Т-70

Поделись знанием:
(перенаправлено с «0-70»)
Перейти к: навигация, поиск

Лёгкий танк Т-70
Т-70 (Т-70М)
Боевая масса, т

9,2 (9,8)

Экипаж, чел.

2

История
Количество выпущенных, шт.

8231

Размеры
Длина корпуса, мм

4285

Ширина корпуса, мм

2348 (2420)

Высота, мм

2035

Клиренс, мм

300

Бронирование
Тип брони

гомогенная катаная высокой твёрдости

Лоб корпуса (верх), мм/град.

35/61°

Лоб корпуса (низ), мм/град.

45/−30° и 15/−81°

Борт корпуса, мм/град.

15/0°

Корма корпуса (верх), мм/град.

15/76°

Корма корпуса (низ), мм/град.

25/−44°

Днище, мм

10 и 6

Крыша корпуса, мм

10

Маска орудия, мм/град.

50 + 15

Борт башни, мм/град.

35/23°

Крыша башни, мм

10 и 15

Вооружение
Калибр и марка пушки

45-мм 20-К

Длина ствола, калибров

46

Боекомплект пушки

90 (70)

Углы ВН, град.

−6…+20°

Углы ГН, град.

360°

Прицелы

ТМФП или ТОП, механический

Пулемёты

1 × 7,62-мм ДТ

Подвижность
Тип двигателя

спаренные рядные 4‑тактные 6‑цилиндровые карбюраторные

Мощность двигателя, л. с.

2 × 70

Скорость по шоссе, км/ч

42

Скорость по пересечённой местности, км/ч

20—25

Запас хода по шоссе, км

410—450

Запас хода по пересечённой местности, км

360 (250)

Удельная мощность, л. с./т

15,2 (14,2)

Тип подвески

торсионная индивидуальная

Удельное давление на грунт, кг/см²

0,7

Преодолеваемый подъём, град.

34°

Преодолеваемая стенка, м

0,7

Преодолеваемый ров, м

1,7

Преодолеваемый брод, м

1,0

Т-70 на Викискладе?

Т-70 — советский лёгкий танк периода Второй мировой войны. Разработан в октябре — ноябре 1941 года на Горьковском автомобильном заводе (ГАЗ) под руководством Николая Александровича Астрова, ведущего разработчика всей отечественной линейки лёгких танков того периода. В январе 1942 года Т-70 был принят на вооружение Рабоче-крестьянской Красной армии и серийно выпускался на нескольких машиностроительных заводах. Производство Т-70 продолжалось до октября 1943 года, когда по результатам боевых действий лета этого года и большой надобности РККА в самоходно-артиллерийских установках СУ-76 на его базе было принято решение о прекращении его серийного выпуска. Всего был выпущен 8231[1][2] танк этого типа.

Начиная с лета 1942 года, лёгкие танки Т-70 приняли активное участие в боях Великой Отечественной войны. Апогеем их боевой службы стала Курская битва, после чего они стали исчезать из частей Красной армии, хотя отдельные экземпляры использовались вплоть до конца войны. По количеству выпущенных машин Т-70 стал вторым по численности типом танков в Красной армии 1941—1945 гг. На базе Т-70 в конце 1942 года была построена лёгкая самоходно-артиллерийская установка непосредственной поддержки пехоты СУ-76, ряд прототипов лёгких танков с улучшенным вооружением или эргономикой и опытные образцы зенитных танков. Вскоре после окончания войны Т-70 был снят с вооружения Советской армии. Достаточно большое количество подобных танков сохранилось до нашего времени в военных музеях и мемориалах России, государств СНГ и стран дальнего зарубежья.





История создания

В сентябре 1941 года на вооружение РККА был принят лёгкий танк Т-60 конструкции Н. А. Астрова, и сразу на нескольких заводах было развёрнуто серийное производство новой машины. Среди этих предприятий был и Горьковский автомобильный завод, производственные мощности которого вполне позволяли выпуск более серьёзных по боевым характеристикам танков, чем Т-60. После мелкосерийного выпуска ряда малых плавающих танков в конце 1930-х годов ГАЗ танкостроением не занимался, но ряд его сотрудников уже имел определённый опыт в этой области. Для помощи в организации производства лёгких танков на ГАЗ был направлен Н. А. Астров, который по прибытии в Горький сразу же включился в работу по усилению конструкции Т-60, используя потенциал ГАЗа.

На основании своего аванпроекта от сентября 1941 года Н. А. Астров вместе с сотрудниками танкового конструкторского бюро ГАЗа В. А. Дедковым, А. М. Кригером и другими в октябре того же года начал работы по проектированию модернизированной «шестидесятки». Основными направлениями модернизации были усиление вооружения и повышение мощности силового агрегата машины. В качестве решения последней задачи использовалась «спарка» из двух двигателей ГАЗ-202 мощностью 70 л. с. каждый, последовательно соединённых друг с другом. Эту силовую установку удалось разместить в бронекорпусе той же компоновочной схемы, что и у Т-60, но больша́я длина «спарки» потребовала удлинения корпуса и добавления пятого опорного катка на борт. В качестве основного вооружения модернизированного танка предусматривалась несколько модифицированная 45-мм танковая пушка обр. 1938 г. (20-К) в литой обтекаемой башне конструкции В. А. Дедкова.

За созданием этого танка наблюдало высшее руководство страны во главе с И. В. Сталиным и торопило конструкторов с исполнением задачи, выражая неудовольствие по поводу срыва ГАЗом сроков разработки. Опытный образец нового танка ГАЗ-70 (проектное обозначение 0-70 или 070) был собран 14 февраля 1942 года и отправлен в Москву для показа и испытаний, начавшихся 20 числа того же месяца. Касательно бронирования ГАЗ-70 имеется ряд разногласий в источниках — М. Свирин и М. Коломиец[3] утверждают, что оно было слегка усилено по сравнению с Т-60, тогда как И. Г. Желтов с соавторами приводят толщины, аналогичные серийным Т-70[4]. ГАЗ-70 не произвёл большого впечатления на военных специалистов РККА — практически равноценное с Т-60 бронирование, одноместная башня. Однако Н. А. Астров пообещал в кратчайшие сроки устранить выявленные при испытаниях недостатки. Быстрее всего это удалось сделать с бронированием — толщину лба новой машины довели до 45 мм в нижней лобовой детали и 35 мм — в верхней.

6 марта 1942 года постановлением № 1394сс Государственного комитета обороны (ГКО) за подписью И. В. Сталина новый танк принимался на вооружение РККА под индексом Т-70. В том же документе содержался приказ ГАЗу начать серийное производство «семидесятки» при устранении выявленных недостатков конструкции, а последовавшим через три дня постановлением ГКО № 1417сс к серийному выпуску Т-70 подключались заводы № 37 и № 38. Поскольку литая башня продемонстрировала плохую стойкость даже к огню немецких 20-мм пушек, а утолщение её брони было невозможно по целому ряду конструктивных и производственных причин, Т-70 оснастили сварной шестигранной башней.

Сложнее дело обстояло с двухместной башней для «семидесятки». Хотя Н. А. Астров и его сотрудники сразу же, с апреля 1942 года, занялись этим вопросом, быстро решить его не удалось. Сама конструкция двухместной башни особенной трудностью не являлась, но уже на стадии аванпроекта стало ясно, что её установка утяжелит танк до 10,5—11,5 тонн. Хотя стандартная «спарка» ГАЗ-203 мощностью 140 л. с. обеспечивала потяжелевшей машине удельную мощность 12,2—13,3 л. с./т, что больше, чем у Т-60 (10—11 л. с./т), вызывала большие сомнения надёжность ходовой части, унаследованной от Т-60. Испытания догруженного до 11,5 тонн Т-70 подтвердили опасения — ломались траки, лопались торсионы подвески, быстро изнашивались резиновые бандажи опорных катков, в тяжёлых условиях быстрее выходили из строя узлы и агрегаты трансмиссии, работавшей с большей нагрузкой из-за возросшего сопротивления движению утяжелённого танка. Поэтому основная работа развернулась в плане усиления деталей и узлов танка, оказавшихся недостаточно прочными, а также форсированию силового агрегата до 170 л. с. В августе — октябре 1942 года все необходимые компоненты (двигатель, двухместная башня, усиленная ходовая часть) испытывались на опытном варианте Т-70, который был рекомендован к принятию на вооружение РККА. Однако этого так и не было сделано, а в конструкцию серийных Т-70 решили внести изменения, касающиеся только усиленной ходовой части. Эта модификация получила обозначение Т-70М и с начала октября 1942 года была запущена в серийное производство на ГАЗе, чуть позже — и на заводе № 38. По всей видимости, причиной отказа от производства Т-70 с двухместной башней послужила подготовка к серийному производству более совершенного лёгкого танка Т-80, который являлся дальнейшим развитием «семидесятки» с учётом всех требований по улучшению эргономики, энерговооружённости и защищённости последнего.[1][3]

Также Т-70 послужил базой для разработки большого числа опытных лёгких танков с усиленным вооружением, самоходных артиллерийских и зенитных установок. На его основе была создана лёгкая самоходно-артиллерийская установка непосредственной поддержки пехоты СУ-76, которая серийно выпускалась вплоть до конца Великой Отечественной войны. В свою очередь, на базе последней была разработана первая советская серийная зенитная самоходная установка ЗСУ-37.

Производство

В процессе серийного выпуска лёгкого танка Т-70 был задействован не только ГАЗ, но и многие другие предприятия Поволжского и Вятского регионов страны. Бронекорпуса для «семидесятки» поставляли заводы в Выксе, Кулебаках и Саратове. По механическим частям, оптике, вооружению, электрике и контрольно-измерительным приборам смежниками выступало большое количество предприятий Горького, Горьковской области и других регионов СССР. По сравнению с Т-60 новый лёгкий танк требовал вдвое больше двигателей, более толстой (то есть более сложной и трудоёмкой в изготовлении) катаной брони, поэтому изначально с планами по выпуску Т-70 справлялся только ГАЗ, завод № 38 в Кирове вышел на установленный правительством уровень производства только в июне 1942 года. Завод № 37 в Свердловске сумел выпустить только 10 Т-70, после чего из-за производственных и организационных трудностей к этому заданию не возвращался, продолжая выпускать Т-60. Большинство Т-70 было выпущено на ГАЗе, причём общее число выпущенных «семидесяток» могло быть ещё более крупным, но перед Курской битвой немцы совершили ряд глубинных воздушных рейдов на Горький.[3]

Целью этих налётов были различные предприятия и объекты инфраструктуры города, который, несмотря на наличие авиазавода № 21, не имел истребителей-перехватчиков в своей системе ПВО, которая включала затемнение и зенитные батареи. Последние концентрировались в основном у стратегически важных точечных объектов — мостов через Оку и Волгу и административного центра города, промышленные зоны защищались гораздо слабее. В результате этого бо́льшая часть урона пришлась на известные немецкому командованию предприятия города (в мосты попаданий не было, в историческую часть города попали единичные бомбы). В первую очередь пострадали ГАЗ, который потерял почти половину единиц своего оборудования[3], и завод имени Ленина, директор и руководство которого погибли в результате прямого попадания авиабомбы в командный пункт завода. Последнее предприятие также выступало смежником в производстве Т-70, поставляя коммуникационное радиооборудование для всех танковых производств города. Была разрушена трамвайная линия, которая в военное время помимо доставки рабочих и служащих ГАЗа на работу использовалась и для грузовых перевозок в интересах завода[5], разбомблённым оказалось и паровозное депо предприятия. Несмотря на самоотверженный труд горьковчан (трамвайную линию восстановили через сутки, удалось вернуть в строй бо́льшую часть повреждённого оборудования), ГАЗ резко снизил выпуск своей продукции. Пришлось приостановить выпуск грузовиков и бронеавтомобилей БА-64, но Т-70 непрерывно продолжали сходить со сборочных линий завода. Однако выпуск мая 1943 года удалось перекрыть только в октябре того года, когда производство Т-70 уже заканчивалось.[3]

По результатам Курской битвы в руководстве страны возобладало мнение, что лёгкий танк Т-70 более не нужен РККА, акценты сместились в сторону выпуска САУ СУ-76М на его базе. Поэтому в октябре 1943 года производство Т-70 было официально завершено, хотя ещё какое-то время «семидесятки» поставлялись в войска за счёт созданного ранее задела бронекорпусов.

По ходу производства Т-70 в производственный процесс вносились изменения, например, изначально гомогенную броню для танка стали подвергать поверхностной закалке по методу, разработанному технологами завода № 264 (Красноармейская судоверфь) в городе Сарепта. В результате при той же толщине брони её снарядостойкость у Т-70 поздних серий была несколько увеличена.[3]

Производство Т-70 и Т-70М, шт.[1]
Завод-изготовитель 1942 1943 Итого
ГАЗ 3495 3348 6843
Завод № 37 (Свердловск) 10 10
Завод № 38 (Киров) 1378 1378
Итого 4883 3348 8231

Описание конструкции

Т-70 имел типичную для советских лёгких танков того времени компоновочную схему. Танк имел пять отделений, перечисленных ниже в порядке от лобовой части машины к корме:

  • трансмиссионное отделение;
  • отделение управления;
  • моторное отделение по правому борту середины корпуса;
  • боевое отделение по левому борту середины корпуса и в башне;
  • кормовое отделение, где располагались топливные баки и радиатор двигателя.

Эта компоновочная схема определяла в целом набор преимуществ и недостатков танка в рамках машин своего класса. В частности, переднее расположение трансмиссионного отделения, то есть ведущих колёс, приводило к повышенной их уязвимости, так как именно передняя оконечность танка в наибольшей степени подвержена вражескому обстрелу. С другой стороны, в отличие от советских средних и тяжёлых танков, у Т-70 топливные баки находились вне боевого отделения в изолированном броневой переборкой отсеке, что снижало риск возникновения пожара при поражении танка (особенно высокий для машины с бензиновым двигателем) и этим повышало выживаемость экипажа. К другим преимуществам выбранной для Т-70 компоновки можно отнести небольшую высоту и общую массу танка (по сравнению с другими машинами иных компоновочных схем), достигнутые, к тому же, вопреки вынужденному применению «долговязого» силового агрегата ГАЗ-203. Как следствие, возрастали динамические характеристики танка, и для него не требовался мощный специализированный двигатель. Экипаж танка состоял из двух человек — механика-водителя и командира машины.[1]

Броневой корпус и башня

Броневой корпус танка сваривался из катаных броневых плит толщиной 6, 10, 15, 25, 35 и 45 мм. У машин ранних серий бронеплиты были гомогенными, у поздних — гетерогенными (применялась поверхностная закалка). Толщина брони оставалась неизменной по ходу производства танка. Броневая защита дифференцированная, противопульная. Лобовые и кормовые бронеплиты имели рациональные углы наклона, борта вертикальные. Борт Т-70 изготавливался из двух бронеплит, соединяемых сваркой. Для усиления сварного шва внутри корпуса устанавливалась вертикальная балка жёсткости, приклёпывавшаяся к передней и задней бортовым частям. Ряд бронеплит корпуса (надмоторный и надрадиаторный листы) выполнялся съёмным для удобства обслуживания и замены различных узлов и агрегатов танка. Рабочее место механика-водителя находилось в передней части бронекорпуса танка с некоторым смещением влево от центральной продольной плоскости машины. Люк для посадки-высадки механика-водителя располагался на лобовой бронеплите и был снабжён уравновешивающим механизмом для облегчения открывания. Наличие люка механика-водителя ослабляло стойкость верхней лобовой детали к снарядным попаданиям. Днище Т-70 сваривалось из трёх броневых плит разной толщины, и для обеспечения жёсткости к нему приваривались поперечные коробчатые балки, в которых располагались торсионы узлов подвески. В передней части днища под сиденьем механика-водителя был сделан аварийный люк-лаз. Корпус также имел ряд воздухопритоков, люков, лючков и технологических отверстий для вентиляции обитаемых помещений танка, слива топлива и масла, доступа к горловинам топливных баков, другим узлам и агрегатам машины. Ряд этих отверстий защищался броневыми крышками, заслонками и кожухами.

Восьмигранная сварная башня в форме усечённой пирамиды имела борта толщиной 35 мм, которые располагались под углом 23° к вертикали для повышения стойкости. Сварные стыки граней башни дополнительно усиливались броневыми угольниками. Лобовая часть башни защищалась бронемаской толщиной 50 мм, в которой имелись амбразуры для установки пушки, пулемёта и прицела. Ось вращения башни не совпадала с плоскостью продольной симметрии машины вследствие установки мотора по правому борту танка. В крыше башни располагался откидной люк для посадки-высадки командира машины. В свою очередь, в люке был небольшой лючок для флажковой внешней сигнализации. Также в крышке люка устанавливался поворотный смотровой зеркальный прибор, что было впервые применённым на лёгких советских танках решением. Башня устанавливалась на шариковой опоре и фиксировалась захватами во избежание сваливания при сильном крене или опрокидывании танка.[1]

Вооружение

Основным вооружением Т-70 являлась нарезная полуавтоматическая 45-мм танковая пушка обр. 1932/38 гг. (20-К или 20К). Орудие монтировалось на цапфах справа от плоскости продольной симметрии башни для удобства работы командира машины. Пушка 20-К имела ствол длиной 46 калибров, высота линии огня составляла 1540 мм, дальность стрельбы прямой наводкой достигала 3600 м, максимально возможная — 4800 м. С пушкой был спарен 7,62-мм пулемёт ДТ-29, который мог легко сниматься со спаренной установки и использоваться вне танка как пехотный. Спаренная установка имела диапазон углов возвышения от −6 до +20° и круговой обстрел по горизонтали. Поворотный механизм башни зубчатого типа, с ручным приводом, располагался слева от командира танка, а подъёмный механизм пушки (винтового типа, также с ручным приводом) — справа. Спуск пушки и пулемёта — ножной: при нажатии левой педали открывался огонь из пулемёта, правой — из пушки.

Боекомплект орудия составлял 90 (70 для Т-70М) выстрелов унитарного заряжания (патронов). Для повышения удобства работы командира двадцать выстрелов располагались в специальном магазине, прочие — в стандартной укладке по бортам боевого отделения. При стрельбе бронебойными снарядами экстракция стреляной гильзы осуществлялась автоматически, а при ведении огня осколочными снарядами из-за меньшей длины отката ствола, обусловленной малой начальной скоростью осколочного снаряда, полуавтоматика не работала, и командиру приходилось открывать затвор и вынимать стреляную гильзу вручную. Теоретическая скорострельность орудия составляла 7-12 выстрелов в минуту, но из-за отсутствия заряжающего и необходимости ручной экстракции стреляной гильзы от осколочного снаряда темп огня на практике был в разы ниже, 3-5 выстрелов в минуту. В состав боекомплекта могли входить следующие снаряды:

Номенклатура боеприпасов[6]
Тип Обозначение Вес снаряда, кг Вес ВВ, г Начальная скорость, м/с Дальность табличная, м
Калиберные бронебойные снаряды
Бронебойно-трассирующий тупоголовый с баллистическим наконечником БР-240 1,43 18,5 (A-IX-2) 760 4000
Бронебойно-зажигательный трассирующий тупоголовый с баллистическим наконечником БЗР-240 1,44 12,5+13 (зажигательный состав) 760 4000
Бронебойный тупоголовый с баллистическим наконечником Б-240 1,43 19,5 (A-IX-2) 760 4000
Бронебойно-трассирующий остроголовый сплошной с баллистическим наконечником БР-240СП 1,43 нет 757 4000
Подкалиберные бронебойные снаряды
Подкалиберный бронебойно-трассирующий («катушечного» типа) БР-240П 0,85 нет 985 500
Осколочные снаряды
Осколочный стальной О-240 1,98—2,15 78 335 4200
Осколочный сталистого чугуна О-240А 1,98—2,15 78 335 4200
Картечь
Картечь Щ-240 1,62 137 пуль, 100 г пороха  ?  ?
Таблица бронепробиваемости для 45-мм пушки 20К[6]
Бронебойные тупоголовые снаряды Б-240, БР-240, БЗР-240
Дальность, м При угле встречи 60°, мм При угле встречи 90°, мм
100 43 52
250 39 48
500 35 43
1000 28 35
1500 23 28
2000 19 23
Бронебойный остроголовый сплошной снаряд БР-240СП
Дальность, м При угле встречи 60°, мм При угле встречи 90°, мм
100 49 59
250 45 55
500 40 51
1000 32 40
1500 26 33
2000 22 26
Подкалиберный бронебойный снаряд БР-240П
Дальность, м При угле встречи 60°, мм При угле встречи 90°, мм
100 70 96
200 82
300 65
400 53 61
500 47 51
Приведённые данные относятся к советской методике измерения пробивной способности (рассчитано по формуле Жакоб-де-Марра для цементированной брони с коэффициентом K=2400). Следует помнить, что показатели бронепробиваемости могут заметно различаться при использовании различных партий снарядов и различной по технологии изготовления брони.

Спаренный пулемёт ДТ имел боекомплект в 945 патронов (15 дисков), также экипаж снабжался одним пистолетом-пулемётом ППШ с 3 дисками (213 патронов) и 10 ручными гранатами Ф-1. В ряде случаев к этому вооружению добавлялся пистолет для стрельбы сигнальными ракетами.[1]

Двигатель

Т-70 оснащался силовым агрегатом ГАЗ-203 из спаренных четырёхтактных рядных шестицилиндровых карбюраторных двигателей жидкостного охлаждения ГАЗ-202 (ГАЗ-70-6004 — передний и ГАЗ-70-6005 — задний). ГАЗ-202 был дефорсированной до 70 л. с. (51,5 кВт) танковой версией автомобильного двигателя ГАЗ-11 мощностью 85 л. с. Уменьшение мощности преследовало цель увеличения надёжности работы и повышения ресурса мотора.[7] В итоге максимальная суммарная мощность агрегата ГАЗ-203 достигала 140 л. с. (103 кВт) при 3400 оборотах в минуту. На оба двигателя ставились карбюраторы типа «М». Коленчатые валы двигателей соединялись муфтой с упругими втулками; во избежание продольных колебаний всего агрегата картер маховика переднего ГАЗ-202 соединялся тягой с правым бортом танка. Системы зажигания, смазки и подачи топлива были свои у каждой «половинки» ГАЗ-203. В системе охлаждения силового агрегата водяной насос был общим, но водомасляный радиатор был двухсекционным, каждая секция отвечала за обслуживание своего ГАЗ-202. Установка ГАЗ-203 снабжалась воздухоочистителем масляно-инерционного типа.

Как и его предшественник Т-60, Т-70 оснащался предпусковым подогревателем двигателя для его эксплуатации в зимних условиях. Между бортом танка и двигателем устанавливался цилиндрический котёл, в котором за счёт термосифонной циркуляции антифриза осуществлялся подогрев. Котёл разогревался наружной бензиновой паяльной лампой. Котёл подогревателя и водомасляный радиатор являлись составными частями системы охлаждения всего силового агрегата танка.

Пуск двигателя осуществлялся двумя параллельно соединёнными стартерами СТ-40 (мощность 1,3 л. с. или 0,96 кВт). У командирских танков с радиостанцией стартеры были более мощными — на них устанавливали модель СТ-06 мощностью 2 л. с. (1,5 кВт). Также танк можно было завести ручной рукояткой или буксировкой другим танком.

Два топливных бака общим объёмом 440 л располагались в кормовом отделении. Запаса топлива хватало на 360 км хода по шоссе, поздние танки имели несколько меньший запас хода — 320 км, а у потяжелевшей до 10 тонн модификации Т-70М он составлял 250 км. Топливом для Т-70 служил авиационный бензин марок КБ-70 или Б-70.[1]

Трансмиссия

Танк Т-70 оснащался механической трансмиссией, в состав которой входили:

  • двухдисковый полуцентробежный главный фрикцион сухого трения «стали по феродо»;
  • четырёхступенчатая коробка передач (4 передачи вперёд и 1 назад), использованы детали от грузовика ЗИС-5;
  • карданный вал;
  • коническая главная передача;
  • два многодисковых бортовых фрикциона сухого трения «сталь по стали» и с ленточными тормозами с накладками из феродо;
  • два простых однорядных бортовых редуктора.

Все приводы управления трансмиссией — механические, механик-водитель управлял поворотом и торможением танка двумя рычагами по обе стороны своего рабочего места.[1]

Ходовая часть

Ходовая часть танка Т-70 в известной степени была унаследована от его предшественника Т-60. Подвеска машины — индивидуальная торсионная без амортизаторов для каждого из 5 сплошных односкатных штампованных опорных катков малого диаметра (550 мм) с резиновыми бандажами по каждому борту. Напротив ближних к корме узлов подвески к бронекорпусу приваривались ограничители хода балансиров подвески с резиновыми буферами для смягчения ударов, для первого и третьего от лба машины узлов подвески роль ограничителей играли поддерживающие катки. Ведущие колёса цевочного зацепления со съёмными зубчатыми венцами располагались спереди, а унифицированные с опорными катками ленивцы с механизмом натяжения гусеницы — сзади. Верхняя ветвь гусеницы поддерживалась тремя малыми поддерживающими катками по каждому борту. К корпусу танка приклёпывались отбойники для предотвращения заклинивания гусеницы при движении танка со значительным креном на один из бортов. Гусеница мелкозвенчатая из 91 трака, ширина двухгребневого трака составляет 260 мм.

У модификации Т-70М ходовая часть была изменена с целью её усиления, модифицированные узлы были несовместимы с аналогичными на исходном варианте Т-70. У Т-70М ширина трака была увеличена до 300 мм, а шаг трака — до 111 мм. Как результат, число траков в гусенице было сокращено до 80 шт. Уширение трака потребовало соответствующего уширения опорных катков до 130 мм, а также усиления торсионов подвески — их диаметр был увеличен с 34 до 36 мм. У Т-70М были дополнительно усилены поддерживающие катки, остановочные тормоза (уширены тормозные ленты вместе барабанами с 90 до 124 мм) и бортовые редукторы.[1]

Электрооборудование

Электропроводка в танке Т-70 была однопроводной, вторым проводом служил бронекорпус машины. Источниками электроэнергии (рабочее напряжение 12 В, на танках первых серий — 6 В) были генератор ГАЗ-27А с реле-регулятором РРА-44 или РРА-4574 мощностью 250 Вт и две последовательно соединённые аккумуляторные батареи марки 3-СТЭ-112 общей ёмкостью 112 А·ч. С августа 1942 года на командирские танки стали устанавливать более мощный 500-ваттный генератор ГТ-500С или ДСФ-500Т с реле-регуляторами РРК-37-500Т или РРК-ГТ-500С. Линейные танки получили унифицированный с Т-60 генератор Г-41 стандартной мощности с реле-регулятором РРА-364. Потребители электроэнергии включали в себя:

  • наружное и внутреннее освещение машины, прибор подсветки прицельных шкал;
  • наружный звуковой сигнал;
  • средства связи — радиостанция и танковое переговорное устройство (или одностороннее трёхцветное светосигнальное устройство от командира к механику-водителю);
  • электрика моторной группы — стартер СТ-40 или СТ-06, катушка зажигания, распределитель, свечи и т. д.[1]

Средства связи

На линейных танках средствами внутренней односторонней связи от командира к механику-водителю служили трёхцветное светосигнальное устройство и внутреннее переговорное устройство ТПУ-2, средств внешней связи, за исключением флажков, не предусматривалось. На командирских танках в башне устанавливались радиостанция 9Р или 12РТ и внутреннее переговорное устройство ТПУ-2Ф.[1]

Радиостанция 9Р представляла собой комплект из передатчика, приёмника и умформеров (одноякорных мотор-генераторов) для их питания, подсоединяемых к бортовой электросети напряжением 12 В. С технической точки зрения она являлась дуплексной ламповой коротковолновой радиостанцией выходной мощностью 20 Вт, работающей на передачу в диапазоне частот от 4 до 5,625 МГц (соответственно длины волн от 75 до 53,3 м), а на приём — от 3,75 до 6 МГц (длины волн от 80 до 50 м). Разный диапазон передатчика и приёмника объяснялся тем обстоятельством, что для двусторонней связи «танк — танк» предназначался диапазон 4—5,625 МГц, а расширенный диапазон приёмника использовался для односторонней связи «штаб — танк». На стоянке дальность связи в телефонном режиме (голосовой, амплитудная модуляция несущей) при отсутствии помех достигала 15—25 км, в движении она несколько уменьшалась. Телеграфный режим передачи информации у радиостанции 9Р отсутствовал. 12РТ являлась не танковой, а автомобильной радиостанцией и использовалась при нехватке 9Р; она имела несколько более широкий диапазон и телеграфный режим. При его использовании можно было получить бо́льшую дальность связи, когда информация передавалась телеграфным ключом азбукой Морзе или иной дискретной системой кодирования[8].

Танковое переговорное устройство ТПУ-2Ф позволяло вести переговоры между членами экипажа танка даже в сильно зашумленной обстановке и подключать шлемофонную гарнитуру (головные телефоны и ларингофоны) к радиостанции для внешней связи.

Модификации

Серийные

Как было отмечено выше, лёгкий танк Т-70 выпускался в двух вариантах, идентичных по вооружению, броневой защите, моторной группе. Различия в основном касались устройства ходовой части.

  • Т-70 — исходный вариант лёгкого танка непосредственной поддержки пехоты, масса 9,2 т, боекомплект 90 выстрелов;
  • Т-70М — усовершенствована ходовая часть: уширены гусеницы и опорные катки, усилены торсионы подвески. Боекомплект сокращён до 70 выстрелов, масса возросла до 9,8 т.

Разнотипность эксплуатировавшихся в войсках Т-70 (они были несовместимы по различающимся узлам конструкции, доработать Т-70 до Т-70М также было невозможно) вызывала нарекания как представителей фронтовых частей, так и высшего командования страны.[3]

Опытные

Т-70 оказался подходящей базой для различного рода опытно-конструкторских работ. На опытных машинах исследовались вопросы улучшения эргономики и усиления вооружения базового варианта, прорабатывались образцы так называемых «зенитных танков» — мобильных средств ПВО танковых частей на основе шасси «семидесятки». В 1942—1943 гг. на базе Т-70 были разработаны, построены и испытаны следующие опытные танки[1]:

  • Т-70 с 37-мм пушкой Ш-37 — проект КБ завода № 37 под руководством Н. А. Попова. Эта опытная машина была построена летом 1942 года и отличалась от серийного танка только устройством башни и основным вооружением. В качестве последнего предусматривалась 37-мм автоматическая пушка конструкции Б. Г. Шпитального с углами возвышения от −4 до +77°, оснащённая телескопическим прицелом для стрельбы по наземным целям и коллиматорным прицелом К-8Т для стрельбы по воздушным целям. Боекомплект орудия составлял 200 выстрелов в 10 магазинах, на походе оно стопорилось двумя стойками на лобовой бронеплите танка. Пулемёт не предусматривался, башня по сравнению со штатной была существенно расширена. Тем не менее, проведённые в декабре 1942 года испытания показали, что эргономика боевого отделения оказалась неудовлетворительной, а потому на вооружение РККА и в серийное производство данная машина не принималась.
  • Т-70 с 45-мм пушкой ВТ-42 — проект КБ ГАЗ и ОКБ № 172 1942—1943 гг. От базового варианта этот танк отличался только установкой новой более мощной 45-мм пушки ВТ-42 в штатной башне. Орудие ВТ-42 было разработано в ОКБ № 172 под руководством И. И. Иванова и по своей сути являлось танковым вариантом 45-мм противотанковой пушки обр. 1942 г. (М-42). От стандартной пушки 20-К ВТ-42 отличалась более длинным стволом (длина 68,6 калибра), конструкцией противооткатных устройств и горизонтальным расположением клинового затвора. В 1943 году было изготовлено два опытных образца Т-70 с пушкой ВТ-42, которые успешно выдержали испытания, но к моменту их завершения сам Т-70 был снят с производства. Поэтому было решено продолжить работы по установке пушки ВТ-42 в лёгкий танк Т-80.
  • Т-70 с двухместной башней — проект КБ ГАЗ под руководством Н. А. Астрова, вторая половина 1942 года. С целью улучшения эргономики и уменьшения функциональной нагрузки на командира «семидесятки» конструкция башни была переработана, чтобы разместить в ней заряжающего. Чтобы сохранить характеристики подвижности при возросшей массе, двигательная установка была форсирована. Суммарную мощность «спарки» ГАЗ-203Ф довели до 170 л. с. (125 кВт) при 3600 об/мин за счёт повышения степени сжатия и коэффициента наполнения цилиндров. Усовершенствованная «спарка» могла также устанавливаться на серийные Т-70. Опытный образец изготовили к 27 сентября 1942 года и завершили его испытания 2 октября. По их результатам конструкция была пересмотрена в сторону усиления узлов ходовой части, утолщения бортовой брони и увеличения максимального угла возвышения пушки до +65°, для чего пришлось заново изготовить башню. Получившийся прототип получил обозначение 0-80, был успешно испытан в декабре 1942 года и принят на вооружение РККА под названием Т-80. Двухместную башню рекомендовали и для оснащения Т-70, но этого так и не было сделано.
  • Т-70-З — проект зенитного танка КБ завода № 37 под руководством Н. А. Попова. От серийного Т-70 эта машина оснащалась переделанной башней, куда устанавливались два крупнокалиберных 12,7-мм пулемёта ДШК с углом возвышения до +85°. Вместе с аналогичным по назначению зенитным танком Т-90 Т-70-З участвовал в сравнительных испытаниях в декабре 1942 года, которые не выдержал из-за неуравновешенности качающейся части оружейной установки. Этот недостаток исключал ведение прицельного огня как по наземным, так и по воздушным целям.
  • Т-90 — проект зенитного танка КБ ГАЗ под руководством Н. А. Астрова, большую роль в создании машины сыграли инженеры Василевский и Маклаков. От серийного Т-70М эта машина оснащалась переделанной башней, куда устанавливались два крупнокалиберных 12,7-мм пулемёта ДШК с углом возвышения до +85°. Предварительные испытания Т-90 прошёл с 12 по 18 ноября 1942 года, а с 5 по 12 декабря выдержал сравнительные испытания с танком Т-70-З. По сравнению с ним лучшая конструкция установки пулемётов позволила вести прицельный огонь по воздушным и наземным целям. Однако был отмечен и ряд недостатков — функциональная перегруженность командира машины, низкая скорость горизонтальной наводки и задержки пулемётов при стрельбе. При их устранении Т-90 рекомендовался к принятию на вооружение РККА, но впоследствии к этому классу машин сменились тактико-технические требования, и все работы по доводке Т-90 были прекращены.

Помимо совершенствования конструкции танка в целом, велись опытные работы по улучшению его отдельных узлов и агрегатов. Интересным техническим решением, позволяющим несколько снизить функциональную перегруженность командира, было опробование кассетного заряжания 45-мм пушки. В одной кассете к орудию размещалось три бронебойных унитарных патрона, которые автоматически перезаряжались после выстрела, а время смены кассеты не превышало времени перезарядки штатного орудия. Испытания устройства кассетного заряжания прошли успешно, но его внедрение требовало переделки конструкции пушки, что было сочтено неприемлемым для серийного производства.[1]

Машины на базе Т-70

Удлинённая ходовая часть танка Т-70М послужила базой для самоходно-артиллерийской установки непосредственной поддержки пехоты СУ-76, вооружённой широко распространённой и популярной в РККА 76-мм дивизионной пушкой ЗИС-3. Поскольку разместить габаритное боевое отделение на исходном варианте Т-70 оказалось невозможным по компоновочным соображениям, его базу удлинили с добавлением шестого опорного катка на борт. Для высвобождения места в корме машины также потребовалось перекомпоновать внутренние узлы и агрегаты (радиатор, топливные баки). После постройки нескольких опытных образцов, варьирующихся частными конструктивными решениями, в конце 1942 года САУ на базе танка Т-70М была запущена в серийное производство под индексом СУ-76. В дальнейшем эта боевая машина стала совершенствоваться независимо — в начале 1943 года появилась модификация СУ-76М с устранёнными недостатками моторно-трансмиссионной группы, а в конце 1944 года — зенитная самоходная установка ЗСУ-37 на её базе. В их серийном выпуске 1944—1945 гг. широко использовались узлы и агрегаты Т-70М, который к тому времени был уже снят с производства.[9]

Организационно-штатная структура

Т-70 использовались в штатном составе различных частей и подразделений Красной армии. 31 июля 1942 года Народный комиссариат обороны (НКО) утвердил штат отдельной танковой бригады № 010/270 двухбатальонного состава. 1-й батальон вооружался исключительно средними Т-34 (22 танка), а 2-й батальон имел смешанную материальную часть: одну роту средних танков (10 Т-34) и две роты лёгких танков (по 10 Т-70 в каждой), плюс ещё один Т-70 в командовании батальона. Таким образом, общая численность бригады составляла 32 Т-34 и 21 Т-70. По штату № 010/270 существовали как отдельные бригады такого состава, так и бригады в составе танковых корпусов. До введения этого штата как минимум две отдельные танковые бригады (157 и 162, сформированные в Муроме в первой половине 1942 года) были полностью укомплектованы только лёгкими танками Т-70 в количестве 65 машин, но ещё до вступления в бой их перевели на штат № 010/270.

В сентябре 1942 года утверждается штат отдельного танкового полка № 010/292, в котором этому подразделению полагалась рота лёгких танков в составе 16 Т-70 (остальные машины — 23 Т-34). Танковые полки штата № 010/292 могли быть как отдельными, так и входить в состав механизированных бригад. 3 сентября 1942 года был утверждён штат № 010/289 бронебатальона в составе двух рот бронеавтомобилей БА-64 и одной роты лёгких танков Т-70. Первоначально бронебатальоны штата № 010/289 принадлежали резерву Ставки Верховного Главнокомандования, но затем использовались как приданные разведывательные подразделения механизированных и танковых корпусов РККА.

После завершения серийного производства лёгких танков Т-70, в ноябре 1943 года был принят новый штат танковой бригады (а в марте 1944 года — и танкового полка), в котором все машины этих подразделений были только Т-34. По мере выбывания оставшихся Т-60 и Т-70 на эти штаты постепенно были переведены все танковые бригады и полки РККА. Однако небольшое количество Т-70 воевало до самого конца войны в самых разнообразных частях Красной армии в качестве разведывательных танков, бронированных тягачей буксируемых орудий и командирских машин полков лёгкой самоходной артиллерии, вооружённых СУ-76.[3]

Эксплуатация и боевое применение

Рабоче-крестьянская Красная армия

Впервые в бой Т-70 пошли летом 1942 года, на Юго-Западном направлении. 4-й танковый корпус 21-й армии Юго-Западного фронта по состоянию на 26 июня имел 30 Т-70 из 145 танков в своём составе, но после начала немецкого наступления 28 июня они были все быстро потеряны — к 7 июля их уже не осталось. Сразу же танкистам Красной армии пришлось убедиться в невысокой боевой эффективности машины как против вражеской бронетехники, так и при поддержке своей пехоты. «Семидесятка» не могла бороться с наиболее распространёнными немецкими танками PzKpfw III и PzKpfw IV, а также САУ StuG III во встречном бою, а в качестве танка непосредственной поддержки пехоты у неё была недостаточной броневая защита. На поле боя всё чаще встречались 75-мм противотанковые пушки Pak 40, которые могли успешно поразить Т-70 первым снарядом с любых дистанций и ракурсов боя. Некоторой защитой служили только небольшие размеры и неплохая подвижность Т-70.

Тем не менее, безответной мишенью он не был, советские документы военного времени содержат немало примеров успешных действий «семидесяток». Выдержка из журнала боевых действий 150-й танковой бригады (Воронежский фронт, 40-я армия) за 324 января 1943 года в районе Урыв свидетельствует[3][10]:

Старший лейтенант Захарченко и механик-водитель старший сержант Кривко, отражая контратаки танков и израсходовав снаряды, со всей своей ротой Т-70 пошли на таран немецких танков. Захарченко сам лично протаранил 2 танка и взял в плен командира и начальника штаба 100-го танкового батальона особого назначения.

Та же бригада в ходе Льговской операции снова отличилась в январе 1943 года у населённого пункта Семёновский:

Капитан Дьяченко двумя Т-70 захватил 4 орудия и 32 пленных, а 8 человек орудийной прислуги уничтожил. Со своей стороны потерь не имел.

Все танки Т-70 28-й гвардейской танковой бригады 39-й армии были именными. Среди их названий были «Варяг», «Тайфун», «Гранаты», «Рахматуллин» и др. Бригада участвовала в боях 1315 августа 1943 года у деревни Понизовье и уничтожила до 300 человек, 6 противотанковых орудий, 4 ДЗОТа, 3 пулемёта, 1 САУ и 2 автомобиля. Потери бригады были также тяжёлыми — 25 Т-34 и 8 Т-70. Авторы статьи во «Фронтовой иллюстрации» М. Коломиец и М. Свирин отдельно отмечают, что, благодаря применению Т-70 в лесисто-болотистой местности и меньшим размерам по сравнению с Т-34, первые несли значительно меньшие потери при равной с последними интенсивности боевого применения.[3]

Апогеем боевого применения «семидесятки» стала Курская битва. Т-70 составляли значительную часть советского танкового парка — из 1487 (вечер 4 июля 1943 года) танков Центрального фронта 369 (около 22 %) были именно «семидесятками». В ходе начавшегося рано утром 5 июля 1943 года сражения Т-70, как и все остальные типы советских и поставленных по ленд-лизу танков, понесли тяжёлые потери. Во встречном танковом бою Т-70 поражался без проблем, но интересным является тот факт, что процент безвозвратных потерь у бензиновых «семидесяток» оказался ниже, чем у дизельных и лучше бронированных «тридцатьчетвёрок». В частности, в знаменитом бою у Прохоровки 12 июля среди других частей участвовали 212 танков и САУ 29-го танкового корпуса 5-й гвардейской танковой армии. Из них 122 были Т-34, 70 — Т-70 и 20 — САУ. Подсчёт потерь после боя показал, что противник вывел из строя 95 Т-34, 35 Т-70 и 19 САУ. Безвозвратные потери составили 75 Т-34 (60 % от общего числа выведенных из строя машин данного типа), 28 (40 %) Т-70 и 14 (74 %) САУ. Число уцелевших и пригодных для ремонта (42 единицы из 70, 60 %) Т-70 было существенно больше, чем у Т-34 (47 из 122, 39 %).[3]

После прекращения выпуска в октябре 1943 года Т-70 начали стремительно исчезать из советских частей, а уже в 1944 году их осталось совсем немного. Чаще всего они использовались как учебные или как командирские машины в подразделениях самоходной артиллерии, вооружённых СУ-76М. Например, по состоянию на 10 мая 1945 года в танковых частях 2-го Украинского фронта насчитывалось девять Т-70 из общего числа в 381 танк и САУ.[3]

Интересным фактом уже «после жизни» Т-70 являлось констатация ОГК НКТП РККА их эффективности при ведении боя в городах. При проработке технического задания на лёгкий танк, соответствующий требованиям 1944 года, отмечалось, что опыт боевых действий в городах показал хорошую выживаемость «семидесятки». Хорошая маневренность и небольшие размеры затрудняли ведение огня из фаустпатронов и метание гранат противником по ним, лёгкий танк выглядел лучше при проникновении в узкие места, его было легче эвакуировать при повреждении.[11]

Несмотря на вывод лёгких танков из боевых частей, по состоянию на 1 января 1946 года на вооружении РККА всё ещё числились 1502 танка Т-70. Однако эксплуатация Т-70 завершилась уже в первые послевоенные годы, когда в середине 1946 года было принято решение выводимые в капитальный ремонт танки отправлять на слом, со снятием с них работоспособных двигателей и других агрегатов и использованием их для поддержания парка САУ СУ-76М[12].

Другие страны

Некоторое количество Т-70 имелось в составе частей Войска Польского (53 танка) и чехословацкой армии (10 танков), сформированных в СССР[3]. По состоянию на май 1945 года 12 Т-70М числились на вооружении 1-го Варшавского отдельного разведывательного мотострелкового батальона, ещё некоторое количество машин этого типа имелось в распоряжении 3-го учебного танкового полка[13]. Всего на вооружении Войска Польского на 16 июля 1945 года числился 41 танк Т-70М[14]. Ещё 11 Т-70 были в 1946—1947 годах переданы СССР Войску Польскому и Министерству общественной безопасности Польши по их заявке[12]. Тем не менее, в ходе послевоенной реорганизации польской армии в 1945—1948 годах Т-70 были сочтены не подходящими для использования даже в качестве учебных и полностью сняты с вооружения не позднее 1949 года; как и в СССР, снятые с них агрегаты были использованы для поддержания парка СУ-76М[15][14].

Захваченные вермахтом «семидесятки» были приняты на его вооружение как Panzerkampfwagen T70(r). По оценкам М. Свирина и М. Коломийца, их было не больше 50 машин, чаще всего они использовались в пехотных дивизиях и в полиции (Ordnungspolizei). В 5-й и 12-й полицейских танковых ротах (Polizeipanzerkompanie) трофейные Т-70 прослужили до конца 1944 года. Значительное число «семидесяток» со снятыми башнями использовалось в качестве бронированных тягачей противотанковых пушек Pak 38 и Pak 40.[3]

Отзывы о Т-70

Лёгкий танк Т-70 имеет более солидную броневую защиту (имелось в виду по сравнению с Т-60), вооружён 45-мм пушкой, на нём установлены два автомобильных двигателя. Но он только начал поступать на вооружение и пока себя ничем особенным не проявил. Одна канитель с ними, товарищ Сталин.

  • Документ 227-й пехотной дивизии вермахта от 17 июля 1942 года[3]:

Сведения о новом русском танке Т-70.

{… далее следует подробное и правильное перечисление ТТХ …}

Т-70 будто бы введён вместо Т-60. О бронировании ещё не имеется точных данных (имеющиеся до сего времени показания пленных определяют толщину лобовой и башенной брони в 35—45 мм, кормовой и бортовой от 10 до 15 мм). Необходимо установить толщины брони у захваченного танка Т-70 и эти данные, равно как и данные о местонахождении танка, срочно донести.

Танки Т-70 просто нельзя стало допускать к танковому бою, так как они более чем легко уничтожаются огнём немецких танков…

Танк Т-70 ввиду своей высокой подвижности как нельзя лучше соответствует задаче преследования отступающего противника…

В отличие от Т-34 и КВ, танк указанного типа обладает малой шумностью (звук танка не превышает звука автомобиля) даже в движении на самых высоких оборотах, что вкупе с малыми размерами самого танка, позволяет подразделениям на Т-70 подбираться практически вплотную к противнику, не вызывая у него преждевременной паники…

Если немецкие артиллеристы могут вести огонь по танку Т-34 с расстояния 800—1200 м, то малые размеры Т-70 на местности снижают эту дистанцию до 500—600 м. Малый вес танка облегчает его транспортирование как к линии фронта, так и во время эвакуации подбитых танков в тыл. Танки Т-70 проще в освоении и управлении малоподготовленными водителями, подлежат ремонту в полевых условиях…

Все имеющиеся случаи больших потерь подразделений танков Т-70 объясняются большей частью неграмотным применением, но не конструктивными недостатками самого танка.

Считаю решение о прекращении производства танка Т-70 преждевременным. Выпуск танка следует сохранить, усилив его вооружение за счёт перехода к 45-мм пушке обр. 1942 года или полковой пушке обр. 1943 года.

  • Воспоминания ветерана М. Соломина[16]:

Я был тогда в танковой армии у Рыбалко в 55-й бригаде и воевал на лёгком танке Т-70 — «семидесятке». Да я тебе уж рассказывал! Как мне этот танк? Да могила на гусеницах, впрочем, как и любой другой. И Т-34 ничем не лучше, и ИС горел не хуже всех их. Хотя у Т-70, как и у любого другого, были свои плюсы. Он был маленький по размерам, тихий на ходу (не громче грузовой машины), вёрткий и проходимый. Так что любить его было за что. Но броня с боков всё же тонкая, и пушчонка-сорокапятка тоже слабенькая, особенно против тяжёлых танков.

Оценка проекта

В предыдущем разделе отзывы о лёгком танке Т-70 уже дают значительную часть оценки этой машины, но помимо этого существует ряд достойных внимания обстоятельств. Основной идеей «семидесятки», создававшейся в экстремальных условиях военного времени, было получение максимальной технологичности и надёжности конструкции, созданной на базе агрегатов массовых армейских автомобилей, с усилением вооружения и бронирования до уровня, адекватного противотанковой артиллерии противника и защите его танков. Как результат такого подхода, объёмы производства Т-70 на неспециализированных предприятиях оказались весьма высокими, сам танк лучшим по надёжности в сравнении с Т-34 или КВ-1 выпуска 1942 года, но ценой за эти достоинства стали небольшой потенциал дальнейшего развития конструкции и функциональная перегруженность командира машины. Попытка преодолеть наиболее серьёзный второй недостаток натолкнулась на «подводные камни» первого. Хотя трёхместный усовершенствованный вариант Т-70 был построен, принят на вооружение РККА под маркой Т-80 и даже запущен в серию, недостаточная мощность силовой установки ГАЗ-203 заставила конструкторов её форсировать со значительным снижением надёжности, что практически сразу же привело к рекламациям из войск. В лице своего «наследника» Т-80 «семидесятка» фактически имела задействованными последние резервы своей конструкции. Главное преимущество вышеупомянутого подхода к созданию лёгких танков исчезло в результате неизбежного роста требований к боевым свойствам танка. В то же время к 1943 году производство Т-34 было оптимизировано с целью снижения стоимости, а их качество уже стало считаться удовлетворительным.

Вторым фактором, который оказал негативное влияние на оценку Т-70, стало быстрое развитие немецкой танковой и противотанковой артиллерии. Появление на поле боя в больших количествах Т-34 потребовало от немцев качественного усиления своих пушек. В течение 1942 года вермахт получил большое количество 50-мм и 75-мм противотанковых орудий, танков и САУ, вооружённых длинноствольными 75-мм пушками. 75-мм длинноствольные пушки не имели проблем в поражении Т-70 на любых ракурсах и дистанциях боя; борта последнего были уязвимы и для артиллерии меньших калибров, вплоть до устаревшей 37-мм пушки Pak 35/36. В результате в открытом танковом бою «семидесятка» шансов уже не имела, да и при прорыве обороны, подготовленной в противотанковом отношении, подразделения Т-70 были обречены на высокие потери. По этим причинам Т-70 заработал себе нелестную репутацию. Однако даже в условиях наличия у противника противотанковых средств, способных успешно поражать Т-70, он был вполне боеспособен при правильном применении подразделений таких танков. К такому применению относились: преследование отступающих сил противника, инфильтрация и дерзкие рейды по тылам противника, разведка. Во всех перечисленных видах действий подразделений Т-70 атака бронетанковых сил врага должна была вестись преимущественно из засад. Этому только способствовали малые размеры и малошумность «семидесятки». Известен факт поражения двух танков «Пантера» одним Т-70 (командир А. Пегов, 3-я Гвардейская танковая армия)[17] из засады, что только подтверждает боеспособность танка даже в условиях 1944—1945 гг.

Используя эти преимущества, один Т-70 55-й бригады под командованием М. Соломина сумел выполнить поставленную задачу по атаке опорного пункта противника, тогда как при предыдущей атаке было потеряно 6 Т-34 и 2 M3 «Грант».[16]

Однако так раскрыть возможности Т-70 могли только опытные и тактически грамотные командиры бронетанковых частей. Кроме того, независимо от намерений и планов командования, тактическая «наступательная однобокость» подразделений лёгких танков была потенциально опасна высокими потерями и разгромом при быстрых изменениях обстановки в результате адекватных мер со стороны противника. Вообще, опыт Второй мировой войны окончательно показал, что в условиях резкого роста могущества противотанковой обороны лёгкий танк принципиально непригоден в качестве основы материальной части танковых соединений, и тактическая роль его весьма узка. К настоящему времени это положение не изменилось. Также сто́ит отметить более низкий процент безвозвратных потерь «семидесяток» среди выведенных врагом из строя советских танков по сравнению с Т-34 — согласно фронтовым отчётам, детонация боекомплекта у Т-70 была редким явлением. Подбитые Т-70 было легче эвакуировать в тыл, и многие из них поддавались ремонту в полевых условиях.[3]

Зарубежные аналоги

В сравнении с другими лёгкими танками массы порядка 9—11 т (например, немецкий PzKpfw II, японский «Ха-Го») Т-70 имел лучшую бронезащиту, более мощное вооружение, но значительно уступал в плане рационального распределения обязанностей между членами экипажа. По качеству средств наблюдения и связи Т-70 также уступал немецкому танку. Однако все эти машины на момент создания Т-70 оценивались как устаревшие.

По своим тактико-техническим характеристикам Т-70 был вполне на уровне с более тяжёлым по массе американским лёгким танком M3 (M5) «Стюарт», разработанным приблизительно в то же время и поставлявшимся в РККА по ленд-лизу. Т-70 приблизительно равноценен американскому танку по защите лобовой проекции и вооружению (с лучшим осколочным действием снаряда 45-мм пушки), уступая ему в скорости, но значительно выигрывая в запасе хода.

Эргономику обеих машин трудно признать удачной. У Т-70 командир был функционально перегружен, но не был стеснён объёмом боевого отделения. У «Стюарта» в башне находилось два человека (и ещё двое в отделении управления — с функциональной точки зрения всё было в порядке), но сама башня (в особенности с подбашенной корзиной) была очень тесной. Стоит отметить, что на M3 «Стюарт» использовались авиационный двигатель и специальная трансмиссия. Кроме того, «Стюарт» по массе тяжелее Т-70 и обычно относится к категории «лёгко-средних» танков, поэтому его прямое сравнение с другими лёгкими танками, как и с Т-70, не совсем корректно. Также Т-70 близок по характеристикам вооружения и бронирования ранним PzKpfw III и поздним БТ, но они уже относятся к другой массогабаритной категории, «лёгко-средним» танкам по классификации британского историка Ричарда Огоркевича, поэтому прямое их сравнение является неправомерным.

Сохранившиеся экземпляры

Т-70 и Т-70М в достаточном числе представлены в военных музеях и в качестве танков-памятников в различных местах России и ближнего зарубежья. В Бронетанковом музее в Кубинке имеется Т-70, найденный в болоте в 2001 году и восстановленный до ходового состояния[18], там же находится в составе композиции памятника погибшим танкистам башня Т-70М. Танк Т-70М имеется в музее Великой Отечественной войны в Москве. Также Т-70 имеются в военных музеях в Киеве, Орле, в техническом музее в Тольятти, в музее военной техники в г. Верхняя Пышма около Екатеринбурга, Саратовском государственном музее боевой славы, музее в Познаньской цитадели (Польша), а также в финском танковом музее в городе Парола (у финского экспоната нет пушки). В качестве памятников «семидесятки» установлены в городах:

  • Белоруссия:
    • Езерище, Витебская область: памятник на могиле полковника Хайдукова.
  • Россия:
    • Великие Луки: поднят из болот, отремонтирован и подарен ветерану танковых войск Л. И. Калининой в 2003 году[19][20].
    • Музей техники Вадима Задорожного. Два танка Т-70, восстановленных до ходового состояния.
    • Великий Новгород: поднят со дна озера Ильмень, установлен в 1964 году.
    • Волгоград: поднят в 2008 году, установлен на постамент.
    • Калач-на-Дону, Волгоградская область: установлен в городе 8 декабря 1942 года по приказу командира 152 тбат 69 тбр, капитана Гладченко. Помпотех батальона Бондаренко выделил по просьбе калачевцев для памятника машину из числа не подлежавших восстановлению. Считается, что это первый в истории Великой Отечественной войны памятник-танк.
    • Каменск-Шахтинский: участвовал в освобождении города.
    • Нижний Новгород: у 6-й проходной завода ГАЗ.
    • Орёл: участвовал в освобождении города, был установлен на памятник в 1943 году и простоял до 1968 года, когда был заменён на Т-34-85 и отправлен в д. Одинок, установлен как памятник у музея-диорамы в 1985 году.
  • Украина:

Памятники

Т-70 в массовой культуре

Компьютерные игры

  • Модель Т-70М представлена в компьютерной игре «Вторая Мировая».

См. также

  • Семейство советских лёгких танков конструкции Н. А. Астрова: Т-40, Т-60, Т-80
  • Дальнейшее развитие советского лёгкого танка: ПТ-76
  • Танк вермахта аналогичной массогабаритной категории PzKpfw II, американские лёгкие танки M3 (M5) «Стюарт»
  • Самоходно-артиллерийская установка СУ-76

Напишите отзыв о статье "Т-70"

Литература

  • Желтов И. Г., Павлов И. В., Павлов М. В., Солянкин А. Г. Советские малые и лёгкие танки 1941—1945 гг. — М.: Цейхгауз, 2005. — 48 с. — ISBN 5-94038-113-8.
  • Прочко Е. И. Лёгкие танки Т-40 и Т-60. — М.: Моделист-конструктор, 1997. — 36 с. — (Бронеколлекция № 4 / 1997).
  • Свирин М. Н. Броневой щит Сталина: История советского танка 1937—1943. — М.: Эксмо, 2006. — 448 с. — ISBN 5-699-16243-7.
  • Свирин М. Н., Коломиец М. В. Лёгкий танк Т-70 // Фронтовая иллюстрация : альманах. — 2006. — № 5.
  • Свирин М. Н. Стальной кулак Сталина. История советского танка 1943—1955. — М.: Эксмо, 2006. — 416 с. — ISBN 5-699-14628-8.
  • Шунков В. Н. Оружие Красной Армии. — Мн.: Харвест, 1999. — 544 с. — ISBN 985-433-469-4.

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Желтов И. Г. и др. Советские малые и лёгкие танки 1941—1945 гг.
  2. В ряде источников указываются несколько иные цифры, причиной этого является неучёт опытных и предсерийных машин, а также различия в отчётах по сданным заводами и поступившим в армию танкам.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 Свирин М. Н., Коломиец М. В. Лёгкий танк Т-70.
  4. Хотя ГАЗ-70 существовал в единственном экземпляре, он дорабатывался по ходу развития, и вполне возможно, что оба утверждения соответствуют истине — одно для первоначального варианта, а второе — для доработанного, послужившего предсерийным эталоном.
  5. Коссой Ю. М. Ваш друг трамвай. Век нижегородского трамвая. — Н. Новгород: Елень, Яблоко, 1996. — 160 с., илл., карты. — ISBN 5-8304-0008-1.
  6. 1 2 Таблицы стрельбы 45-мм противотанковой пушки обр. 1932 и обр. 1937. Главное артиллерийское управление. — М., 1943.
  7. [armor.kiev.ua/Tanks/WWII/T40/from40to70.html Выдержки из мемуаров Н. А. Астрова]
  8. Георгий Члиянц. [www.qrz.ru/articles/detail.phtml?id=234 Отечественная войсковая приёмо-передающая техника].
  9. Шунков В. Н. Оружие Красной Армии.
  10. Panzer-Abteilung (Flamm) 100, вооружённый огнемётными танками PzKpfw II Flamm и обычными PzKpfw II.
  11. Свирин М. Н. Стальной кулак Сталина. История советского танка 1943—1955.
  12. 1 2 М. В. Павлов, И. В. Павлов. Отечественные бронированные машины 1945—1965 гг // Техника и вооружение: вчера, сегодня, завтра. — М.: Техинформ, 2010. — № 6. — С. 46.
  13. J. Ledwoch. Polska 1945—1955. — Warszawa: Wydawnictwo Militaria, 2008. — P. 8. — 74 p. — (Wydawnictwo Militaria № 307 / Zimna Wojna № 1). — ISBN 978-8-372-19307-0.
  14. 1 2 J. Ledwoch. Polska 1945—1955. — Warszawa: Wydawnictwo Militaria, 2008. — P. 54. — 74 p. — (Wydawnictwo Militaria № 307 / Zimna Wojna № 1). — ISBN 978-8-372-19307-0.
  15. J. Ledwoch. Polska 1945—1955. — Warszawa: Wydawnictwo Militaria, 2008. — P. 23. — 74 p. — (Wydawnictwo Militaria № 307 / Zimna Wojna № 1). — ISBN 978-8-372-19307-0.
  16. 1 2 Свирин М. Н., Коломиец М. В. [www.bronetehnika.narod.ru/t70/t70_4.html Лёгкий танк Т-70].
  17. Свирин М. Н. [armor.kiev.ua/Tanks/WWII/PzV/svirin/PzV_3.html Пантера PzKpfw V]. — (Армада № 4 / 1996).
  18. [www.kubinka.ru/newindex.php?id=18&lang=1 История восстановления до ходового состояния танка Т-70 в Кубинке]
  19. [www.pobeda-60.ru/main.php?trid=3661 В Москве пройдет встреча с Людмилой Калининой – «леди танковых войск»]. «Победа-60». Проверено 10 марта 2012.
  20. [www.pobeda1945.su/frontovik/4096 Калинина Людмила Ивановна]. Победа 1945. Никто не забыт - Ничто не забыто!. Проверено 10 марта 2012. [www.webcitation.org/66O6urUH5 Архивировано из первоисточника 24 марта 2012].

Ссылки

  • [armor.kiev.ua/Tanks/WWII/T70/ Лёгкий танк Т-70]. Броне-сайт Чобитка Василия. [www.webcitation.org/613RLiy2v Архивировано из первоисточника 19 августа 2011].
    • [armor.kiev.ua/Tanks/WWII/T40/from40to70.html Выдержки из мемуаров Н. А. Астрова]
  • [www.battlefield.ru/t-70-light-tank.html Лёгкий танк Т-70 (Т-70М)]. The Russian Battlefield. [www.webcitation.org/64u7mCzHy Архивировано из первоисточника 23 января 2012].
  • [www.battlefield.ru/45mm-1938.html 45-мм танковая пушка обр. 1932/38]. The Russian Battlefield. [www.webcitation.org/64u7o8JAN Архивировано из первоисточника 23 января 2012].
  • Лёгкий танк Т-70 на сайте «Бронетехника» (по материалам статьи М. Свирина и М. Коломийца в журнале «Фронтовая иллюстрация»)
    • [www.bronetehnika.narod.ru/t70/t70.html Страница 1]
    • [www.bronetehnika.narod.ru/t70/t70_2.html Страница 2]
    • [www.bronetehnika.narod.ru/t70/t70_3.html Страница 3]
  • Воспоминания ветеранов, воевавших на Т-70:
    • [www.bronetehnika.narod.ru/t70/t70_4.html М. Соломин]
    • [www.bronetehnika.narod.ru/t70/t70_5.html С. Мотков]
    • [www.bronetehnika.narod.ru/t70/t70_6.html А. Мохов]
    • [ww2.games.1c.ru/?action=svirin&id=189 М. Гришин]
  • [www.kubinka.ru/newindex.php?id=80&lang=1 Т-70 в Бронетанковом музее в Кубинке]
  • [svsm.org/gallery/T-70 Фотографии Т-70]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Т-70

– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.