152-мм гаубица образца 1938 года (М-10)

152-мм гаубица образца 1938 года (М-10)
Калибр, мм	152,4
Экземпляры	1522
Расчёт, чел.	8
Скорострельность, выстр/мин	3—4
Скорость возки по шоссе, км/ч	до 35
Высота линии огня, мм	1300
Ствол
Длина ствола, мм/клб	3700/24,3
Длина канала ствола, мм/клб	3527/23,1
Масса
Масса в походном положении, кг	4550
Масса в боевом положении, кг	4150
Габариты в походном положении
Длина, мм	?
Ширина, мм	?
Высота, мм	?
Клиренс, мм	305
Углы обстрела
Угол ВН, град	от −1 до +65°
Угол ГН, град	50°

152-мм гаубица образца 1938 года (М-10, индекс ГАУ — 52-Г-536) — советская гаубица периода Второй мировой войны. Это орудие серийно выпускалось с 1939 по 1941 год включительно, использовалось в течение всей Великой Отечественной войны и состояло на вооружении Рабоче-крестьянской Красной армии (позже Советской армии) до конца 1950-х годов. Трофейные гаубицы М-10 были приняты на вооружение немецкого вермахта и армии Финляндии; захваченные орудия активно использовались в боях Второй мировой войны. Финские военные были настолько удовлетворены возможностями М-10, что в послевоенное время не снимали её с вооружения вплоть до 2000 года. В настоящее время все уцелевшие гаубицы М-10 служат памятниками или музейными экспонатами.

История создания

К началу 1930-х годов руководству РККА стало очевидно, что состоящие на её вооружении тяжёлые 152-мм гаубицы обр. 1909 и 1910 гг. периода Первой мировой войны устарели и не удовлетворяют современным требованиям к орудиям такого класса. Основными недостатками этих орудий являлись:

• низкая мобильность из-за отсутствия подрессоривания;
• малые углы наведения, особенно горизонтального, что обуславливалось устаревшей конструкцией однобрусного лафета;
• недостаточная дальность стрельбы по причине небольшой длины ствола и недостаточного угла возвышения.

Некоторые недостатки попытались устранить путём модернизации этих орудий (152-мм гаубица образца 1909/30 годов и 152-мм гаубица образца 1910/37 годов), однако бо́льшая часть проблем так и осталась нерешённой вследствие устаревшей конструкции лафета и ствольной группы. В то же время РККА испытывала большу́ю потребность в мощных 152-мм гаубицах, которые в тот период входили в том числе и в состав дивизионной артиллерии. Осознавая невозможность быстрого решения задачи собственными силами (российская конструкторская школа была сильно ослаблена Революцией и Гражданской войной), советское руководство попыталось решить эту проблему, заключив в 1930 году договор с Германией о поставке современных образцов артиллерийского вооружения. Немецкая сторона, представленная обществом «БЮТАСТ» (подставной организацией фирмы «Рейнметалл (Rheinmetall)»), обязалась поставить в СССР ряд современных артиллерийских систем, лицензии на их производство и оказать содействие в освоении их серийного выпуска. Сделка была выгодна обеим сторонам — СССР получал самые современные образцы артиллерийского вооружения, а Германия, скованная рамками Версальского договора, получала возможность сохранить передовые позиции в области создания артиллерийских вооружений.

В числе закупаемых артсистем были и тяжёлые гаубицы, получившие в СССР названия 152-мм мортира образца 1931 года (НМ) и 152-мм гаубица обр. 1931 года (НГ). Первое орудие представляло собой достаточно оригинальную конструкцию, одновременно сочетавшую в себе свойства пушки, гаубицы и мортиры. Вторая же артсистема являлась классической тяжёлой гаубицей достаточно современной на тот момент конструкции — орудие имело раздвижные станины, ствол длиной 25 калибров с горизонтальным клиновым затвором и дульным тормозом, подрессоренный колёсный ход с металлическими колёсами на резиновых шинах. НГ имела мощную баллистику с дальностью стрельбы порядка 13 км (аналогичный показатель советских гаубиц того периода не превышал 9 км). Орудие было принято на вооружение, его производство было поручено Мотовилихинскому механическому заводу (ММЗ). В 1932 году завод не смог сдать приёмке ни одной гаубицы, в декабре 1933 года было сдано 4 гаубицы, в 1934 году — ещё 4, на чём их производство было прекращено. Основной причиной такого решения являлась низкая технологичность орудия, не соответствовавшая уровню имевшейся производственной базы (на ММЗ гаубицы собирались полукустарным способом). В первой половине 1930-х годов советская промышленность была ещё не вполне способной освоить в производстве современные сложные орудия — помимо гаубицы НГ не удалось наладить выпуск крайне нужных 20-мм и 37-мм немецких зенитных автоматов, а также 122-мм гаубицы «Лубок». Кроме того, существовала ещё одна веская причина для снятия НГ с производства — орудие имело большую массу в походном положении — 5445 кг, что очень затрудняло его возку лошадьми, а механическая тяга в то время в РККА была развита очень слабо. Однако даже неудачный результат оказался полезным — советские инженеры и технологи в ходе попытки освоения серийного производства НГ ознакомились с конструкцией современных артсистем. Через несколько лет полученный ценный опыт был реализован на практике.

В 1937 году на заводе № 172 в Мотовилихе (бывший ММЗ) в КБ под руководством Ф. Ф. Петрова начинается проектирование новой гаубицы современной конструкции. Технический проект нового орудия был отправлен в Артиллерийское управление 1 августа 1937 года, первый опытный образец был готов 2 ноября 1937 года, после чего начались его заводские испытания. На полигонные испытания 25 июля 1938 года были поданы уже два опытных образца, имевших между собой существенные отличия — гаубица № 303 имела ствол длиной 20 калибров с нарезкой прогрессивной крутизны, а гаубица № 302 — ствол длиной 25 калибров с нарезкой постоянной крутизны. Проводившиеся с 19 по 23 октября 1938 года полигонные испытания выявили преимущество гаубицы с длиной ствола 20 калибров, имевшей лучшую кучность при той же дальности стрельбы. В то же время полигонные испытания гаубица не выдержала — были выявлены недостаточная прочность верхнего станка, ненадёжность подрессоривания, течь тормоза отката, низкое качество колёс. Разработчику было предложено исправить недостатки и отправить орудие на войсковые испытания. На войсковые испытания, проходившие дважды (в начале 1939 года и с 22 декабря 1939 года по 10 января 1940 года), был подан доработанный вариант М-10 с удлинённым на 2,3 калибра стволом, что обеспечило полное сгорание заряда. Также в 1939 году был создан опытный образец М-10 с картузным заряжанием, однако дальше заводских испытаний этого образца дело не пошло. В итоге ещё до полного завершения войсковых испытаний 29 сентября 1939 года М-10 была принята на вооружение под официальным наименованием «152-мм дивизионная гаубица обр. 1938 г.». Впоследствии прилагательное «дивизионная» было опущено из официального наименования орудия.

Наименование

В 1930-х гг. правительство СССР ввело буквенные индексы для каждого машиностроительного производства. Мотовилихинский механический завод (г. Пермь) получил индекс «М». Изделия, разработанные этим заводом, имеют наименование с этим индексом — М-10, М-30 и т. д.

Производство

Серийное производство М-10 велось с 1939 года только на заводе № 172 в Перми. В 1939 году было выпущено 4 гаубицы, в 1940 году — 685 и в 1941 году — 833 (включая 100 М-10Т). В связи с исключением 152-мм гаубиц из состава дивизионной артиллерии и упразднением стрелковых корпусов летом — осенью 1941 года производство орудия было завершено «за отсутствием надобности». Кроме того, производились качающиеся части М-10Т для вооружения танков КВ-2 в количестве около 340 шт. (всего 204 танка)

Описание конструкции

Гаубица М-10 являлась весьма совершенным для своего времени орудием. К основным конструктивным особенностям ствольной группы гаубицы М-10 относятся переменная длина отката, затвор поршневого типа, гидравлический тормоз отката и гидропневматический накатник. Заряжание раздельное гильзовое, всего для орудия предусматривалось 8 различных метательных зарядов (по состоянию на 1957 год). Орудие оснащалось подъёмным и поворотным механизмами секторного типа. В походном положении ствол оттягивался. Лафет с раздвижными клёпаными станинами коробчатого типа комплектовался колёсами от грузового автомобиля ЗИС-5. Для защиты расчёта от пуль и осколков имелось щитовое прикрытие.

Отдельно необходимо отметить отсутствие у гаубицы М-10 дульного тормоза. Для изначальной ориентации орудия на его использование в дивизионной артиллерии это было большим плюсом — боевые порядки дивизионной артиллерии располагаются достаточно близко к передовой, и при наличии дульного тормоза поднятая с поверхности земли пороховыми газами пыль сильно демаскирует орудие. С другой стороны, при использовании М-10 в роли более удалённого от передовой корпусного орудия этот недостаток уже не играл значительной роли.

Орудие могло перемещаться как конной (имелся передок массой около 400 кг), так и механической тягой.

• M10 helsinki 10.jpg

  Заводские паспортные данные, выбитые на стволе гаубицы

• M10 helsinki 8.jpg

  Казённая часть орудия (крупный план)

• M10 Saint Petersburg 7.jpg

  Казённая часть орудия (крупный план)

• M10 helsinki 4.jpg

  Казённая часть орудия и раздвижные станины

• M10 helsinki 7.jpg

  Поршневой затвор

• M10 helsinki 5.jpg

  Колёсный ход орудия

• M10 hameenlinna 4.jpg

  Часть панорамного прицела гаубицы

• M10 Saint Petersburg 4.jpg

  Щитовое прикрытие

Модификации

Помимо стандартного буксируемого варианта, в 1940—1941 годах под названием 152-мм танковая гаубица обр. 1938/40 гг. (М-10Т, индекс ГАУ — 52-ПТ-536) выпускалась модификация орудия, предназначенная для установки в башню тяжёлого танка КВ-2. От базовой конструкции ствольной группы М-10 это орудие отличалось меньшей длиной ствола, более слабой баллистикой с целью уменьшения отдачи и длины отката, а также рядом других изменений. По своим характеристикам орудие М-10Т фактически уже не было гаубицей, поскольку его угол возвышения не превышал 12°. Первоначально танк КВ-2 предполагалось вооружить устаревшей короткоствольной гаубицей обр.1909/30, но впоследствии для самой современной на тот момент машины решили использовать самую современную и мощную 152-мм гаубичную артсистему, которой и была М-10.

Также в единственном экземпляре был построен опытный вариант гаубицы М-10 с картузным заряжанием. Его заводские испытания прошли в 1939 году, но дальнейшего развития эти работы не получили.

Организационно-штатная структура

По штату 1939 года в стрелковой дивизии имелся гаубичный полк с дивизионом 152-мм гаубиц (12 шт.). В июле 1941 года гаубичный полк из состава дивизии был исключён. Также до лета 1941 года дивизион 152-мм гаубиц имелся в моторизованной и танковой дивизиях. В корпусной артиллерии в 1941 году 152-мм гаубиц по штату не было (их заменяли гаубицы-пушки МЛ-20). В составе стрелковых корпусов в 1944 году имелись артиллерийские полки пятибатарейного состава (20 орудий), в состав которых наряду с другими орудиями входили и 152-мм гаубицы. В составе артиллерии резерва Верховного Главного Командования (РВГК) в течение всей войны были гаубичные полки (48 гаубиц) и тяжёлые гаубичные бригады (32 гаубицы). Полки и бригады могли объединяться в артиллерийские дивизии.

Боевое применение

На 1 июня 1941 года 152-мм гаубиц обр. 1938 г. имелось, по разным источникам, 1128 или 1058 шт. С первых же дней Великой Отечественной войны это орудие вступило в бой. Гаубица использовалась для стрельбы с закрытых позиций по окопанной и открыто расположенной живой силе противника, его фортификациям и заграждениям, важным объектам в его ближнем тылу. Большой угол горизонтальной наводки и достаточно мощная баллистика позволяли орудию успешно бороться с танками. Однако в ходе летних боёв 1941 года гаубицы М-10 понесли большие потери (в западных военных округах перед войной было 773 таких орудия, практически все они были потеряны), и в том же году их серийное производство было прекращено. Уцелевшие М-10 использовались в течение всей войны.

М-10 за рубежом

Значительное количество орудий этого типа было захвачено вермахтом в 1941 году. Гаубица была принята на вооружение немецкой армии под индексом 15,2 cm s.F.H.443(r). Финская армия с 1941 года захватила 45 гаубиц M-10 и ещё 57 купила в Германии в 1944 году. В финской армии ими комплектовались 5 тяжёлых артиллерийских батальонов, активно участвовавших в боях (боевые потери летом 1944 года составили 7 орудий). Финны весьма высоко оценили это орудие, отметив как недостаток лишь достаточно большую массу. После окончания войны гаубица М-10 продолжала состоять на вооружении финской армии до 2000 года, когда все орудия этого типа были изъяты со складов. В 1980-х годах финны даже рассматривали возможность модернизации орудия, но в итоге отказались от этой идеи в пользу приобретения в объединённой Германии 152-мм пушек-гаубиц Д-20 из запасов бывшей армии ГДР.

Оценка проекта

На момент принятия на вооружение орудие М-10 было современным образцом, отвечающим всем предъявляемым РККА требованиям к тяжёлым гаубицам. При сравнении с зарубежными аналогами М-10 как минимум не уступает лучшим мировым образцам. Для сравнения, наиболее массовая немецкая 150-мм тяжёлая полевая гаубица s.F.H.18 имела максимальную дальность стрельбы 13 325 м, превосходя М-10 почти на километр, но одновременно была на тонну тяжелее (походная масса 5510 кг), что сильно ограничивало её подвижность. Обладающую отличными характеристиками (дальность стрельбы 12 500 м, масса в походном положении 3500 кг) более совершенную гаубицу s.F.H.36 немцам в крупносерийное производство запустить не удалось. Чехословацкая 150-мм гаубица K4 (немецкое название s.F.H.37[t]) имела дальность стрельбы 15 750 м и массу 5730 кг, существенно превосходя М-10 по дальности стрельбы, но при этом сильно уступая в мобильности (это орудие ближе к мощным гаубицам-пушкам). То же самое можно сказать про 149-мм итальянскую гаубицу фирмы «Ансальдо» (14 250 м, 5500 кг) и американскую 155-мм гаубицу M1 (14 600 м, 5800 кг). Французские 155-мм гаубицы Шнейдера обр. 1917 г. уступали М-10 как по дальности стрельбы (11 200 м), так и по массе (4300 кг) и к началу Второй мировой войны явно устарели, как и британские 6-дюймовые гаубицы Виккерса, созданные в 1915 году. Сравнение с более поздней 152-мм гаубицей Д-1 показывает, что оба орудия имели свои преимущества и недостатки — при одинаковой баллистике Д-1 была на тонну легче, но имела на 15° меньший угол горизонтальной наводки, а также была снабжена дульным тормозом, сильно демаскирующим орудие при стрельбе.

Тем не менее, в 1941 году, после начала войны, серийное производство М-10 было прекращено. Обычно причинами этого называется следующее:

• Больша́я масса гаубицы М-10, которая затрудняла её использование в дивизионной артиллерии;
• Сложившееся к 1941 году мнение, что для корпусной артиллерии мощность М-10 недостаточна;
• Неотлаженный технологический процесс выпуска М-10 и её трудное освоение в войсках;
• Отсутствие надобности в таком орудии при оборонительных боях 1941 года.

Однако эти аргументы уязвимы для критики. Безусловно, для дивизионного орудия М-10 была тяжела, но летом 1941 года все 152-мм гаубицы были исключены из дивизионной и корпусной артиллерии. Ссылки на недостаточную мощность М-10 также не очень убедительны — принятая на вооружение в 1943 году гаубица Д-1 имела аналогичную с М-10 баллистику, и её мощность для корпусной артиллерии считалась вполне достаточной. Более того, в корпусной артиллерии состояли и существенно менее мощные орудия — например, 107-мм пушки обр. 1910/30 гг. К 1941 году М-10 уже почти два года выпускалась крупной серией и, соответственно, была отлажена в производстве. В обороне тяжёлые гаубицы вполне могут использоваться для контрбатарейной стрельбы, постановки заградительного огня; огневой мощи М-10 даже при стрельбе осколочно-фугасными снарядами или шрапнелью «на удар» (не говоря уже о бетонобойных снарядах) было достаточно против любого образца бронетехники вермахта в 1941 году. Также надо учитывать, что в 1941 году РККА не вставала в глухую оборону, а при каждом удобном случае пыталась перейти в наступление либо контратаковать.

Известный российский военный историк М. Свирин предлагает следующие причины снятия этого орудия с производства:

• дефицит мощных тягачей, способных эффективно осуществлять буксировку М-10;
• высокая металлоёмкость и сложность в производстве лафета;
• сложность ремонта и обслуживания орудия;
• занятость заводов № 9 и № 172 мобилизационными заданиями по массовому производству других орудий — гаубиц М-30 и гаубиц-пушек МЛ-20, потеря завода № 352; в результате М-10 стало негде выпускать.

Также стоит отметить, что после исключения летом 1941 года 152-мм гаубиц из состава дивизионной артиллерии и упразднения корпусной артиллерии (вместе с корпусами) М-10 фактически потеряла назначение. Тяжёлые орудия в тот период концентрировались в частях РВГК, где уже находилась гаубица-пушка МЛ-20, с которой М-10 конкурировать не могла. Однако в 1943 году, с формированием корпусной артиллерии, вновь возникла потребность в 152-мм гаубицах, которую пришлось удовлетворять разворачиванием производства нового орудия — гаубицы Д-1, представляющей собой «гибрид» ствольной группы М-10 и лафета М-30. Однако производство Д-1 началось лишь в конце 1943 года и носило мелкосерийный характер — за 1943—1944 годы было произведено всего 342 орудия. В результате корпусная артиллерия РККА столкнулась с острым дефицитом орудий, который пришлось удовлетворять (да и то далеко не полностью) в основном за счёт 107-мм пушек обр. 1910/30 гг., существенно менее мощных, чем Д-1 и М-10. Учитывая это, прекращение производства М-10 стоит признать в целом негативным обстоятельством для Красной армии, хотя освободившиеся производственные мощности после сворачивания её выпуска внесли большой вклад в оснащение дивизионной артиллерии РККА современной отличной гаубицей М-30.

Характеристики и свойства боеприпасов

М-10 могла стрелять всем ассортиментом 152-мм гаубичных снарядов, за исключением мортирной фугасной гранаты 53-Ф-521, стрельба которой из гаубиц М-10, Д-1 и гаубицы-пушки МЛ-20 была категорически запрещена. Как и у других орудий калибра 152 мм, работа заряжающего и подносчика в расчёте была очень тяжёлой — требовалось в одиночку переносить снаряды массой свыше 40 кг.

При установке взрывателя осколочно-фугасной гаубичной гранаты 53-ОФ-530 на осколочное действие её осколки разлетаются на площади 2100 м²: 70 м по фронту и до 30 м в глубину. Если взрыватель установлен на фугасное действие, то при взрыве гранаты в грунте средней плотности образуется воронка диаметром 3,5 м и глубиной около 1,2 м. Кумулятивный снаряд 53-БП-540 пробивал под углом 90° — 250 мм, 60° — 220 мм, 30° — 120 мм.

Бетонобойный снаряд 53-Г-530 с начальной скоростью 457 м/с на первом заряде проникал в удалённую на 1 км железобетонную стенку при попадании по нормали (окончательная скорость 398 м/с) на 80 см и разрывался внутри неё, обеспечивая пробитие 114 см железобетона. Метод изготовления бетонобойных снарядов для гаубицы М-10 влиял на их боевые характеристики: снарядом 53-Г-530Ш можно было стрелять на полном (самом мощном) заряде, а снарядом 53-Г-530 — категорически запрещалось, во избежание его разрыва в канале ствола орудия. Максимально дозволенным для 53-Г-530 зарядом был первый, соответственно, начальная скорость и глубина углубления в бетон у него были меньше, чем у 53-Г-530Ш.

Для стрельбы из гаубицы предусматривалось 8 видов метательных зарядов. Для осколочных, осколочно-фугасных и бетонобойных снарядов предназначались 7 зарядов, получаемых из полного заряда 54-Ж-536 последовательным удалением равновесных пучков пороха. Таким образом в порядке убывания мощности получались первый, второй, третий, четвёртый, пятый и шестой заряды. Для стрельбы кумулятивным снарядом 53-БП-540 предназначался «специальный» заряд.

К концу 1950-х годов из боекомплекта гаубицы М-10 были изъяты все снаряды старых типов, и в нём остались только осколочная граната 53-О-530, осколочно-фугасная граната 53-ОФ-530, кумулятивный снаряд 53-БП-540 и бетонобойные снаряды 53-Г-530 и Г-530Ш (также не исключено и наличие химических боеприпасов, но по соображениям секретности они не фигурируют в обычных таблицах стрельбы).

По баллистике, обслуживанию и номенклатуре боеприпасов гаубица М-10 считалась совершенно равноценной более поздней гаубице Д-1, и все необходимые сведения о специфике М-10 приводились во вкладке к таблицам стрельбы гаубицы Д-1. В издании таблиц стрельбы 1957 года эта вкладка ещё присутствовала, однако в следующем издании 1968 года она была изъята. Таким образом, официальное снятие гаубицы М-10 с вооружения Советской армии имело место между 1957 и 1968 годами.

Номенклатура боеприпасов
Индекс выстрела	Индекс снаряда	Индекс заряда	Масса снаряда, кг	Масса ВВ/ОВ, кг	Масса выстрела, кг	Начальная скорость снаряда, м/с	Максимальная дальность стрельбы, км
Кумулятивные
3ВБП1	53-БП-540	4Ж5	27,67	5,6	36	560	3
Полубронебойные
53-ВФ-536М	А3-ПБ-35	54-Ж-536М	51,07	3,15		432	5
Бетонобойные
53-ВГ-534	53-Г-530	54-Ж-534	40	5,1		405	10,14
53-ВГ-536	53-Г-530	54-Ж-536	40	5,1	47,5	457	11,2
53-ВГ-536	53-Г-530Ш	54-Ж-536/4Ж13	40		47,5	508	12,33
Осколочные
53-ВО-534А	53-О-530А	54-Ж-534	40	5,31		405	10,14
53-ВО-536А	53-О-530А	54-Ж-536/4Ж13	40	5,31	48	508	12,39
Осколочно-фугасные
53-ВОФ-534	53-ОФ-530	54-Ж-534	40	5,83		405	10,14
53-ВОФ-536	53-ОФ-530	54-Ж-536/4Ж13	40	5,83	48	508	12,39
53-ВОФ-536Р	53-ОФ-530Р	54-Ж-536/4Ж13	40	5,43	48	508	12,39
3ВОФ13	3ОФ9	4Ж13	40	5,43	48	508	12,39
3ВОФ101	3ОФ66		40,85	7,8			13,7
Фугасные
	53-Ф-531		44,91	5,7
53-ВФ-534	53-Ф-533	54-Ж-534	40,41	8,0
53-ВФ-534К	53-Ф-533К	54-Ж-534	40,68	7,3
53-ВФ-534Н	53-Ф-533Н	54-Ж-534	41	7,3
53-ВФ-534У	53-Ф-533У	54-Ж-534	40,8	8,8
53-ВФ-534Ф	53-Ф-533Ф	54-Ж-534	41,1	3,9
Шрапнельные
53-ВШ-534	53-Ш-501	54-Ж-534	41,16/41,83	0,5
53-ВШ-534Т	53-Ш-501Т	54-Ж-534	41,16	0,5
Осветительные
3ВС4	3С1	4Ж13	40,2	—	48,7	654
Химические
	53-ХС-530	54-Ж-536/4Ж13	38,8			508	12,39
	53-ХС-530Д		42,5	5,4
	53-ХН-530	54-Ж-536/4Ж13	39,1			508	12,39
	3Х3		40	2,873
	3Х3-35		40	2,82

Сохранившиеся экземпляры

152-мм гаубица М-10 экспонируется в музеях и мемориалах России и Финляндии, в частности, её имеют в своих экспозициях:

• Музей артиллерии и инженерных войск, Санкт-Петербург;
• Петропавловская Крепость, Санкт-Петербург (до 2002 года эти орудия использовали для производства полуденного выстрела; после израсходования запаса подходящих зарядов их сменили сначала гаубицы-пушки МЛ-20, а затем гаубицы Д-30);
• Музей отечественной военной истории в деревне Падиково Московской области;
• Памятник с гаубицей М-10 установлен в 2010 году в посёлке Локоть Брянской области, орудие было найдено местным поисковым отрядом;
• Военный музей Хельсинки;
• Артиллерийский музей в г. Хямеэнлинна;
• Собрание артиллерии у гостиницы Herttua в Финляндии.

Литература

• Иванов А. Артиллерия СССР во Второй мировой войне. — СПб.: Нева, 2003. — 64 с. — ISBN 5-7654-2731-6.
• Исаев А. В. Антисуворов. Большая ложь маленького человечка. — М.: Эксмо, 2005. — 352 с. — ISBN 5-699-05998-9.
• Таблицы стрельбы 152-мм гаубицы обр. 1943 г. — М.: Военное издательство министерства обороны, 1968. — 62 с.
• Коломиец М. В. КВ. «Клим Ворошилов» — танк прорыва. — М.: Яуза, Эксмо, 2006. — 136 с. — ISBN 5-699-18754-5.
• Сорокин А. [armor.kiev.ua/wiki/index.php?title=152-%D0%BC%D0%BC_%D0%B3%D0%B0%D1%83%D0%B1%D0%B8%D1%86%D1%8B_%D0%9C-10_%D0%B8_%D0%94-1._%D0%A7%D0%B0%D1%81%D1%82%D1%8C_1._%D0%9C%D0%BE%D1%82%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D0%BB%D0%B8%D1%85%D0%B8%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D0%B4%D0%B5%D0%B1%D1%8E%D1%82 152-мм гаубицы М-10 и Д-1. Часть 1. Мотовилихинский дебют] // Техника и Вооружение. — 2013. — № 12.
• Широкорад А. Б. Самоходки // Техника и вооружение: вчера, сегодня, завтра. — М.: Техинформ, 1996. — № 6. — С. 10.
• Широкорад А. Б. Энциклопедия отечественной артиллерии / Под общ. ред. А. Е. Тараса. — Мн.: Харвест, 2000. — 1156 с. — (Библиотека военной истории). — ISBN 985-433-703-0.
• Широкорад А. Б. Гений советской артиллерии: Триумф и трагедия В. Грабина. — М.: АСТ, 2002. — 432 с. — ISBN 5-17-013066-X.
• Широкорад А. Б. Бог войны Третьего рейха. — М.: АСТ, 2003. — 576 с. — ISBN 5-17-015302-3.
• Шунков В. Н. Красная Армия. Организация, структура, униформа, знаки отличия, боевые награды, оружие пехоты, танки. — М.: АСТ, 2004. — 352 с. — ISBN 5-17-037177-2.

Ссылки

• [www.sudden-strike.ru/history/detail.php?ID=3413 152-мм гаубица М-10]. Противостояние. [www.webcitation.org/5w2uJcDyH Архивировано из первоисточника 27 января 2011].
• [www.jaegerplatoon.net/ARTILLERY6.htm Artillery Part 6: Heavy Howitzers (150 mm — 155 mm)] (англ.). Jaeger Platoon. [www.webcitation.org/5w2uKm0RZ Архивировано из первоисточника 27 января 2011].

Отрывок, характеризующий 152-мм гаубица образца 1938 года (М-10)

– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.