12-я пехотная дивизия (Третий рейх)
Поделись знанием:
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
(перенаправлено с «12-я пехотная дивизия (Германия)»)
| 12-я пехотная дивизия | |
 Эмблема 12-й пехотной дивизии | |
| Годы существования | |
|---|---|
| Страна | |
| Подчинение | |
| Тип |
пехота |
| Численность |
15 тысяч человек |
| Дислокация | |
| Прозвище |
Мекленбургская |
| Участие в | |
12-я пехотная дивизия (нем. 12. Infanterie-Division), позднее называлась 12-я фольксгренадерская дивизия (нем. 12. Volksgrenadier-Division) — воинское формирование вермахта в годы Второй мировой войны.
Содержание
История дивизии
Дивизия была сформирована в 1934 г. в Штеттине на основе 5-го пехотного полка 2-й пехотной дивизии рейхсвера. Первоначально в целях дезинформации штаб дивизии носил название «командир пехоты II» (Infanterieführer II). Когда в октябре 1935 г. официально было объявлено о создании вермахта, дивизия получила порядковый номер 12 и была подчинена командованию 2-го корпусного округа. Первоначально в состав дивизии вошли 27-й и 48-й пехотные полки. В 1937 г. к ним добавился вновь сформированный 89-й пехотный полк.
Чехословацкая кампания
Во время подготовки к боевым действиям против Чехословакии во время Судетского кризиса 1938 г. 12-я дивизия в составе 2-го армейского корпуса была переброшена в Силезию в распоряжение 2-й армии.
Кампания в Польше
В 1939 г. дивизия была переброшена в Восточную Пруссию и вошла в состав корпуса «Водриг» (позднее 26-й армейский корпус), созданного для вторжения в Польшу. В его составе дивизия участвовала в боях за млавскую позицию и в осаде Варшавы. 22 сентября под Варшавой погиб почётный командир входившего в состав дивизии 12-го артиллерийского полка генерал-полковник барон Вернер фон Фрич, бывший в 1934—1938 гг. главнокомандующим сухопутными силами Германии. Он стал первым немецким генералом, погибшим во Второй мировой войне, и единственным, погибшим в ходе сентябрьской кампании в Польше.
На Западе
В 1940 г. дивизия участвовала в походе во Францию в рядах 2-го армейского корпуса 4-й армии. В ходе подготовки к вторжению на Британские острова дивизия в составе 5-го армейского корпуса 16-й армии готовилась действовать во втором эшелоне десанта. До мая 1941 г. дивизия дислоцировалась на западе.
Война против СССР
В июне 1941 года 12-я дивизия в составе 2-го армейского корпуса 16-й армии группы армий «Север» участвовала в нападении на Советский Союз, начав наступление из района северо-восточнее Голдапа. В 1942 г. она находилась в составе группировки, окружённой под Демянском. В 1944 г. дивизия была переброшена в распоряжение 4-й армии, входившей в составе группы армий «Центр» и сдалась в плен.
12-я фольскгренадерская дивизия
В октябре 1944 года дивизия была восстановлена под названием 12-я фольксгренадерская дивизия как соединение 30-й волны формирования. Приказ на её создание был отдан 27 июля 1944 года. Новая 12-я дивизия была воссоздана не во 2-м, а в 20-м корпусном округе. В составе группы армий «Б» она участвовала в боях на Западном фронте. В апреле 1945 года она капитулировала вместе с группировкой, окружённой в районе Рура.
Организация
1939 г.
- 27-й пехотный полк
- 48-й пехотный полк
- 89-й пехотный полк
- 12-й артиллерийский полк
- 1-й дивизион 48-го артиллерийского полка
- 12-й разведывательный батальон
- 12-й батальон АИР (до декабря 1939)
- 12-й противотанковый батальон
- 12-й сапёрный батальон
- 12-й батальон связи
- 12-й запасной батальон
- 12-й отряд снабжения
1942 г.
- 27-й фузилерный полк
- 48-й гренадерский полк
- 89-й гренадерский полк
- 12-й артиллерийский полк
- 1-й дивизион 48-го артиллерийского полка
- 12-й батальон самокатчиков
- 12-й противотанковый батальон
- 12-й сапёрный батальон
- 12-й батальон связи
- 12-й запасной батальон
- 12-й отряд снабжения
1943-44 гг.
- 27-й фузилерный полк
- 48-й гренадерский полк
- 89-й гренадерский полк
- 12-й артиллерийский полк
- 1-й дивизион 48-го артиллерийского полка
- 12-й фузилёрный батальон
- 12-й противотанковый батальон
- 12-й сапёрный батальон
- 12-й батальон связи
- 12-й запасной батальон
- 12-й отряд снабжения
Командиры дивизии
- Генерал-лейтенант Людвиг фон дер Лейен (на 1 сентября 1939 г.)
- Генерал-лейтенант Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах (на 10 марта 1940 г.)
- Полковник Карл Хернекамп (на 1 января 1942 г.)
- Генерал-лейтенант Курт-Юрген фрайхерр фон Лютцов (на 1 марта 1942 г.)
- Полковник Герхард Мюллер (на 1 июня 1942 г.)
- Полковник Вильгельм Лоренц (на 11 июля 1942 г.)
- Генерал-лейтенант Курт-Юрген фрайхерр фон Лютцов (на 20 июля 1942 г.)
- Генерал-лейтенант Курт Ян (на 25 мая 1944 г.)
- Генерал-лейтенант Рудольф Бамлер (на 4 июня 1944 г.)
- Генерал-майор Герхард Энгель (на 28 июня 1944 г.)
Награждённые Рыцарским крестом Железного креста
Рыцарский Крест Железного креста (33)
- Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах, 15.08.1940 – генерал-майор, командир 12-й пехотной дивизии
- Курт-Юрген фрайхерр фон Лютцов, 15.08.1940 – полковник, командир 89-го пехотного полка
- Карл-Фридрих фон дер Меден, 08.08.1941 – оберстлейтенант, командир 12-го батальона самокатчиков
- Генрих Штенцель, 22.12.1941 – обер-лейтенант, командир 2-й (самокатной) роты 12-го разведывательного батальона
- Отто Бенцин, 31.12.1941 – обер-лейтенант резерва, командир 9-й роты 89-го пехотного полка
- Генрих Райнке, 09.01.1942 – обер-фельдфебель, командир взвода 14-й (противотанковой) роты 89-го пехотного полка
- Клаус Брегер, 04.09.1942 – штабс-фельдфебель, командир взвода 1-й роты 27-го пехотного полка
- Генрих Россбах, 12.12.1942 – капитан резерва, командир 2-го батальона 89-го гренадерского полка
- Франц Кройцер, 15.01.1943 – унтер-офицер, командир отделения 3-й роты 89-го гренадерского полка
- Курт Клингер,19.01.1943 – обер-лейтенант, командир 15-й (самокатной) роты 89-го гренадерского полка
- Мартин Штеглих, 25.01.1943 – капитан, командир 2-го батальона 27-го фузилерного полка
- Хайнц-Георг Лемм, 14.04.1943 – капитан, командир 1-го батальона 27-го фузилерного полка
- Буссо фон Ведель, 18.05.1943 – полковник, командир 89-го гренадерского полка
- Зигфрид Мольденхауэр, 20.01.1944 – капитан, командир 2-го батальона 48-го гренадерского полка
- Клаус Зимон, 23.02.1944 – капитан, командир 1-го батальона 89-го гренадерского полка
- Герхард Крузе, 23.02.1944 – капитан резерва, командир 1-го батальона 48-го гренадерского полка
- Вернер Линдхорст, 23.02.1944 – капитан резерва, командир 8-й (пулеметной) роты 89-го гренадерского полка
- Фридрих Клишат, 12.03.1944 – фельдфебель, командир взвода 3-й роты 27-го фузилерного полка
- Фриц Кропп, 12.03.1944 – унтер-офицер, командир отделения 2-й роты 48-го гренадерского полка
- Вильгельм Остерхольд, 26.03.1944 – майор, командир 3-го батальона 27-го фузилерного полка
- Карл Ёпке, 16.04.1944 – капитан, командир 6-й батареи 12-го артиллерийского полка
- Герхард Энгель, 04.07.1944 – оберстлейтенант, командир 27-го фузилерного полка
- Вальтер Нойгебауэр, 16.10.1944 – обер-лейтенант, командир 12-й батареи 12-го артиллерийского полка
- Вернер Рипке, 18.12.1944 – капитан резерва, командир 1-го батальона 89-го гренадерского полка
- Курт Хайн, 18.12.1944 – унтер-офицер, командир орудия 1-й роты 12-го противотанкового батальона
- Вальтер Книрш, 21.12.1944 – фельдфебель, командир взвода 14-й роты 89-го гренадерского полка
- Вернер Шверин, 21.12.1944 – фельдфебель, командир взвода 9-й роты 27-го фузилерного полка
- Ганс-Иоахим Вебер, 27.12.1944 – капитан резерва, командир 3-го батальона 27-го фузилерного полка
- Герхард Лемке, 12.01.1945 – оберстлейтенант, командир 89-го гренадерского полка
- Эвальд Клюзер, 10.02.1945 – капитан, командир 2-й роты 12-го саперного батальона
- Макс Линдеманн, 11.03.1945 – ротмистр резерва, командир 1-го батальона 48-го гренадерского полка
- Карл Даске, 14.04.1945 – капитан, командир 12-го фузилерного батальона
- Хайнц Рафот, 20.04.1945 – лейтенант, командир 2-й роты 48-го гренадерского полка
Рыцарский Крест Железного креста с Дубовыми листьями (8)
- Курт-Юрген фрайхерр фон Лютцов (№ 37), 21.10.1941 – полковник, командир 89-го пехотного полка
- Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах (№ 54), 31.12.1941 – генерал-майор, командир 12-й пехотной дивизии
- Отто Бенцин (№ 406), 22.02.1944 – майор резерва, командир 89-го гренадерского полка
- Хайнц-Георг Лемм (№ 525) 11.07.1944 – майор, командир 1-го батальона 27-го фузилерного полка
- Герхард Крузе (№ 534), 27.07.1944 – капитан резерва, командир 2-го батальона 48-го гренадерского полка
- Герхард Энгель (№ 679), 11.12.1944 – генерал-майор, командир 12-й фольксгренадерской дивизии
- Клаус Брегер (№ 700), 14.01.1945 – капитан, командир 1-го батальона 27-го фузилерного полка
- Вильгельм Остерхольд (№ 732), 10.02.1945 – оберстлейтенант, командир 48-го гренадерского полка
Рыцарский Крест Железного креста с Дубовыми листьями и Мечами
- Хайнц-Георг Лемм (№ 137), 15.03.1945 – оберстлейтенант, командир 27-го фузилерного полка
См. также
Напишите отзыв о статье "12-я пехотная дивизия (Третий рейх)"
Ссылки
- www.feldgrau.com/InfDiv.php?ID=12
- www.lexikon-der-wehrmacht.de/Gliederungen/Infanteriedivisionen/12ID.htm
- www.axishistory.com/index.php?id=1372
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий 12-я пехотная дивизия (Третий рейх)
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
