10-я пехотная дивизия (Третий рейх)
Поделись знанием:
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.
Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
(перенаправлено с «10-я пехотная дивизия (Германия)»)
| 10-я пехотная дивизия (10. Infanterie-Division) | |
 Эмблема 10-й пехотной дивизии | |
| Годы существования | |
|---|---|
| Страна | |
| Участие в |
Оккупация Австрии |
10-я пехотная дивизия являлась боевым соединением вермахта. Она была сформирована в 1934 г. как стандартная пехотная дивизия и принадлежала к первой волне мобилизации. Она приняла участие в оккупации Австрии, польской кампании 1939 г. и французской кампании 1940 г. В ноябре 1940 г. дивизия стала моторизованной (10-я моторизованная пехотная дивизия). В 1941—1943 гг. действовала на центральном участке Восточного фронта. В июне 1943 г. переформирована в 10-ю панцергренадёрскую дивизию и в таком качестве уничтожена советскими войсками в августе 1944 г. в ходе Ясско-Кишинёвской операции. Осенью 1944 г. вновь сформирована, уничтожена в январе 1945 г. в ходе Висло-Одерской операции. В феврале восстановлена в третий раз, капитулировала в мае вместе с 1-й танковой армией.
Содержание
Формирование
Дивизия была сформирована в октябре 1934 г. в Регенсбурге на основе 20-го Баварского пехотного полка 7-й пехотной дивизии рейхсвера. Первоначально в целях дезинформации штаб дивизии носил название «военное управление Регенсбурга», затем «комендант Регенсбурга». Когда в октябре 1935 г. официально было объявлено о создании вермахта, дивизия стала именоваться 10-й пехотной и была подчинена командованию 7-го корпусного округа. После создания 1 октября 1937 г. 13-го корпусного округа была переподчинена ему. В состав дивизии вошли 20-й, 41-й и 85-й пехотные полки.
Боевой путь
10-я пехотная дивизия приняла участие в оккупации Австрии в 1938 г., действуя в составе своего 13-го армейского корпуса 8-й армии [1]. Во время подготовки к боевым действиям против Чехословакии во время Судетского кризиса 1938 г. дивизия в составе того же корпуса вошла в состав 10-й армии, развернутой в северной части Баварии[2].
Накануне вторжения в Польшу в 1939 году дивизия была мобилизована в первой волне (август 1939 года) и в составе 13-го армейского корпуса 8-й армии группы армий «Юг» участвовала в разгроме польских армий «Лодзь» и «Познань». Затем дивизия находилась в резерве главного командования в Марбурге. В ходе французской кампании 1940 года дивизия действовала в составе 17-го армейского корпуса, подчиненного командованию 12-й армии из состава группы армий «А». Затем дивизия несла оккупационную службу во Франции, а в октябре 1940 года была переведена на родину, где началось переформирование в 10-ю пехотную моторизованную дивизию (10.Infanterie-Division (mot.)), завершенное к 1 мая 1941 года, причем 85-й пехотный полк был передан 5-й горнострелковой дивизии.
В июне 1941 года 10-я пехотная дивизия была передислоцирована в район Лукув. Во время вторжения в Советский Союз дивизия действовала в составе 2-й танковой и 4-й армий группы армий «Центр» на брестском и далее на московском направлениях. В ноябре и декабре 1941 года дивизия вела бои в районе Тулы.
В июне 1943 года дивизия переформирована в 10-ю панцергренадерскую дивизию. С сентября передана группе армий «Юг» (с апреля 1944 года Группа армий «Южная Украина»), в составе которой была в августе 1944 года уничтожена советскими войсками в ходе Ясско-Кишинёвской операции.
В октябре 1944 года из остатков дивизии началось её восстановление в качестве боевой группы. В январе 1945 года боевая группа дивизии была уничтожена в ходе Висло-Одерской операции.
В феврале восстановлена, действовала в Чехии и Моравии в составе группы армий «Центр», вместе с которой капитулировала в мае 1945 года.
Организация
10-я пехотная дивизия, 1939 г.
- 20-й пехотный полк
- 41-й пехотный полк
- 85-й пехотный полк (с 5 октября 1940 г. в 5-й горнострелковой дивизии)
- 10-й артиллерийский полк
- 1-й дивизион 46-го артиллерийского полка (до 5 октября 1940 г.)
- 10-й противотанковый батальон
- 10-й разведывательный батальон
- 10-й батальон АИР (до декабря 1939 г.)
- 10-й батальон связи
- 10-й саперный батальон
- 10-й запасной батальон
10-я пехотная моторизованная дивизия, 1941 г.
- 20-й пехотный моторизованный полк
- 41-й пехотный моторизованный полк
- 10-й артиллерийский моторизованный полк
- 40-й мотоциклетный батальон
- 10-й разведывательный моторизованный батальон
- 10-й противотанковый батальон
- 10-й саперный моторизованный батальон
- 10-й моторизованный батальон связи
- 10-й запасной батальон
10-я пехотная моторизованная дивизия, лето 1942 г.
- 20-й гренадерский моторизованный полк
- 41-й гренадерский моторизованный полк
- 10-й артиллерийский моторизованный полк
- 110-й танковый разведывательный батальон
- 10-й противотанковый батальон
- 10-й саперный моторизованный батальон
- 10-й моторизованный батальон связи
- 10-й запасной батальон
10-я пехотная моторизованная дивизия, май 1943 г.
- 20-й пехотный моторизованный полк
- 41-й пехотный моторизованный полк
- 10-й артиллерийский моторизованный полк
- 40-й мотоциклетный батальон
- 10-й противотанковый батальон
- 10-й саперный моторизованный батальон
- 10-й моторизованный батальон связи
- 10-й запасной батальон
10-я панцергренадерская дивизия, июль 1944 г.
- 20-й гренадерский моторизованный полк
- 41-й гренадерский моторизованный полк
- 10-й артиллерийский моторизованный полк
- 7-й танковый батальон
- 110-й танковый разведывательный батальон
- 10-й противотанковый батальон
- 10-й саперный моторизованный батальон
- 10-й моторизованный батальон связи
- 10-й запасной батальон
10-я панцергренадерская дивизия, март 1945 г.
- 20-й панцергренадерский моторизованный полк
- 41-й панцергренадерский моторизованный полк
- 10-й танковый артиллерийский полк
- 7-й танковый батальон
- 110-й танковый разведывательный батальон
- 10-й противотанковый батальон
- 10-й саперный моторизованный батальон
- 10-й моторизованный батальон связи
- 10-й запасной батальон
Командующие
- Генерал-лейтенант Конрад фон Кохенгаузен, на 1 сентября 1939 г.
- Генерал-лейтенант Фридрих-Вильгельм фон Лёпер, с 5 октября 1940 г.
- Полковник Ганс Траут с 15 апреля 1942 г.
- Генерал-майор Август Шмидт, с 25 апреля 1942 г.
- Генерал-лейтенант Ганс Микош, со 2 октября 1943 г.
- Генерал-майор Август Шмидт, с 23 октября 1943 г.
- Генерал-майор Вальтер Герольд, с сентября 1944 г.
- Полковник Александр Фиаль, с 28 ноября 1944 г.
- Генерал-майор Карл-Рихард Коссман, с января 1945 г.
Награждённые Рыцарским крестом Железного креста
Рыцарский Крест Железного креста (24)
- Август Шмидт, 27.10.1939 – полковник, командир 20-го пехотного полка
- Вольфганг Земмер, 24.06.1940 – лейтенант, командир 5-й роты 85-го пехотного полка
- Фриц Штегер, 15.08.1940 – лейтенант резерва, командир взвода 20-го пехотного моторизованного полка
- Франц Треффер, 23.08.1941 – обер-лейтенант резерва, командир 5-й роты 20-го пехотного моторизованного полка
- Фриц Акстманн, 25.08.1941 – обер-фельдфебель, командир отделения управления 7-й роты 20-го пехотного моторизованного полка
- Манфред Шварц, 25.08.1941 – лейтенант резерва, командир 1-й роты 10-го противотанкового батальона
- Иоганн Юнгкунст, 30.08.1941 – фельдфебель, командир взвода 11-й роты 41-го пехотного моторизованного полка
- Фридрих-Вильгельм фон Лёпер, 29.09.1941 – генерал-лейтенант, командир 10-й пехотной моторизованной дивизии
- Вальтер Херольд, 13.10.1941 – оберстлейтенант, командир 10-го артиллерийского моторизованного полка
- Хуго Шиммель, 23.01.1942 – капитан, командир 3-го батальона 41-го пехотного моторизованного полка
- Гюнтер Эрт, 03.05.1942 – капитан, командир 1-го батальона 41-го пехотного моторизованного полка
- Франц-Ксавер Бетц, 30.08.1942 – унтер-офицер, командир отделения 7-й роты 41-го пехотного моторизованного полка
- Христиан Кёниг, 05.01.1943 – капитан, командир 2-го батальона 41-го гренадерского моторизованного полка
- Себастиан Шуллер, 31.07.1943 – унтер-офицер, командир орудия 1-й роты 10-го противотанкового батальона
- Герхард Вебер, 26.10.1943 – полковник, командир 41-го гренадерского моторизованного полка
- Ганс Купка, 14.11.1943 – лейтенант, командир роты 20-го гренадерского моторизованного полка
- Вальтер Хайм, 05.12.1943 – капитан, командир 10-го противотанкового батальона
- Карл Козар, 07.02.1944 – лейтенант резерва, командир взвода 2-й роты 7-го танкового батальона
- Герман Хадерекер, 04.05.1944 – майор, командир 20-го гренадерского моторизованного полка
- Готтфрид Боймлер, 14.05.1944 – унтер-офицер, командир взвода 11-й роты 41-го гренадерского моторизованного полка
- Андреас Каштль, 14.05.1944 – фельдфебель, командир взвода 11-й роты 20-го гренадерского моторизованного полка
- Георг Полльнер, 03.11.1944 – обер-фельдфебель, командир взвода 3-й роты 110-го танкового разведывательного батальона
- Юстин Хёниг, 18.02.1945 – фельдфебель, командир взвода 3-й роты 41-го панцергренадерского полка
- Христиан Лорей, 11.03.1945 – ефрейтор, связной отделения управления 3-й роты 41-го панцергренадерского полка[3]
Рыцарский Крест Железного креста с Дубовыми листьями (2)
- Ганс Траут (№ 67), 23.01.1942 – полковник, командир 41-го пехотного моторизованного полка, командующий 10-й пехотной моторизованной дивизией
- Август Шмидт (№ 371), 23.01.1944 – генерал-лейтенант, командир 10-й панцергренадерской дивизии
Напишите отзыв о статье "10-я пехотная дивизия (Третий рейх)"
Примечания
Ссылки
- [www.feldgrau.com/InfDiv.php?ID=10 10.Infanterie-Division на сайте Feldgrau.com]
- [www.lexikon-der-wehrmacht.de/Gliederungen/Infanteriedivisionen/10ID.htm 10. Infanterie-Division на сайте lexikon-der-wehrmacht.de]
- [www.axishistory.com/index.php?id=1370 10. Infanterie-Division на сайте axishistory.com]
См. также
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий 10-я пехотная дивизия (Третий рейх)
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.
Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
