пули, на поверхности пули выполнялась каннелюра с насечками.
- М2 (Cartridge, Ball, Cal. .50, M2) — принят на вооружении 20 февраля 1941 года, последняя партия выпущена 1950 году; конструкция пули унифицирована с бронебойной пулей AP M2, отличаясь от последней только материалом сердечника; пуля патрона массой 710 гран (46,0 г) и высотой 58,7 мм с конической донной частью имела оболочку из томпака, остроконечный сердечник из мягкой стали и свинцовую рубашку в вершинке пули, на поверхности пули выполнялась гладкая каннелюра.
- М33 — разработан после Второй мировой войны на базе М2, выпускается с 1951 года; пуля патрона имеет массу 661 гран и начальную скорость 887 м/с[1].
Бронебойные патроны
- APM 1923 (Model of 1923 Armor-Piercing cartridge) — принят на вооружении в июле 1923 года; пуля патрона массой 821 гран (53,2 г) с конической донной частью имела оболочку из томпака, остроконечный сердечник из закалённой стали и свинцовую рубашку, с 1 сентября 1927 года на пуле выполнялась каннелюра с насечками; вершинка пули окрашивалась в чёрный цвет.
- AP M1 (Cal. .50 Armor-Piercing Cartridge М1) — принят на вооружении в июне 1931 года; пуля патрона массой 750 гран (48,6 г) и высотой 61,2 мм с конической донной частью имела оболочку из томпака, остроконечный сердечник из закалённой стали и свинцовую рубашку в вершинке пули, на поверхности пули выполнялась каннелюра с насечками; начальная скорость пули составляла 808 м/с; вершинка пули окрашивалась в чёрный цвет.
- AP M2 (Cartridge, Armor-Piercing, Cal. .50, М2) — принят на вооружении 20 февраля 1941 года, на основе экспериментальной пули Т1Е9 с повышенной начальной скоростью; пуля патрона массой 718 гран (46,5 г) с конической донной частью имела оболочку из томпака, остроконечный сердечник из закалённой хромовольфрамовой стали WD 74100 и свинцовую рубашку в вершинке пули; первоначально на поверхности пули выполнялись две каннелюры — снизу гладкая для фиксации в гильзе, сверху идентификационная с насечками, позднее упразднённая; начальная скорость пули составляла 884 м/с; вершинка пули окрашивалась в чёрный цвет. Во время Второй мировой войны армиям Великобритании и СССР поставлено 329 млн единиц патронов АР М2.
- AP M2 (Alternate) (Cartridge, Armor-Piercing, Cal. .50, М2 (Alternate)) — отдельные партии во время Второй мировой войны, пуля патрона отличалась от стандартных АР М2 сердечником из менее дефицитной марганцево-молибденовой стали FXS-318
- M903 (Cartridge, Caliber .50, Saboted Light Armor Penetrator (SLAP)) — разработан компанией Винчестер в середине 1980-х годов, пуля патрона состоит из полимерного поддона жёлтого цвета и подкалиберного вольфрамового сердечника
- M962 (Cartridge, Caliber .50, Saboted Light Armor Penetrator-Tracer (SLAP-T)) — разработан компанией Винчестер в середине 1980-х годов, пуля патрона состоит из полимерного поддона красного цвета, подкалиберного вольфрамового сердечника и трассирующего состава[1].
Трассирующие патроны
- TM 1923 (Model of 1923 Tracer Cartridge) — принят на вооружении в 1923 году; пуля патрона массой 733 гран (47,5 г) имела оболочку из томпака и свинцовый сердечник; трассирующий состав R-77 давал трассу красного цвета, гильза чернилась для идентификации.
- М1 Tracer — принят на вооружение в апреле 1930 года; пуля патрона массой 675 гран (43,7 г) с прямой донной частью имела оболочку из томпака, свинцовый сердечник и трассирующий состав дававший трассу красного цвета на дистанцию до 1800 м, на поверхности пули выполнялась каннелюра с насечками, вершинка пули окрашивалась в красный цвет.
- М1 Tracer (Alternate) — принят на вооружение в феврале 1943 года, отличался от стандартных М1 Tracer пулей с биметаллической оболочкой, что было связано с экономией дефицитных материалов.
- М2 Tracer — принят на вооружение в декабре 1941 года, снят с вооружения 28 октября 1943 года, использовался в ВВС; пуля патрона имела стальной сердечник и трассирующий состав дававший трассу на дистанцию до 503 м.
- М10 (Cartridge, Tracer, Cal. .50, М10) — принят на вооружение ВВС 28 октября 1943 года; пуля патрона имела массу 643 гран (41,7 г) и длину 60,96 мм, трассирующий состав давал дымную трассу на дистанции 140 м, далее ярко-красную трассу до 1700 м; вершинка пули окрашивалась в оранжевый цвет.
- М17 (Cartridge, Tracer, Cal. .50, М17)) — принят на вооружение 15 июня 1944 года, использовался в сухопутных войсках; давал ярко красную трассу до дистанции 2290 м; вершинка пули окрашивалась в коричневый цвет.
- М21 (Cartridge, Tracer, Headlight, Cal. .50, М21) — с трассирующей пулей повышенной яркости, принят на вооружение ВВС в марте 1945 года; пуля патрона имела массу 664 гран (43 г) и длину 60,96 мм, трассирующий состав давал ярко-красную трассу до 503 м; вершинка пули окрашивалась в красный цвет[1].
Бронебойно-зажигательные патроны
- М8 (Cartridge, Armor-Piercing-Incediary, Cal. .50, М8) — принят на вооружении в октябре 1943 года, серийное производство начато в конце года, за основу конструкции взята советская бронебойно-зажигательная пуля Б-32; пуля патрона массой 662 гран (42,9 г) с конической донной частью имела остроконечный сердечник из закалённой хромовольфрамовой стали WD 74100; на поверхности пули выполнялись две каннелюры — снизу гладкая для фиксации в гильзе, сверху идентификационная с насечками; вершинка пули окрашивалась в серебристый цвет[1].
Бронебойно-зажигательные-трассирующие патроны
- М20 (Cartridge, Armor-Piercing-Incediary-Tracer, Cal. .50, М20) — принят на вооружении в марте 1945 года; на поверхности пули выполнялись две каннелюры — снизу гладкая для фиксации в гильзе, сверху идентификационная с насечками; вершинка пули окрашивалась в серебристый и красный цвета[1].
Зажигательные патроны
- М1 (Cartridge, Incediary, Cal. .50, М1) — разработан Франкфордским арсеналом, принят на вооружение в январе 1941 года; пуля патрона массой 644 гран (41,7 г) с конической донной частью имела оболочку из томпака, стальной цилиндрический сердечник, зажигательный состав и свинцовую пробку в донной части; на поверхности пули выполнялись две каннелюры с насечками.
- М1 (Alternate) (Cartridge, Incediary, Cal. .50, М1) — разработан компанией Ремингтон, принят на вооружение 18 сентября 1941 года; пуля патрона массой 644 гран (41,7 г) с прямой донной частью имела оболочку из томпака, стальной цилиндрический сердечник, зажигательный состав и свинцовую пробку в донной части; на поверхности пули выполнялись две каннелюры — снизу с насечками для фиксации в гильзе, сверху гладкая идентификационная, вершинка пули окрашивалась в голубой цвет.
- М23 (Cartridge, Incediary, Cal. .50, М23) — принят на вооружение в октябре 1944 года, использовался в ВВС; пуля патрона массой 500 гран (32,4 г) и длиной 57,15 мм, с прямой донной частью имела оболочку, металлический стаканчик, зажигательный состав и свинцовую пробку в донной части; на поверхности пули выполнялись две каннелюры с насечками, вершинка окрашивалась темно-синим и голубым цветом[1].
Бронебойно-зажигательные-разрывные патроны
- MK 211, MOD 0/.50 HEIAP (Cartridge, Caliber .50, Armor Piercing Incediary, MK 211, MOD 0) — принят на вооружении в середине 1990-х годов, пуля патрона разработана норвежской компанией Nammo Raufoss AS под обозначением NM140 MP, в США выпускается по лицензии компанией Винчестер и другими; пуля патрона массой 671 гран (43,5 г) имеет латунную оболочку, стальной стаканчик, остроконечный вольфрамовый сердечник, вокруг которого расположена рубашка из циркониевого порошка, в головной части расположен заряд взрывчатого вещества и зажигательный состав, вершинка пули окрашивается в зелёный цвет с белой полосой[1].
Учебные патроны
- M858 (Cartridge, Caliber .50, Ball, Plastic Praktice, M858) — для учебно-практических стрельб на небольшую дистанцию; пуля и гильза изготовлены из полиэтилена синего цвета, донышко гильзы металлическое.
- M860 (Cartridge, Caliber .50, Tracer, Plastic Praktice, M860) — для учебно-практических стрельб на небольшую дистанцию; пуля и гильза изготовлены из полиэтилена синего цвета, донышко гильзы металлическое, вершинка пули красного цвета[1].
Холостые патроны
- Cal. .50, Blank Cartridge, M1 — принят на вооружение 25 мая 1935 года; дульце гильзы закрывалось картонной прокладкой, фиксировавшейся каннелюрой и завальцовкой кромки дульца; прокладка покрывалась красным лаком для герметизации.
- M1A1 (Cartridge, Caliber .50, Blank, M1A1) — дульце гильзы обжато «звёдочкой»[1].
Оружие
Патрон используется в следующих типах оружия:
- Снайперские винтовки
- AR-50
- Accuracy International AS50
- Accuracy International AW50
- Accuracy International AX50
- Anzio Iron Works Anzio-50
- Armalite AR-50
- Barrett M82/M107
- Barrett M95
- Barrett M99
- Barrett XM500
- Bluegrass Armory Viper
- ČZW-127
- Desert Tactical Arms HTI
- DSR 50 Sniper Rifle
- East Ridge / State Arms Gun Co.Inc.
- Falcon
- Gepard
- Bushmaster BA50 Rifle
- L.A.R. Manufacturing, Inc. Grizzly Big Boar
- Halo Arms, LLC HA-50
- M500
- M93 Black Arrow
- M99B-II
- McMillan TAC-50
- OM 50 Nemesis
- Robar RC-50
- Safety Harbor Firearms SHF/R50
- Serbu Firearms BFG-50
- Steyr HS .50
- Truvelo .50
- Gepard anti-materiel rifles
- PGM Hecate II
- Ultralite50/Ligamec Corp.
- Windrunner M96
- WKW Wilk
- Zastava M93 Black Arrow
- Пулемёты
- Пистолеты
См. также
- 12,7×108 мм
- 14,5×114 мм
- Raufoss Mk 211 — многоцелевая пуля калибра 12,7×99 мм NATO.
Напишите отзыв о статье "12,7 × 99 мм НАТО"
Примечания
Видео
- [youtube.com/watch?v=adLOjlc_DwU .50 Caliber BMG (API) ammunition] на YouTube
- [youtube.com/watch?v=0FGUEKGmouI The .50 BMG Cartridge] на YouTube
- [youtube.com/watch?v=rnInFLRtcdA M107 Barrett Sniper Cal. 50] на YouTube
- [youtube.com/watch?v=Asz0cqtDiNI Suppressed 50 BMG Rifle] на YouTube
- [youtube.com/watch?v=Qtzk8HNPzHY .50 cal Barrett sniper rifle fired] на YouTube
- [youtube.com/watch?v=zZoelnF87Fg 50 Cal Machine Gun] на YouTube
Галерея
- USMC-070719-M-7747B-001.jpg
- USMC-100707-M-4569K-020.jpg
- USMC-100618-M-9917S-019.jpg
- USMC-100924-M-8875C-152.jpg
| ||||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий 12,7 × 99 мм НАТО
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.
На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
