11-я авиаполевая дивизия (Третий рейх)

11-я авиаполевая дивизия люфтваффе
Годы существования	1943—1944
Страна	Третий рейх
Участие в	Вторая мировая война
Командиры
Известные командиры	Карл Друм

11-я полевая дивизия люфтваффе — одна из наземных дивизий люфтваффе, которая с самого начала была направлена в Средиземноморье.

История

11-я полевая дивизия прибыла в Грецию в начале 1943 года и почти до конца войны находилась в составе оккупационных войск. Дислоцировалась дивизия в окрестностях Афин. Служба тут почти всегда казалась необременительной, и военнослужащие ВВС считали своё пребывание в Греции большой удачей. Первым командиром дивизии был генерал-лейтенант Карл Друм, служивший до Греции в Берлине, где он возглавлял Инспекторат разведывательной авиации — ещё один пример бесхозяйственного отношения к высшему офицерскому корпусу люфтваффе.

Боевой путь

Дивизия занималась прежде всего борьбой с греческими партизанами. К примеру, 5-я рота 22-го егерского полка в октябре 1943 года близ Кими столкнулась с «бандитами», что привело к гибели двух греков и пленению четырёх. К концу того же месяца та самая рота у Хакиса взяла в плен ещё 60 партизан, а несколькими днями спустя разоблачила шпиона, одетого в немецкую форму и собиравщегося распространять пропагандистские материалы. В конце 1943 года некоторые подразделения 11-й дивизии участвовали в захвате острова Лерос, отбивая его у британских и итальянских войск. Капитуляция Италии открыла путь союзникам на Средиземноморье. Особенно активно пытались воспользоваться ситуацией англичане, которые надеялись, не встречая сопротивления ввести войска в Грецию и на острова в Эгейском море. Однако Гитлер тоже не хотел уступать и отказался отводить хоть какие-то войска из Восточного Средиземноморья. Вместо этого он приказал оборонять весь этот обширный регион. 24 октября 11-я рота 21-го егерского полка 11-й полевой дивизии (ВВС) погрузилась в грузовой самолёт и убыла на остров Стабалия. Подразделение было послано на подмогу роте парашютистов и роте батальона «Бранденбург», которые днём ранее отбили этот островок у 500 итальянцев и горстки англичан. Задачей солдат люфтваффе стало патрулирование острова и строительство оборонительных сооружений.

Операция по захвату острова Лерос

Немецкая операция по захвату Лероса — острова в центре Эгейского моря, занятого британской 234-й пехотной бригадой, — в конце 1943 года приобрела очень большое значение. Подготовке операции препятствовало превосходство союзников в воздухе и на море, хотя немцы собрались с силами очень быстро, стягивая сюда войска со всей Южной Европы. У 22-го егерского полка отобрали 2-й батальон и вместе с некоторыми другими подразделениями по частям вывезли с материковой Греции. Первыми отправились 6-я и 7-я роты под командованием обер-лейтенанта Боттхера. В группу под началом капитана Маршалла вошли штаб батальона, взвод связи, 8-я рота и противотанковый взвод.

Группа Боттхера 3 ноября в 8.00 погрузилась на 9 сторожевых катеров (J-Boats) в порту Рафти. Группа Маршалла в это время грузилась на 13 десантных судов (L-Boats) в порту Лаврион. За шесть суток, которые они находились в пути к порту Калино, оба конвоя подвергались атакам союзной авиации и понесли большие потери. Третья часть батальона — 76 человек, сопровождавших тяжелое вооружение и транспортные средства, — добирались на грузовом судне, которое смогло последовать за основными силами только 13 июля. Несмотря на то что по пути на него нападали британские «Бофайтеры», 18 ноября судно благополучно прибыло в Колино.

2-му батальону 22-го егерского полка, преобразованного в боевую группу под командованием майора фон Зальдерна, было поручено высадиться на восточной оконечности острова Лерос, а затем захватить высоты, господствующие над бухтой Алинда и городом Лерос. Две другие боевые группы, и среди них парашютисты, прибывшие на самолётах из Италии, должны были помочь в завоевании острова. Вечером 11 сентября в Колино на 3 десантных кораблях погрузилось 10 офицеров и 174 солдата и унтер-офицера. Высадка у г. Лерос встретила упорное сопротивление со стороны 4-го батальона британцев («Крепыши», как они себя прозвали), и корабли Зальдерна все не могли найти безопасного места для десанта. Один из десантных катеров 2-го батальона был поражен артиллерийским огнём и вскоре затонул, так что в подразделении осталось только 8 офицеров и 123 солдата, когда восточная боевая группа сумела выгрузиться в бухте Грифо в 06:00 12 ноября. К счастью для немцев, британцы не помешали высадке, и батальон взобрался по крутым скалам на холм Клипи.

Бой за пункт 320, вершину Клипи, обошёлся батальону в дюжину убитых и раненых, но когда заходило солнце, высота оставалась в руках немцев. Тем временем на подмогу Зальдерну подоспела вторая боевая группа, а 13 ноября парашютисты 1-го батальона 2-го парашютного полка высадились на противоположном берегу, в бухте Гурна, и двинулись вглубь острова. Немцам удалось также добиться превосходства в небе над Леросом и не позволить британским Королевским ВВС и ВМФ прийти на помощь осажденным защитникам острова. Борьба развернулась по всему острову, но немцы брали верх, несмотря на британские контратаки. 16 ноября группа Зальдерна захватила штаб коменданта острова, и вскоре гарнизон сложил оружие.

Обе стороны понесли в боях за Лерос тяжёлые потери: 2-й батальон 22-го егерского полка недосчитался 145 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести (до начала операции в нём числилось 395 человек). Захват Лероса оказался самой значительной операцией 11-й авиаполевой дивизии за всю войну. В 1944 году дивизия с другими немецкими частями отступила из Греции и позже сражалась против югославских партизан и регулярных войск в Македонии и Югославии.

Литература

• Полевые дивизии Люфтваффе. 1942—1945 гг. К. Раффнер, Р. Волстад, стр.53-55

Отрывок, характеризующий 11-я авиаполевая дивизия (Третий рейх)

Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.