130-й стрелковый корпус

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
<tr><td style="font-size: 120%; text-align: center; color: #000000; background-color: #808000" colspan="2"> Командиры </td></tr> <tr><td style="font-size: 120%; text-align: center; color: #000000; background-color: #808000" colspan="2"> Боевые операции </td></tr>
<tr><td style="font-size: 120%; text-align: center; color: #000000; background-color: #808000" colspan="2"> 130-й стрелковый корпус </td></tr>
Награды:
Почётные наименования: Латышский
Тип: стрелковый
Род войск: сухопутные
Количество формирований: 1
В составе армий:
гвардии генерал-майор Детлав Бранткалн

130-й Ордена Суворова Латышский стрелковый корпус (130 ск, латыш. 130. Latviešu strēlnieku korpuss) — военное соединение РККА, участвовавшее в Великой Отечественной войне. Корпус состоял из двух латышских стрелковых дивизий: 43-й гвардейской и 308-й. Участвовал в освобождении Латвийской ССР, за что был награждён Орденом Суворова II степени. Создан был из граждан Латвии и латышей, проживавших в разных союзных республиках СССР.





История существования

Формирование

Корпус был сформирован 5 июня 1944 года приказом Генерального штаба Красной Армии.[1] В состав корпуса вошли 43-я гвардейская стрелковая дивизия, которой командовал гвардии полковник Альфред Калнин, и 308-я стрелковая дивизия, которой командовал генерал-майор Вольдемар Дамберг. 43-я дивизия гвардейская служила как раз базой для формирования корпуса: из её состава для укомплектования штаба, управления корпуса и частей корпусного подчинения было выделено 803 человека (из них 95 офицеров)[2]. Офицерский состав был пополнен специально направленными командирами. В начале августа 1944 года в корпусе насчитывалось около 16 тысяч человек: из них 7537 человек в 43-й гвардейской дивизии, 7367 в 308-й дивизии и 853 в корпусном управлении[3]. Командовал корпусом гвардии генерал-майор Детлав Бранткалн.

308-я дивизия также внесла свой вклад в формирование корпуса: в конце июня 1944 года[4] на базе 1-го отдельного запасного латышского полка в Гороховецких лагерях началось её формирование, которое завершилось 7 июля 1944 года вручением боевых знамён соединению. На фронт она прибыла в последних числах июля. В состав дивизии входили 47,8 % русских, 36,3 % латышей, 7,8 % евреев, более 2 % украинцев, около 1 % белорусов и 5 % солдат других национальностей СССР[5], в дивизии издавалась газета на двух языках (на русском «Советский боец», на латышском «Падомью стрэлниекс»). 29 % военнослужащих дивизии уже имели опыт боевых действий.

Подготовка к боевым действиям

130-й Латышский стрелковый корпус в конце июня сосредоточился в районе между Пустошкой и Невелем. В течение месяца солдаты и офицеры занимались боевой подготовкой и участвовали в строительстве фронтовой дороги. 3 июля 1944 года корпус вошёл в состав 22-й армии 2-го Прибалтийского фронта. 10 июля 1944 года началось наступление войск 2-го Прибалтийского фронта против группировки немецких войск, опиравшихся на рубеж Восточного вала по линии Опочка — Идрица — Себеж — Дрисса. 16 июля войска вышли к границам Латвийской ССР, пройдя за неделю около 90 километров. 130-му Латышскому корпусу было дано торжественное право вступить на землю освобождаемой Латвии.

Корпус в то время находился в составе 1-й ударной армии 3-го Прибалтийского фронта. 308-я дивизия ещё не подошла к тому моменту, поскольку не была полностью сформирована. Солдаты 43-й гвардейской стрелковой дивизии, совершив 250-километровый марш-бросок, прибыли 4 июля в полосу обороны 22-й армии и заняли боевой участок севернее озера Нещердо в районах населённых пунктов Зайчиха, Денисово, Рамуси и Храмино (в 60 км от восточной границы Латвии). 9 июля состоялся митинг в 43-й гвардейской дивизии, на который прибыли представители руководства Латвийской ССР.

Вступление в Латвию

Наступление началось 10 июля 1944 года. В ночь на 11 июля немцы начали отступление перед фронтом корпуса, и утром 130-й стрелковый корпус начал преследовать гитлеровцев. К полудню 12 июля была занята станция Нища и перерезана железная дорога Идрица — Полоцк. На следующий день был отдан приказ о включении в состав корпуса 308-й дивизии, которая прибыла спустя почти неделю. 16 июля части 10-й гвардейской армии первыми пересекли границу Латвийской ССР севернее Зилупе, к тому моменту части 43-й гвардейской стрелковой дивизии уже сосредоточились в районе Ольховка — Великий Бор, восточнее Клястиц. Корпус был на границе Латвии.

Вечером 17 июля на станцию Невель по железной дороге прибыли первые части 308-й дивизии. Также был сформирован передовой подвижный отряд корпуса во главе с гвардии майором Макаровым и представителем штаба корпуса гвардии майором А. И. Курме (заместитель начальника оперативного отдела). В отряд вошли 1-й батальон 125-го гвардейского полка, 3-й дивизион 94-го гвардейского артиллерийского полка и отделение 47-го отдельного гвардейского сапёрного батальона 43-й гвардейской стрелковой дивизии. Отряду было поручено выйти на территорию Латвии и открыть ворота для её освобождения.

17 июля в 23:00 отряд начал операцию. 18 июля в 2:00 была форсирована река Зилупе, в 4:30 передовой отряд перешёл границу Латвийской ССР у Латышонков близ Шкяну[6] Солдаты 1-й стрелковой роты 1-го батальона 125-го гвардейского полка под командованием гвардии капитана Эрнеста Вейса взяли деревню Боркуйцы и подняли над одним из домов красный флаг, а тем временем 2-я стрелковая рота под командованием гвардии капитана Язепа Пастернака перешла болото и взяла Шкяуне. К полудню остальные полки 43 гв сд вступили на территорию Латвийской ССР с развёрнутыми знамёнами. Части 308-й дивизии продолжили преследование противника, вступив на территорию Латвии 25 июля в районе села Ворзово, а 30 июля дивизии соединились. Латгалию до реки Айвиексте корпус прошёл за три недели. После успешно проведённой операции части на несколько дней были выведены во второй эшелон 22-й армии близ местечка Шкяуне, где занимались боевыми учениями.

Бойцы 43-й гвардейской Латышской стрелковой дивизии действовали при поддержке Латышского авиаполка, который бомбардировал колонны войск противника на территории Латвии в населённых пунктах Карсава, Лудза, Резекне, на узлах дорог и переправах рек Лубаны и Ромули. Также он вёл разведку[7]. Первым местом базирования его в Латвии стал хутор Абрицки (18 километров от Лудзы), куда он прибыл 24 июля 1944 года[8]. 9 августа 1944 года за достигнутые боевые успехи, за мужество и героизм личного состава, проявленные в боях на подступах к Латвии и при взятии города Режица (Резекне), полк получил почётное наименование Режицкий и полное наименование «1-й Латышский Режицкий ночной бомбардировочный авиаполк».[9]

Резекненско-Даугавпилсская операция

22 июля корпусу была поставлена новая боевая задача. Следуя за войсками первого эшелона 22-й армии, 24 июля латышские полки расположились в лесах севернее местечка Дагда, где готовились к завершающему этапу Резекненско-Даугавпилсской операции. 26 июля 43-я дивизия сосредоточилась в районе Амбели, Борзовка южнее озера Вишкю. Утром 27 июля она завязала бои с противником в районе Тимушки и Пилскалны, а затем при поддержке танковой бригады, двух самоходно-артиллерийских полков и артиллерийской бригады прорвала оборону западнее озера Лукнас и продвинулась в течение дня на 22 километра, освободив 52 населённых пункта севернее Даугавпилса. 29 июля дивизия оказалаьс на рубеже Рубени — Проми — Апшениеки — Имантас, передовые части подошли к реке Оше юго-западнее Русини, неподалеку от её впадения в реку Дубну. До 2 августа дивизия в составе корпуса находилась здесь в резерве 22-й армии.

В состав корпуса включались в разное время разные дивизии: так, в ходе этой операции командиру корпуса подчинялась 115-я стрелковая дивизия[10]. В итоге в результате боев 43 гв сд, опиравшаяся на опыт действий в лесах и болотах под Старой Руссой, преодолела местность, изобилующую труднопроходимыми участками, за что получила благодарность Верховного Главнокомандующего. 27 июля при поддержке дивизии был освобождён Даугавпилс.

Лубанско-Мадонская наступательная операция

308-я дивизия под командованием генерал-майора В. Ф. Дамберга участвовала параллельно в начавшейся 28 июля Лубанско-Мадонской наступательной операции 2-го Прибалтийского фронта. Боевое крещение дивизии произошло в боях на реке Айвиексте, где корпус выполнял задачу прорыва обороны противника, преодолев считавшиеся до этого непроходимыми многокилометровые Лубанские болота. После прорыва к 308-й дивизии подошла 43-я гвардейская, которая начала прорывать оборону противника на линии Стеки — Медневка (15 километров северо-восточнее Ливаны). 123-й и 125-й полки поддерживали семь артиллерийских и четыре миномётных полка, а также два дивизиона гвардейских миномётов (в среднем на километр фронта приходилось 204 орудия). Рано утром 2 августа полки стремительно атаковали оборонительные позиции противника, прорвали их и заняли Стеку. К середине дня они дошли до реки Неретиня, форсировали её, а затем достигли реки Аташа, где 125-й полк захватил переправу у Вилкаи. Части дивизии к концу дня прорвали оборону противника на фронте шириной в 2500 м, расширили его до 7 км и продвинулись с боями на 15 км, оттеснив противника на север и северо-запад. 3 августа 43-я дивизия заняла станцию Межаре. В ходе наступления солдаты корпуса продемонстрировали подлинное воинское мастерство, действуя смело, решительно и инициативно: охваты флангов и удары отдельных подразделений в тыл противника при хорошей организации равзедки позволили своевременно вскрыть группировки врага, определить их намерения и нанести решающий удар.

В операции проявил себя командир 4-й стрелковой роты 125-го гвардейского полка гвардии капитан Михаил Орлов. 2 августа в ходе боёв за дорогу Резекне — Крустпилс у станции Межаре рота Орлова вышла в тыл противника и перекрыла шоссе, перейдя железную дорогу у станции Межаре. Рота заняла оборону и долгое время удерживала дорогу, отражая яростные атаки немцев. В бой вермахт вынужден был бросить даже самоходные орудия. В разгар сражения Орлов получил своё шестое ранение за войну, от которого вскоре скончался, однако рота прорвала кольцо окружения и продержалась до подхода основных сил полка[11]. На следующий день в бою погиб и командир 323-го полка майор К.Озолс.

Немцы перебрасывали всё большее и большее количество сил, что замедлило путь от реки Айвиексте до Риги. Корпусу пришлось потратить два месяца на это. Войска 22-й армии были повернуты фронтом на запад и получили приказ уничтожить плацдарм противника в междуречье Западной Двины и Айвиексте. Командарм Г. П. Кропотков дал задание 130-му Латышскому стрелковому корпусу: при поддержке 5-го танкового корпуса стремительной атакой прорвать оборону противника на всю её глубину, выйти на восточный берег Западной Двины, окружить группировку противника в районе Крустпилса и уничтожить её при помощи частей 44-го стрелкового корпуса[12].

4 августа 1944 года 43-я дивизия с самоходно-артиллерийским полком и истребительным противотанковым дивизионом с боем переправилась через реку Одзе у Цаулкарны и к концу дня освободила Межратитес в районе станции Кукас. 6 августа части корпуса вышли на южный берег реки Айвиексте юго-западнее Ляудоны, пройдя за 5 дней с боями почти 40 километров и освободив до 200 населённых пунктов[13]. В этот день командующий 22-й армией приказал командиру корпуса при поддержке 5-го танкового корпуса развернуть наступление основными силами на юго-запад и выйти на северный берег Западной Двины, чтобы окружить группировку войск противника в Крустпилсе — крупном узле шоссейных и железных дорог. Наступление началось 7 августа 1944 года в 15 часов.

После 15-минутной артиллерийской подготовки пехота и танки стремительно атаковали позиции противника. Атакующие ворвались на некоторые вражеские позиции ещё до того, как их успела занять немецкая пехота. Танковый десант добрался до артиллерийских позиций, что привело немцев в состояние паники. Силы вермахта спешно отступили, бросив технику и тяжёлое вооружение[14], и к 8 часам утра 8 августа два полка 43-й дивизии вышли к Западной Двине у железнодорожного моста на линии Крустпилс — Рига. Чуть позднее части 308-й дивизии вступили в Крустпилс, разгромив войска противника к середине дня. Вечером был полностью ликвидирован немецкий плацдарм в междуречье Западной Двины и Айвиексте. Заслугу 130-го корпуса в разгроме немцев под Крустпилсом признал сам командующий фронтом А. И. Ерёменко[15]: мощный прорыв войск 22-й армии, быстрые и слаженные действия 130-го стрелкового и 5-го танкового корпусов позволили разгромить немцев.

10 августа корпус под сильным огнём противника форсировал реку Айвиексте с использованием подручных средств у села Криевциемс после короткой, но мощной артиллерийской подготовки. К вечеру того дня был захвачен плацдарм в пять километров по фронту и в два километра в глубину, откуда открылся путь к Видземе и дальним подступам к Риге. Бои за удержание плацдарма продолжались с 11 по 13 августа: корпус отражал мощные атаки резервных сил противника. 13 августа гитлеровцы при поддержке танков и штурмовых орудий 12 раз контратаковали позиции 308-й дивизии, но корпус удержался[16]. 14 августа по приказу командующего Латышский корпус сдал свой боевой участок 155-му Краснознамённому укреплённому району. Совершив ночной марш, дивизии корпуса сосредоточились во втором эшелоне армии западнее Ляудоны в районе Эзериеши — Муйжниеки — Руки, где в течение суток приводили себя в порядок и пополняли припасы.

16 августа корпус получил новое задание: прорвать оборону противника на Видземской возвышенности на участке от высоты 133,9 до хутора Веверес (рубеж по реке Арона, правому притоку реки Айвиексте) и овладеть восточным берегом реки Берзауне. Впоследствии корпус должен был овладеть рубежом по железной дороге от станции Калснава до станции Яункалснава. В состав корпуса были включены дополнительно 115-я стрелковая дивизия, 118-я танковая бригада, 1503-й самоходный артиллерийский полк. Для поддержки корпуса были выделены 69-я лёгкая артиллерийская бригада, 395-й гаубичный артиллерийский полк, 561-й миномётный полк, 699-й, 1040-й и 552-й истребительные противотанковые артиллерийские полки, 72-й гвардейский миномётный полк и дивизион 27-го гвардейского миномётного полка[17]. Наступление началось утром 17 августа: корпус прорвал оборону противника на рубеже Граудите — Вевери, направляясь к западу от Ляудоны в направлении станции Калснава. Солдаты 150-го корпуса полностью разгромили группировку противника в районе Калснава, переправились через реки Арона, Берзауне, Весета и 20 августа вышли к городу Виеталве (15 километров к юго-востоку от Эргли), расположенному на шоссе Плявинас — Эргли.

С 21 по 23 августа 1944 года части 43-й гвардейской стрелковой дивизии участвовали в боях в Виеталве. В двухэтажном здании Виеталвской (так называемой министерской) школы произошла одна из самых ожесточенных и тяжёлых рукопашных схваток: утром 23 августа бойцы 125-го полка взяли школу. Гитлеровцы предприняли до середины дня семь контратак, и в восьмой раз пошли на школу в 16:40. К тому моменту у бойцов в школе кончались патроны и гранаты. На лестницах, в коридорах и на чердаке завязались рукопашные схватки. Бойцов вытеснили в подвал, где собирались раненые. В состав гарнизона входили командир 1-го батальона 125-го полка гвардии капитан И. Уласс, командир 3-го дивизиона 94-го гвардейского артиллерийского полка 43-й дивизии капитан И. Овечкин и помощник начальника оперативного отдела штаба 43-й дивизии майор Э. Апинис (командир гарнизона). Когда боеприпасы почти полностью иссякли, Овечкин приказал сосредоточить огонь всех батарей 3-го дивизиона на школе. Противник не выдержал и стал отходить.

Бои шли и за Виеталвскую церковь, которую обстреливали гитлеровцы. В тот же день группа разведчиков 123-го гвардейского полка под командованием Яниса Розе закрепилась в церкви и стала передавать координаты немецких войск советским артиллеристами. Розе в бою проявил не только мужество, но и смекалку: при очередных налетах он спускался с рацией на нижнюю площадку, а затем снова поднимался наверх и продолжал корректировать артиллерийский огонь. С 24 августа бои стали утихать, и гитлеровцы оставили Виеталву. В ночь на 27 августа корпус сдал свою полосу обороны 155-му укреплённому району и сосредоточился в резерве 22-й армии.

В ходе Лубанско-Мадонской операции корпус освободил 860 км² территории Латвийской ССР и свыше тысячи населённых пунктов[18], захватил и уничтожил 28 танков, 3 бронемашины, 19 штурмовых орудий, 175 орудий, 76 миномётов и других единиц техники и вооружения[19].За мужество и отвагу, проявленные в августовских боях 1944 года в ходе Лубанско-Мадонской операции, закончившейся 28 августа, 1745 солдат и офицеров корпуса удостоились правительственных наград. В итоговом результате советские войска освободили всю Латгалию, большую часть Мадонского и половину Валкского уезда в Видземе, Илукстский уезд, большую часть Елгавского, почти весь Екабпилсский и небольшую часть Бауского уезда в Земгале, что составляло около половины территории Латвии.

В ходе той же операции в ночь на 7 сентября 1944 года пилот Латышского авиационного полка старший лейтенант Вульф и его штурман лейтенант Морозюк совершили 2000-й боевой вылет Латышского авиационного полка (эту тысячу полётов полк провел за период с 17 мая по 7 сентября 1944 года)[20]. Авиаполк, взаимодействуя с наземными частями 2-го Прибалтийского фронта на Рижском направлении, уничтожал железнодорожные составы на путях и на станциях Кокнесе, Скривери, Яунелгава, Сигулда, Балтезерс и других, бомбил вражескую авиацию на аэродроме Цесис, артиллерию на опорных пунктах и вёл разведку отходящих войск противника, оказав большую помощь наземным войскам.

После напряжённых августовских наступательных боев части корпуса сосредоточились севернее Сауснеи к востоку от Озолмуйжа (восемь километров юго-восточнее Эргли). Корпус находился на правом фланге 22-й армии и вместе с 90-м стрелковым корпусом составлял её ударную группировку. В августе — сентябре 1944 года корпус около трёх недель был в резерве 22-й армии. В конце августа в корпус впервые поступило пополнение из 2990 молодых воинов, призванных с освобожденной территории Латвии. Военную подготовку они получили в 140-м запасном стрелковом полку.

Рижская наступательная операция

14 сентября 1944 года началась Рижская наступательная операция. Корпус вошёл в бой в первый же день, и противник оказывал ему упорное сопротивление, что не позволило прорвать на всю глубину оборону противника и сломить его сопротивление. К исходу дня солдаты 43-й дивизии после упорных боев заняли Озолмуйжу, Валтини и Калеи. Отбив контратаки, полки вышли на следующий день к реке Персе. 16 сентября части корпуса отражали контратаки противника на Озолы, после чего возобновили наступление. 17 сентября немецкие войска перед фронтом корпуса отошли на новый оборонительный рубеж; латышские бойцы заняли Дудас и развернули с двух сторон наступление на Лиепкалне. Несколько последующих дней части корпуса вели упорные бои, продвигаясь вперед, отбивая неоднократные контратаки противника и освобождая населённые пункты. 23 сентября немцы бросились отступать к рубежу «Сигулда», что облегчило задачу 130-му корпусу — в середине дня с ходу была форсирована река Огре. К концу дня 308-я дивизия дошла до Бисниеки и, освободив на правом берегу реки Огре несколько населённых пунктов, части корпуса приостановили продвижение. На этом участие корпуса в боях на первом этапе Рижской наступательной операции закончилось.

24 сентября 1944 года командующим фронтом была поставлена следующая задача 22-й армии:

Продолжать силами 155-го УР наступление с рубежа озеро Лобес — Эзерс, Аизкраукле на Сривери и 26 сентября 1944 года овладеть рубежом: (иск.) станция Кайбала, Лиелюмправас… Остальные войска армии — 93 ск (219, 379 и 391 сд), 130 лат. ск (43 гв лсд и 308 лсд)… немедленно начать переправлять в районе Кокнесе через реку Западная Двина — передвигать по маршруту Кокнесе, Зиэмели, Букас, Вецмуйжа и к 24.00 29 сентября 1944 года сменить войска 1ПБФ на участке Аузини, Балдоне, Текава, (иск.) Елгава для наступления на Ригу[21].

Сдав свои позиции 155-му укреплённому району, соединения 130-го корпуса 24-25 сентября переправились через Западную Двину в районе Кокнесе и, сосредоточившись юго-западнее Балдоне, заняли там оборону на участке Декмери — Теймени — Яунбриежи — Галини — Галакрогс. Под Балдоне произошла смена командира 308-й стрелковой дивизии: генерал-майор В. Ф. Дамберг был назначен заместителем командира Латышского корпуса по строевой части, а вместо него 5 октября командиром дивизии стал гвардии полковник М. Т. Калныньш[22].

В октябре корпусу была поставлена задача: наступая в обход Риги с юга на правом фланге 22-й армии, корпус должен был перерезать дорогу Рига — Елгава в районе станции Олайне, выйти с юго-запада в тыл немецким войскам, занимавшим оборону вокруг города[23], и блокировать шоссе и железную дорогу, ведущие на Рижское взморье. С 11 октября наступил период непосредственной борьбы за столицу Латвии. В связи с перегруппировкой войск 2-го Прибалтийского фронта 130-й Латышский стрелковый корпус совершил 110-километровый марш в район города Балдоне, остановившись в в 30 километрах к юго-востоку от Риги.

Наступление началось в 6 часов утра 10 октября: 43-я гвардейская и 308-я латышские стрелковые дивизии, взаимодействуя с соединениями 10-й гвардейской армии, двинулись на линию Галдниеки — Скрундас — Судмалкалнс — Смилтниеки[24]. За день им удалось взять 28 населённых пунктов, а 308-я дивизия к исходу дня достигла линии Зиемели — Какаули, где ей пришлось отражать контратаки. 43-я дивизия тем временем вышла к рубежу обороны противника, проходившему восточнее Иецавского шоссе на участке Мисаскрогс — Балкас и далее по северному берегу реки Кекава, и овладела населёнными пунктами Лидакас и Балкас, после чего остановилась перед сильно укреплённой обороной противника[25]. На следующий день 43-я дивизия снова продвинулась вперед, перерезала шоссе Кекава — Иецава и овладела рубежом Силини — Балкас. Бойцы форсировали реку Кекаву и преодолели укреплённую полосу по ней.

12 октября гитлеровцы предприняли сильные танковые контратаки со стороны Риги, и ожесточённые бои продолжались весь день. Отбросив противника с большим трудом, 308-я и 43-я дивизии начали его преследование и перерезали шоссе Рига — Бауска в районах Пулкартне, Виллис и Силини. На рассвете 13 октября наступавшие с севера по правому берегу Западной Двины советские бойцы очистили всю правобережную, восточную часть Риги, в честь чего вечером в Москве был дан салют войскам 2-го и 3-го Прибалтийских фронтов, овладевшим столицей Советской Латвии. Войска, участвовавшие в освобождении города, получили благодарность Верховного Главнокомандующего.

Борьба за западную, левобережную часть Риги — Пардаугаву (Задвинье) — продолжалась. С 13 октября 10-я гвардейская армия и 130-й Латышский корпус усилили свой натиск на врага, предприняв наступление на Пардавугаву с юго-востока и юга по левобережью Западной Двины. Корпус прибизился к юго-восточной окраине Риги на расстояние 15 км, в эти часы повёл непрекрающиеся атаки и к концу дня 13 октября вместе с 7-м гвардейским стрелковым корпусом перерезал шоссе и железную дорогу Рига — Елгава в районе Зандери и станции Олайне[26]. Латышскому корпусу Верховный Главнокомандующий также выразил благодарность за помощь войскам, освобождавшим правобережную Ригу. В ночь с 14 на 15 октября немцы оставили Ригу, отведя свои войска за реку Лиелупе и на Тукумский оборонительный рубеж. В итоге солдатам Красной Армии удалось избежать разрушения города, сохранить большую часть жилых и общественных зданий и избежать жертв среди мирного населения.

После освобождения Риги Латышский корпус, согласно особой директиве Генерального штаба Красной Армии, вышел из оперативного подчинения 2-му Прибалтийскому фронту и был отведён с передовой для подготовки к торжественному вступлению в Ригу[27]. Из района Олайне корпус вывели в районы Шкиротава и Пурвциемса. Вечером 14 октября 15-й гвардейский стрелковый корпус достиг южной окраины Риги, а с утра 15 октября три корпуса 10-й гвардейской армии возобновили наступление. В тот же день войска 2-го и 3-го Прибалтийских фронтов встретились в Пардаугаве, полностью овладели левобережной частью города и тем самым вскоре после полудня завершили освобождение Риги. В боях за Ригу мастерство, мужество и отвагу проявили многие бойцы и командиры 130-го латышского стрелкового корпуса. Среди них — генералы П. О. Бауман, В. Ф. Калашников, А. Ю. Калнынь, М. Т. Калнынь, А. К. Юревиц, Я. Ю. Дауглис, А. А. Аренд, П. Д. Зутис; подполковники Я. Я. Пиесис, И. Я. Чаша, П. Б. Перловский, М. К. Лебедь, И. И. Нейман, Я. Я. Цаунит; майоры Э. П. Апинин, А. Г. Матисон, И. А. Приеде, А. Д. Рева, В. М. Межгайлис, К. И. Озолс, А. Э. Берг, Э. К. Балод и другие; сержанты и рядовые Я. Я. Розе, И. Янкус, Э. Мурниекс, И. Плинере-Уласе и многие другие.[28] За бои в сентябре и октябре 1944 года были награждены 3418 воинов Латышского стрелкового корпуса, проявивших доблесть и мужество в боях за свою столицу, за родные города и села. Корпусу была объявлена благодарность, и он был награждён орденом Суворова II степени, 43-й гвардейской дивизии было присвоено почётное наименование Рижской вместе с другими особенно отличившимися частями и соединениями; 308-я стрелковая дивизия Указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 ноября 1944 года была награждена орденом Красного Знамени.

Рижская наступательная операция завершилась к 21 октября 1944 года, когда войска 1-го Прибалтийского фронта вышли на линию Барта — Приекуле — Зварде (северо-западнее Ауце), а 2-го Прибалтийского — на подступы к Тукумсу. Южное побережье Рижского залива было очищено от врага, и 16 октября 3-й Прибалтийский фронт был расформирован. 16-я и 18-я армии были блокированы в треугольнике Лиепая — Вентспилс — Тукумс. Теперь почти вся Латвия за исключением Курляндского полуострова была теперь свободной от немецко-фашистских захватчиков.

Восстановление Риги

В ознаменование полного освобождения Риги Военный совет 2-го Прибалтийского фронта решил ввести Латышский корпус в Ригу для прохождения торжественным маршем. Марш состоялся 15 октября 1944 года: 43-я гвардейская стрелковая дивизия у острова Доле (Дарзини) перешла через Западную Двину и сосредоточилась севернее станции Шкиротава, а в 10 часов утра части корпуса, восторженно встреченные рижанами, с оркестром и развернутыми боевыми знаменами по Лубанскому шоссе вошли в латвийскую столицу. 308-я дивизия торжественно вступила в Пардаугаву в тот же день. 22 октября в 13 часов дня в Риге на площади Коммунаров состоялся массовый митинг по случаю освобождения города от немецких захватчиков, в котором приняли участие воины Латышского корпуса. С 23 по 31 октября в Риге были в торжественной обстановке вручены гвардейские знамена трем полкам 43-й дивизии (121-му, 123-му и 125-му), а также специальным частям дивизии. Во исполнение директивы Ставки Верховного Главнокомандования от 16 октября 1944 года 67-я армия, в том числе 130-й Латышский корпус, была оперативно передана в состав Ленинградского фронта. 130-й Латышский стрелковый корпус в этот момент помимо двух латышских дивизий включал также 196-ю, 189-ю, 56-ю, 85-ю и 201-ю стрелковые дивизии[29].

Солдаты и офицеры корпуса в первые дни после освобождения Риги включились в работу по восстановлению города от бомбёжек и обстрелов, разбирая завалы, восстанавливая водопровод и канализацию. Хлебопекарни Риги в эти дни не работали, и автотранспорт корпуса использовался для подвоза хлеба, выпеченного в других городах Латвии. К 6 ноября город получил воду. С 19 октября по 8 ноября подразделения корпуса обороняли побережье, несли гарнизонную службу в Риге, охраняли мосты и ряд городских объектов, вылавливали скрывавшихся гитлеровских лазутчиков и националистов, а также продолжали боевую учёбу. Для руководства восстановлением народного хозяйства и налаживания мирной жизни по просьбе ЦК Компартии Латвии и Совнаркома Латвийской ССР была командирована часть партийного и комсомольского актива 130-го стрелкового корпуса. Латышские писатели, которые служили в 43-й гвардейской стрелковой дивизии, также участвовали в восстановлении всех культурных объектов и всей культурной жизни Латвии[30].

Тем временем 130-й стрелковый корпус пополнялся: в ноябре 1944 года понесшие потери в боях части и соединения корпуса получили 4415 человек пополнения (в основном из молодёжи, мобилизованной на освобожденной территории Латвии)[31]. Военная подготовка призывников велась в 359-м запасном стрелковом полку 14-й запасной стрелковой бригады, в запасном латышском стрелковом батальоне. С февраля 1945 года этот батальон 359-го полка был преобразован в 17-й отдельный запасный Латышский стрелковый батальон. Сама мобилизация военнообязанных граждан Латвийской ССР в Красную Армию проводилась по мере освобождения её территории: в восточных районах Латвии она осуществлялась в конце июля, в Риге — 3 ноября 1944 года. Всего до конца войны было призвано около 57,5 тыс. граждан Советской Латвии 1903—1926 годов рождения[31] Подготовка мобилизованных проводилась также в размещавшемся в Крустпилсе 140-м армейском запасном стрелковом полку, в составе которого имелся специальный латышский батальон. На 31 августа 1944 года в полку числился 5261 латыш[32].

В результате получения пополнения на территории Латвии в 1944—1945 годах значительно возрос удельный вес солдат и офицеров латышской национальности в составе корпуса. При формировании 308-й Латышской стрелковой дивизии в ней по состоянию на 10 июля 1944 года имелось 36,3 % воинов латышской национальности. А на 30 марта 1945 года их численность составляла 82,5 %. В момент начала боев за Латвию воинов латышской национальности по состоянию на 1 июля 1944 года было 35,3 %, а в конце марта 1945 года граждане республики, ранее проживавшие на оккупированной территории Латвии, составляли в частях и подразделениях дивизии от 60 % до 90 % их личного состава[33]. Всего в конце войны в боевом строю корпуса сражались воины более 20 национальностей Советского Союза.

Курляндский котёл: Джукстенская операция

8 ноября 1944 года Латышский стрелковый корпус выступил из района Риги маршем в полосу боевых действий 2-го Прибалтийского фронта в Курземе, где он снова был включен в состав 22-й армии и, находясь в её резерве, начал готовиться к прорыву сильно укреплённой обороны противника. Эта подготовка шла более месяца, и тактические учения были проведены во всех батальонах и дивизионах (особое внимание уделялось подготовке вновь прибывшего пополнения). Перед боями в Курземе корпус получил пополнение людьми и вооружением: 43-я дивизия насчитывала в это время 8276 человек, 308-я — 7128 человек[34].

Бои с войсками блокированной в Курземе мощной немецкой группы армий «Север», с 26 января 1945 года именовавшейся «Курляндия», были тяжелыми. С 23 декабря 1944 года корпус вёл наступательные бои на направлении главного удара в так называемой Джукстенской операции 2-го Прибалтийского фронта. Эта операция 1-й ударной и 22-й армий проводилась на Тукумском направлении; ударные группировки направляли свои усилия на населённый пункт Лестене, расположенный к юго-западу от Джуксте; поэтому операция называлась Джукстенской.

23 декабря 1944 года в наступление перешли 22-я и 1-я ударная армии 2-го Прибалтийского фронта. 130-му Латышскому корпусу были приданы 312-й самоходный артиллерийский полк, 1040-й армейский истребительный противотанковый артиллерийский полк, 36-я миномётная бригада, 72-й гвардейский миномётный полк, 36-я гвардейская пушечная артиллерийская бригада и 192-й инженерный саперный батальон[35]. В этих боях корпусу необходимо было прорвать оборону противника в районе Джуксте на участке Приедниеки — Балтамуйжа, захватом железнодорожного полотна обеспечить ввод в прорыв с рубежа Фердинандмуйжа — Лестене 19-го танкового корпуса и в дальнейшем, наступая совместно с 19-м танковым корпусом, к исходу 28 декабря выйти на рубеж Видини — Вамжи[36]. Воины корпуса прорвали оборонительные позиции противника, вышли на рубеж Яунбриди — Дирбас, овладели железной дорогой и отбили начавшиеся контратаки. Наступление продолжилось 27 и 28 декабря, но его темпы замедлились из-за сильного сопротивления противника, отставания в наступлении соседних соединений и больших потерь. 28 декабря командующий 22-й армией отдал приказ перейти к обороне[37].

За бои в районе Джуксте командование корпуса отметило группу воинов 308-й Латышской дивизии. А тем временем корпусу была поставлена новая задача — перегруппироваться в район Блусас — Кармачас — Берзайни для прорыва обороны противника на участке между станцией Гардене и озером Зебрус[38]. Корпус направился в новый район сосредоточения в ночь с 28 на 29 декабря. В итоге за шесть дней боев было уничтожено около 6 тыс. солдат и офицеров противника, 11 танков и штурмовых орудий, 29 орудий, взяты пленные и захвачены трофеи. За геройство и отвагу орденами и медалями были награждены 1007 воинов Латышского корпуса[39]. Совершив 25-километровый марш, корпус начал атаку в первой половине дня 31 декабря 1944 года. Полки прорвали первую линию обороны, но противник вскоре перешёл к исключительно сильным непрерывным контратакам. Заняв оборону на захваченных позициях, бойцы в течение суток отразили у хутора Плани в Аннениекской волости 21 контратаку гитлеровских войск силами от роты до батальона при поддержке танков и самоходных орудий[40]. Дивизии корпуса закрепились на занятом рубеже и стали готовиться к новым наступательным действиям. Удержав занятые позиции, корпус оставался на них до конца января.

Параллельно Латышский бомбардировочный полк, перевооружённый в начале января 1945 года на модернизированные По-2, неоднократно вылетал на бомбардировку судов и транспортов в Вентспилсе и других портах, дорог, железнодорожных станций, эшелонов, аэродромов, штабов частей и соединений противника, в отдельные ночи производилось до ста боевых вылетов. В конце апреля 1945 года полк перешёл в оперативное подчинение 284-й ночной бомбардировочной Новосокольнической авиационной дивизии[41]. Прощаясь с латышским авиационным полком, в своём приказе командир 313-й Бежицкой авиадивизии писал, что с января 1944-го по апрель 1945 года «командование и личный состав полка показали образцы выполнения боевых задач по разгрому немецких захватчиков как на подступах к Прибалтике, так и непосредственно на территории Латвии. В историю освобождения Советской Латвии личный состав полка вписал страницы подвигов мужества и геройства»[42].

Курляндский котёл: Салдусская операция

В течение февраля 1945 года 130-й стрелковый корпус вёл непрерывные кровопролитные бои. С 10 февраля 1945 года корпус сосредоточился в районе Мелкалны — Целми, находясь в резерве 22-й армии. Поскольку преобладающей частью личного состава была молодёжь, только что призванная в освобожденных районах Латвии и не имевшая боевого опыта, командиры вели усиленную боевую подготовку. К 1 марта насчитывалось уже 6562 человека в 43-й дивизии и 5623 человека в 308-й дивизии[43]. В ночь на 23 февраля 1945 года, преодолевая сильный снежный буран, корпус совершил марш: 308-я дивизия сосредоточилась в районе Салдуса. В ночь на 4 марта части корпуса заняли исходное положение для атаки: Латышский корпус, находившийся на левом крыле 22-й армии, вместе с 23-м гвардейским корпусом наносил основной удар. Он имел 282 ствола орудий и миномётов на один километр фронта прорыва[44].

4 марта 1945 года после часовой артиллерийской подготовки в 10:40 началось наступление частей корпуса. Они сумели за день прорвать оборону противника на фронте в четыре километра и вклиниться в неё на глубину 3-4 километра[45]. На следующий день корпус перерезал шоссейную дорогу Добеле — Салдус и прошёл дальше, овладев десятью населёнными пунктами. С 6 по 9 марта велись упорные и кровопролитные бои за преодоление второй оборонительной линии вдоль шоссе Добеле — Салдус, и противник при поддержке танков, артиллерии и штурмовых орудий постоянно прибегал к контратакам.

С 4 по 13 марта Латышский корпус, входя в ударную группировку 22-й армии, наступал с позиций юго-восточнее Салдуса на северо-запад. Бои шли в трудных погодных условиях — оттепели и заморозки чередовались постоянно. В ходе этих боев, попав в окружение, 6 марта погибли заместитель командира 125-го полка гвардии майор Г. Кириллов, командир батальона гвардии майор Г. Грищенко, начальник связи полка А. Терауд и другие военачальники[46]. С 10 по 13 марта 43-я дивизия вела бои в районе Кеки, Клейнас, Лиелаужи, стремясь прорвать оборону противника и перерезать железную дорогу Рига — Лиепая. К исходу дня 13 марта советские части достигли рубежа Биржи — Лиелпуцены, а в тот же день Латышский корпус из 22-й армии был передан в 42-ю для участия в наступлении в направлении Пилсблидене — Ремте — Вежи. 42-я и 10-я гвардейская армии планировали таким образом окружить и уничтожить салдусскую группировку немецких войск[47]. 130-й Латышский и 8-й Эстонский корпуса должны были наступать на правом фланге армии.

С 17 по 29 марта корпус сражался в составе ударной группировки 42-й армии и наступал на северо-восток. Начавшееся 17 марта наступление не прекращалось всю ночь и продолжилось на следующий день. 19 марта гвардейцы и бойцы 308-й дивизии освободили Яунмуйжу и захватили станцию Блидене, после чего долго отражали контратаки подошедших подкреплений противника. 21 марта 121-й гвардейский полк овладел населённым пунктом Адас и снова отразил настойчивые контратаки немцев. 23 марта по приказу командира корпуса 43-я дивизия сдала другим частям свой боевой участок и сосредоточилась в районе Кангари, Кеки, Дзегузес, Веротаи, находясь в резерве корпуса (он вёл здесь бои до 28 марта 1945 года).

29 марта 1945 года Латышский корпус был выведен во второй эшелон на отдых и пополнение. Сдав свой боевой участок 67-й гвардейской дивизии, корпус к утру 30 марта сосредоточился в районе Пламши — Деголес — Веротаи — Яунземьи — Зилес южнее станции Блидене[48]. Части корпуса получили пополнение и занялись учениями в течение всего апреля. 1 мая дивизии корпуса по приказу командующего 42-й армией совершили 25-28-километровый марш. На следующий день 43-я дивизия сосредоточилась в тылу в районе Пакаусис — Плявниеки, а 308-я дивизия — в районе Силини — Миезаи — Калныни. В эти дни руководители республики прибыли в расположение корпуса и вручили орден Суворова II степени, которым он был награждён за бои при освобождении Риги[49].

Курляндский котёл: разоружение немецких войск

3 мая солдаты Курляндской группировки через репродукторы получили сообщения о капитуляции Берлина. Командующий Ленинградским фронтом маршал Советского Союза Л. А. Говоров на рассвете 7 мая объявил командованию войск противника ультиматум о капитуляции. Не получив ответ в назначенный срок, наши войска начали готовиться к решительному штурму. Наконец 8 мая, примерно в то же время, когда в Карлсхорсте открывалась церемония подписания Акта о безоговорочной капитуляции Германии, весь передний край обороны войск противника в Курземе обозначился белыми флагами. Это был знак капитуляции Курляндской группировки. Впрочем, гитлеровское командование до последнего момента не прекращало маневрировать, хитрить и нарушать любые договоренности: 7 мая они попытались отвести как можно больше войск с линии фронта поближе к морю в тщетной надежде на эвакуацию на кораблях. Наши войска заметили отход противника и бросились в погоню за убегавшими немцами, встречая довольно сильное сопротивление. Отход и преследование продолжались и 8 мая. Несмотря на приказ маршала Говорова о прекращении военных действий с 14 часов, на некоторых участках гитлеровцы сопротивлялись до вечера 8 мая. Поэтому командир Латышского корпуса смог отдать всем частям приказ о прекращении огня только в 21:59.

43-я гвардейская Латышская стрелковая дивизия разоружала капитулировавшие вражеские части и соединения у хутора Трубас Тукумского уезда, 308-я дивизия — в районе Гайти Салдуского района. В нарушение условий капитуляции многие части и соединения не остались на своих местах, а стали разбегаться по лесам. Так, в течение следующих нескольких дней советскими войсками были пойманы более 50 тысяч немецких солдат и офицеров, которые бросили оружие и сбежали в леса блокированной зоны[50]. С 9 по 12 мая Латышский корпус разоружал и принимал в плен солдат и офицеров 24-й саксонской пехотной дивизии и 19-й гренадерской дивизии СС[51] С капитуляцией Курляндской группировки к середине мая 1945 года завершилось освобождение территории Латвийской ССР от оккупантов. К 14 мая 43-я дивизия сосредоточилась в районе станции Иосты и выступила в Ригу 22 мая. Её боевой путь закончился.

Всего с конца декабря 1944 года и до последнего дня войны 130-й корпус в ходе боев по разгрому Курляндской группировки противника участвовал в трёх наступательных операциях 2-го Прибалтийского фронта, в ходе которых трижды прорывал сильно укреплённую оборону противника, причём дважды до 12 километров в глубину и до 8-14 километров по фронту. Находился в соприкосновении с противником 119 дней, из которых 74 дня вёл наступательные бои на главных направлениях ударов советских войск на территории Латвийской ССР.

Награды

130-й Латышский стрелковый корпус был награждён Орденом Суворова II степени за освобождение Латвийской ССР. Из служащих 130-го Латышского стрелкого корпуса большое количество воинов были награждены боевыми орденами и медалями, а всего 17 368 солдат из латышских формирований РККА были удостоены этих наград[52]. Трое служащих — младший лейтенант Янис Вилхелмс, гвардии капитан Михаил Орлов и гвардии подполковник Ян Райнберг — получили звание Героя Советского Союза (Орлов и Райнберг получили его посмертно).

Латышский авиационный полк, оказывавший активную помощь корпусу, успешно выполнял боевые задания по уничтожению живой силы и техники противника, проявил исключительные мужество, отвагу и профессиональное воинское мастерство при оказании помощи партизанам. Полк уничтожил на вражеских аэродромах более 40 самолётов, а также 58 артиллерийских батарей, 834 автомашины и много другой техники, вооружения и живой силы противника[53]. 167 воинов авиаполка награждены боевыми орденами и медалями.

Напишите отзыв о статье "130-й стрелковый корпус"

Примечания

  1. ЦАМО, ф. 143, оп. 1, д. 1, л. 15; ф. 130-го Лск, оп. 156718, д. 9, л. 123. Цит. по: Савченко В. И. Латышские формирования на фронтах Великой Отечественной войны. — Рига: Зинатне, 1975. — С. 339.
  2. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 156720, д. 9, л. 9. Цит. по: Савченко В. И. Латышские формирования на фронтах Великой Отечественной войны. — Рига: Зинатне, 1975. — С. 262.
  3. ЦАМО, ф. 22-й армии, оп. 10803, д. 259, л. 83. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 604.
  4. Шпонберг Г. К. Заметки о 1-м отдельном запасном Латвийском стрелковом полку //В дни войны: Из истории Латвии периода Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.: Сборник статей/Под ред. академика А. А. Дризула. — Рига: Изд-во АН Латвийской ССР, 1964. — С. 237.
  5. ЦАМО, ф. 1616, оп. 1, д. 3, л. 7; д. 5, л. 2. Цит. по: Кирсанов Н. А. В боевом строю народов-братьев. — М.: Мысль, 1984. — С. 227, 262.
  6. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 151117, д. 4, л. 1. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 606, 607.
  7. Райнс А. и др. В воздухе Латышский Режицкий.: Латышские летчики в Великой Отечественной войне. — Рига: Лиесма, 1965. — С. 190.
  8. Райнс А. и др. В воздухе Латышский Режицкий.: Латышские летчики в Великой Отечественной войне. — Рига: Лиесма, 1965. — С. 197.
  9. Зильманович Д. Я., Эльвих П. Е. Латышский авиационный полк. — Рига: Лиесма, 1975. — С. 113.
  10. Савченко В. И. Латышские формирования на фронтах Великой Отечественной войны. — Рига: Зинатне, 1975. — С. 342.
  11. ЦАМО, ф. 33, оп. 793756, д. 35, л. 319—321. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 613.
  12. Еременко А. И. Годы возмездия: 1943—1945. — М.: Наука, 1969. — С. 417; ЦАМО. ф. 130-го Лск.; оп. 156718, д. 9, л. 127. Цит. по: Кирсанов Н. А. В боевом строю народов-братьев. — М.: Мысль, 1984. — С. 233, 262.
  13. Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 615.
  14. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 156718, д. 9, л. 127. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 616.
  15. Еременко А. И. Годы возмездия: 1943—1945. — 2-е изд. — М.: Финансы и статистика, 1985. — С. 302.
  16. Савченко В. И. Латышские формирования на фронтах Великой Отечественной войны. — Рига: Зинатне, 1975. — С. 371, 372; ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 156718, д. 9, л. 129, 130; ф. 1616, оп. 1, д. 5, л. 4. Цит. по: Кирсанов НА. В боевом строю народов-братьев. — М.: Мысль, 1984. — С. 234, 262.
  17. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 156718, д. 9, л. 131. Цит. по: Кирсанов Н. А. В боевом строю народов-братьев. — М.: Мысль, 1984. — С. 235, 262.
  18. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 156718, д. 9, л. 132. Цит. по: Кирсанов Н. А. В боевом строю народов-братьев. — М.: Мысль, 1984. — С. 237, 262; Савченко В. И. Латышские формирования на фронтах Великой Отечественной войны. — Рига: Зинатне, 1975. — С. 385—393.
  19. Кирсанов Н. А. В боевом строю народов-братьев. — М.: Мысль, 1984. — С. 236, 262.
  20. Райнс А. и др. В воздухе Латышский Режицкий…: Латышские летчики в Великой Отечественной войне. — Рига: Лиесма, 1965. — С. 213.
  21. Русский архив: Великая Отечественная: Освобождение Прибалтики: Документы и материалы. — М.: Терра, 2001. Т. 15 (4-10). С. 11-12.
  22. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 156720, д. 9, л. 41. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 696, 698.
  23. В дни войны: Из истории Латвии периода Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. — Рига, 1964. — С. 168—169.
  24. ЦАМО, ф. 22-й армии, оп. 10803, д. 280, л. 39. Цит. по: Савченко В. И. Латышские формирования на фронтах Великой Отечественной войны. — Рига: Зинатне, 1975. — С. 419.
  25. ЦАМО, ф. 474, оп. 156720, д. 9, л. 201. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 698.
  26. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 156720, д. 9, л. 205. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 701.
  27. ЦАМО, ф. 22-й армии, оп. 10803, д. 286, л. 53. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 702.
  28. В сражениях за Советскую Латвию: Военно-исторический очерк. — Рига: Лиесма, 1975. — С. 168.
  29. ЦАМО, ф. 242, оп. 2254, д. 75, л. 152, 153. Цит. по: Русский архив: Великая Отечественная: Освобождение Прибалтики: Документы и материалы. — М: Терра, 2001. Т. 15 (4-10). — С. 65-66.
  30. Савченко В. И. Латышские формирования на фронтах Великой Отечественной войны. — Рига: Зинатне, 1975. — С. 431.
  31. 1 2 ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 156718, д. 9, л. 135. Цит. по: Кирсанов Н. А. В боевом строю народов-братьев. — М.: Мысль, 1984. — С. 239, 262.
  32. ЦАМО, ф. 22-й армии, оп. 10815, д. 186, л. 345. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 705.
  33. Савченко В. И. Латышские формирования на фронтах Великой Отечественной войны. — Рига: Зинатне, 1975.— С. 501; ЦАМО, ф. 1616, оп. 1, д. 3, л. 7; ф. 1143, оп. 1, д. 1, л. 34. Цит. по: Кирсанов Н. А. В боевом строю народов-братьев. — М.: Мысль, 1984. — С. 239—240, 262.
  34. ЦАМО, ф. 33, оп. 793756, д. 35, л. 319—321. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 794.
  35. В сражениях за Советскую Латвию: Военно-исторический очерк. — Рига: Лиесма, 1975. — С. 185.
  36. ЦАМО, ф. 376, оп. 202045, д. 6, л. 79-80. Цит. по: В сражениях за Советскую Латвию: Военно-исторический очерк. — Рига: Лиесма, 1975. — С. 188.
  37. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 157618, д. 16, л. 232—235. Цит. по: В сражениях за Советскую Латвию: Военно-исторический очерк. — Рига: Лиесма, 1975. — С. 188.
  38. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 157619, д. 1, л. 29. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 802.
  39. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 151149, д. 1, л. 42. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 803.
  40. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 151149, д. 1, л. 3. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 804.
  41. ЦАМО, ф.1, ЛБАП, оп. 135956 с, д. 7, л. 204—211. Цит. по: Зильманович Д. Я., Эльвих П. Е. Латышский авиационный полк. — Рига: Лиесма, 1975. — С. 170. 284-й авиадивизией командовал полковник И. А. Трушкин, а затем полковник П. К. Маричев.
  42. ЦАМО, ф. 1, ЛБАП, оп. 135956 с, д. 7, л. 65-66. Цит. по: Зильманович Д. Я., Эльвих П. Е. Латышский авиационный полк. — Рига: Лиесма, 1975. — С. 171.
  43. ЦАМО, ф. 22-й армии, оп. 10803, д. 399, л. 161. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 808.
  44. ЦАМО, ф. 22-й армии, оп. 10803, д. 399, л. 16. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 809.
  45. ЦАМО, ф. 22-й армии, оп. 10803, д. 399, л. 251. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 811.
  46. Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 812—814.
  47. ЦАМО, ф. 42-й армии, оп. 9247, д. 545, л. 1. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 816.
  48. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 156718, д. 4, л. 54. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 819.
  49. Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 828.
  50. Ганкевич В. М. Конец группы «Норд». — Л.: Лениздат, 1965. — С. 205.
  51. ЦАМО, ф. 130-го Лск, оп. 156719, д. 9, л. 141. Цит. по: Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 915.
  52. Борьба латышского народа в годы Великой Отечественной войны 1941—1945. — Рига: Зинатне, 1970. — С. 829.
  53. Зильманович Д. Я., Эльвих П. Е. Латышский авиационный полк. — Рига: Лиесма, 1975. — С. 170.

Литература

  • А.И.Петренко. Прибалтика против фашизма. Советские прибалтийские дивизии в Великой Отечественной войне.. — Европа, 2005. — С. 156. — ISBN 5-9739-0029-0.


Отрывок, характеризующий 130-й стрелковый корпус

– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.



В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
«Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много – нынешние политические учреждения. Что же делать при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?… Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии.
«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
«Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между собой соединятся – тогда всё будет возможно для ордена, который втайне успел уже сделать многое ко благу человечества».
Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе. Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы иллюминатства, с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер стал возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли. Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли Пьера, осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее.