15-й Алабамский пехотный полк

15-й алабамский пехотный полк
флаг штата Алабама (1861)
Годы существования	1861—1865 гг.
Страна	КША КША
Тип	Пехота
Численность	900 чел. (1861) 425 чел. (июнь 1862) 300 чел. (1862) 499 (июнь 1863) 450 (май 1864)
Командиры
Известные командиры	Джймс Кенти Уильям Оатс

15-й алабамский пехотный полк (15th Regiment Alabama Infantry) — представлял собой один из пехотных полков армии Конфедерации во время Гражданской войны в США. Полк был набран в основном в юго-восточных округах штата Алабама. Он прошёл все сражения гражданской войны на востоке от кампании в долине Шенандоа до капитуляции при Аппоматтоксе, а так же был задействован на Западе в сражении при Чикамоге и осаде Ноксвилла. Полк известен в основном своим активным участием в сражении за Литл-Раунд-Топ под Геттисбергом.

Формирование

15-й Алабамский полк был сформирован южнокаролинским плантатором Джеймсом Кенти, который переехал в алабамский округ Рассел в начале войны. В мае 1861 года он сформировал в Форт-Митчел роту, которая получила название "Cantey's Rifles". К этой роте были добавлены еще 10 рот алабамского ополчения, и 3 июля 1861 года губернатор Эндрю Мур принял новый полк на службу штата Алабама, назначив Джеймса Кенти полковником.

Рота G этого полка была набрана в округе Генри. Ее сформировал Уильям Оатс, юрист и газетчик из Абвиля. Эта рота была набрана в основном из ирландцев и стала называться "Henry Pioneers", хотя иногда её называли "Oates' Zouaves" (Зуавы Оатса).

Первоначально полк насчитывал 900 человек в 11 ротах:

• Рота А, (Cantey's Rifles), округ Рассел
• Рота В, (Midway Southern Guards), округ Барбур
• Рота С, (без названия), округ Мэйкон
• Рота D, (Fort Browder Roughs), округ Барбур
• Рота Е, (Beauregards), округ Дейл
• Рота F, (Brundidge Guards), округ Пайк
• Рота G, (Henry Pioneers), округ Генри
• Рота Н, (Glenville Guards), округа Барбур и Дейл
• Рота I, (без названия), округ Пайк
• Рота К, (Eufaula City Guard), округ Барбур
• Рота L, (без названия), округ Пайк

Вооружение и снаряжение

Роты А и В были вооружены капсюльными винтовками M1841 Mississippi Rifle калибра .54, которые были популярны со времен мексиканской войны. Остальным ротам были выданы гладкоствольные мушкеты "George Law", которые были переделаны из кремневых в капсюльные. Впоследствии рядовые получили английские винтовки Энфилда и Спрингфилды. Так как полк был записан на 3 года службы, то он получал оружие от правительства Конфедерации. Полки набранные на меньшие сроки, не имели такой возможности.

Униформа рот полка не известна, кроме униформы рота G. Эта рота носила серые мундиры и штаны при красных куртках. Головные уборы роты имели монограмму "HP" (Henry Pioneers), а так же "кокарду сецессиониста" с лозунгом "Свобода, равенство, братство".

Боевой путь

В июне 1861 года полк был направлен в Ноксвилл, а затем в Вирджинию, где был включен в бригаду Джорджа Криттендена. Согласно донесениям, только 300 человек из 900 были готовы к службе. 22 августа полк прибыл в Ричмонд, где был устроен смотр в присутствии президента Дэвиса и губернатора Алабамы, Джона Сортера. Из Ричмонда полк был направлен в Манассас, где встал лагерем около 21-го Северокаролинского полка, в котором уже свирепствовала эпидемия кори. Эпидемия скоро перекинулась на полк и продолжалась до начала зимы, унеся жизни примерно 200 человек.

Весной 1862 года бригаду возглавил Исаак Тримбл, и она была включена в дивизию Ричарда Юэлла. Бригада была задействована в кампании в долине Шенандоа, в сражениях при Фронт-Роял, при Винчестере и при Кросс-Кейс. В сражении при Кросс-Кейс полк использовался в качестве дальнего охранения и первым вступил в перестрелку с противником, после чего отступил к основной линии бригады Тримбла. На этой позиции полк участвовал в отражении атаки федеральной бригады Стейхла, а когда федералы отступили, Тримбл отправил 15-й Алабамский в атаку на федеральную батарею. Батарея успела уйти, но и вся бригада Стейхла так же отступила. В этом бою были задействованы 426 человек полка, из которых 9 было убито и 33 ранено. Тримбл написал в рапорте относительно полковника Кенти, что его умелый отход с пикетной позиции и оперативный фланговый манёвр заслуживает собой награды.

После успешного завершения кампании в долине бригада была переброшена на Вирджинский полуостров, где была задействована сражениях Семидневной битвы. 15-й Алабамский участвовал в сражении при Гейнс-Милл, где из 412 человек было потеряно 34 убитыми и 110 ранеными. В последующем сражении при Малверн-Хилл полк ощутимых потерь не понёс.

В августе 1862 года началась Северовирджинская кампания. Действуя в составе корпуса Томаса Джексона, полк участвовал в перестрелке у Уоррентон-Спрингс 12 августа (без потерь) и в перестрелке на Хэйзел-Ривер 22 августа (без потерь).

25 августа Джексон использовал бригаду Тримбла для рейда на станцию Манассас. Утром 27 августа бригада была направлена к станции Бристо и в то же день участвовала в Сражении при Кэтл-Ран, где полк потерял 6 человек убитыми и 22 ранеными. Вечером Джексон отвел свои дивизии к Гроветону и 28 августа началось второе сражение при Булл-Ран. 30 августа 440 человек полка были задействован в сражении, где было потеряно 21 человек убитыми и 91 ранеными.

Во время Мерилендской кампании полк насчитывал около 300 человек. Он участвовал в осаде Харперс-Ферри, где не понёс потерь, а затем был переброшен под Шарпсберг, где бригада Тримбла (под командованием Джеймса Уокера) 17 сентября участвовала в сражении при Энтитеме под командованием капитана Исаака Фейгина (после ранения его заменил капитан Уильям Оатс). В этом сражении полк потерял 9 человек убитыми и 75 человек ранеными. После сражения полк участвовал в сражении при Шефердстауне. Потери полка в этом сражении не известны.

В январе 1863 года 15-й Алабамский был введён в алабамскую бригаду Эвандера Лоу, вместе с 4-м, 44-м,47-м и 48-м Алабамскими полками. Бригада была введена в дивизию Худа в корпусе Лонгстрита и весной участвовала в экспедиции Лонгстрита к Саффолку. Одновременно с реорганизацией бригады полк сменил командира - теперь его возглавил подполковник Уильям Оатс, в прошлом капитан роты G.

Геттисберг

Самым известным сражением полка стало сражение при Геттисберге, где 15-й Алабамский штурмовал высоту Литл-Раунд-Топ. Дивизия Худа была послана в атаку на фланг Потомакской армии, и бригада Лоу наступала на правом фланге дивизии. 15-й Алабамский наступал в центре боевой линии бригады, но Лоу приказал двум правым полкам (44-му и 48-му) переместиться с правого фланга на левый и таким образом 15- Алабамский оказался на крайнем правом фланге.

Когда 47-й и 15-й Алабамские под общим командованием полковника Оатса отбросили снайперов на своём фланге, Оатс увидел, что те отступают на вершину горы Биг-Раунд-Топ. Не желая оставлять их у себя на фланге, Оатс приказал полкам преследовать их вверх по склону. Кода оба полка Оатса оказались на вершине Биг-Раунд-Топ, он решил дать им время отдохнуть. Здесь полковника нашел штабной офицер Террелл, который потребовал, чтобы Оатс продолжил наступление, на что тот предложил оставить его полки на горе, обещав за час превратить высоту в «Гибралтар» и заметив, что это господствующая высота, на которую надо обязательно поднять артиллерию. Но Террелл настоял на продолжении атаки.

В это время остальные полки бригады Лоу атаковали высоту Литл-Раунд-Топ, которую удерживала бригада Стронга Винсента. 47-й и 15-й полк подошли с некоторой задержкой и атаковали левый фланг бригады Винсента: 15-й Алабамский атаковал фронт 20-го Мэнского полка. Уже после первых залпов Оатс понял, что он не сможет прорвать эту линию с фронта. Тогда он приказал левым ротам (В, С и В) растянуться на весь фронт бригады и отвлекать противника, а семи правым ротам (E, F, G, H, I, K, и L) начать фланговый обход. Однако этот манёвр был замечен и о нём донесли Чемберлену, командиру 20-го Мэнского. Чемберлен приказал изменить линию фронта: он приказал правым ротам растянуться на весь фронт бригады, при этом знаменная рота F оказалась на крайнем левом фланге. Левые роты он сместил влево, под углом, отчего полк занял линию в форме лошадиной подковы. Роты Оатса, уверенные, что они вышли в тыл противнику (они видели федеральные обозные повозки на восточной стороне горы), были удивлены, попав под залп винтовок левых рот Чемберлена.

Алабамцы несколько раз атаковали левое крыло Чемберлена и в итоге отбросили его назад, вверх по склону. Адъютант алабамского полка, капитан Де Бирни Уодделл попросил разрешения у Оатса взять 40-50 человек и подняться ещё выше по склону, чтобы выйти во фланг федералам. Оатс утвердил это предложение, и Уодделл сумел выйти почти на вершину хребта, откуда его люди открыли огонь вниз, в тыл 20-му Мэнскому, 83-му Пенсильванскому и 44-му Нью-Йоркскому. .

И у Чемберлена, и у Оатса уже осталось совсем мало людей, а у Мэнского полка заканчивались боеприпасы. 47-й Алабамский понёс большие потери и начал отходить с позиций, поэтому в распоряжении Оатса остался только один его 15-й Алабамский полк. Он решился на последнюю решительную атаку и сам прошёл перед всей линией, повторив этот приказ. Полк бросился в атаку, сумел ворваться на каменный уступ, на котором стоял 20-й Мэнский, и завязалась рукопашная. В разгар боя Оатс увидел, как погиб его брат, лейтенант Джон Оатс (в тот момент он командовал ротой G). Судя по воспоминаниям Оатса, правым ротам его полка удалось захватить вершину хребта, отчего два крыла полка Чемберлена как бы сложились вдвое. Но долго продержаться на захваченной позиции командир 15-го Алабамского не смог.

Оатс послал адъютанта найти соседний полк и запросить помощи, но адъютант вернулся с сообщением, что слева нет никого, кроме противника. Оатс решил отступать. Он велел по его команде начать отход «по тому же пути, по которому мы пришли». Но прежде чем Оатс успел отдать такую команду, ситуация изменилась. Полк Чемберлена к этому времени почти растратил боеприпасы и потерял так много людей, что мог не отразить повторную атаку, и Чемберлен решил контратаковать. Он отдал команду «В штыки!», и полк бросился в атаку. «Когда была дана команда отступать, — вспоминал Оатс, — мы побежали, как стадо дикого скота». В этот момент по ним открыла огонь рота капитана Вальтера Морилла, которая ещё раньше была отправлена на левый фланг. Многие попали в плен при этом отступлении, остальные отошли вверх по склону Биг-Раунд-Топ и заняли там оборону.

К началу боя полк насчитывал 644 человека; из них было потеряно убитыми 72, ранеными 190 и 81 пропал без вести.

Впоследствии, в 1905 году, Оатс задумал установить монумент 15-му Алабамскому на том участке, где его правые роты прорвались выше всего по склону, но Чемберлен, узнав об этом (от Оатса), высказался против выбранного места и в итоге администрация Национального Парка полностью отказала ему в установке.

На Западе

После завершения Геттисбергской кампании дивизия Худа была отправлена на Запад, на усиление армии Брэкстона Брэгга. 19 - 20 сентября он участвовал в сражении при Чикамоге, где потерял 19 человек убитыми и 123 ранеными из 425. 30 сентября он сражался при Мокасин-Пойнт (потери не известны), а 28 - 29 октября сражался при Броунс-Ферри и при Лукаут-Велли, где потерял 15 убитыми и 40 ранеными.

В ноябре-декабре 1863 года полк участвовал в Ноксвиллской кампании, где потерял 6 человек убитыми и 21 ранеными.

Литература

• Pfanz, Harry. Gettysburg, The second day. — Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1987. — 601 p. — ISBN 080781749x.
• Sears, Stephen W. Gettysburg. — Boston: Houghton Mifflin, 1987. — 622 p. — ISBN 0-395-86761-4.
• Trulock, Alice Rains. In the Hands of Providence. — UNC Press Books, 2013. — 592 p. — ISBN 1469615665.

Ссылки

• [civilwarintheeast.com/confederate-regiments/alabama/15th-alabama-infantry/ Хронология истории полка]
• [www.flemingmultimedia.com/15thAlaCoE/15thALhistory.html A History of Co E 15th Alabama Infantry Regiment]

Отрывок, характеризующий 15-й Алабамский пехотный полк

За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.