1857 год
Поделись знанием:
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
| Годы |
|---|
| 1853 · 1854 · 1855 · 1856 — 1857 — 1858 · 1859 · 1860 · 1861 |
| Десятилетия |
| 1830-е · 1840-е — 1850-е — 1860-е · 1870-е |
| Века |
| XVIII век — XIX век — XX век |
| Григорианский календарь | 1857 MDCCCLVII |
| Юлианский календарь | 1856—1857 (с 13 января) |
| Юлианский календарь с византийской эрой |
7365—7366 (с 13 сентября) |
| От основания Рима | 2609—2610 (с 3 мая) |
| Еврейский календарь |
5617—5618 ה'תרי"ז — ה'תרי"ח |
| Исламский календарь | 1273—1274 |
| Древнеармянский календарь | 4349—4350 (с 11 августа) |
| Армянский церковный календарь | 1306 ԹՎ ՌՅԶ
|
| Китайский календарь | 4553—4554 丙辰 — 丁巳 красный дракон — красная змея |
| Эфиопский календарь | 1849 — 1850 |
| Древнеиндийский календарь | |
| - Викрам-самват | 1913—1914 |
| - Шака самват | 1779—1780 |
| - Кали-юга | 4958—4959 |
| Иранский календарь | 1235—1236 |
| Буддийский календарь | 2400 |
| Японское летосчисление | 4-й год Ансэй |
1857 (тысяча восемьсот пятьдесят седьмой) год по григорианскому календарю — невисокосный год, начинающийся в четверг. Это 1857 год нашей эры, 857 год 2 тысячелетия, 57 год XIX века, 7 год 6-го десятилетия XIX века, 8 год 1850-х годов.
Содержание
События
- 26 января — в Пешаваре подписан англо-афганский договор по которому эмир Афганистана Дост Мухаммед получил от Великобритании ежемесячную субсидию на военные нужды в обмен на поддержку в ходе Англо-иранской войны 1856—1857 годов. Договор обеспечил нейтралитет Афганистана в период антибританского восстания сипаев в Индии[1].
- 5 февраля — принята новая конституция Мексики, утверждавшая свободу совести и другие демократические свободы, отменявшая наследственные титулы и привилегии и т. п.[2].
- 15 апреля — в Никарагуа войска Коста-Рики заняли порт Сан-Хуан-дель-Сур и отрезали от побережья армию Уильяма Уокера[3].
- 18 апреля — принята новая конституция Венесуэлы, которая в интересах правящей группировки Хосе Тадео Монагаса увеличивала срок полномочий президента до 6 лет и отменяла ограничения на его переизбрание[4].
- 20 апреля — диктатор Венесуэлы Хосе Тадео Монагас избран президентом на 6 лет и сменил на этом посту своего брата Хосе Грегорио Монагаса[4].
- 1 мая — бывший президент Никарагуа Уильям Уокер и его сторонники сдались в порту Сан-Хуан-дель-Сур командиру фрегата ВМС США Чарльзу Дэвису[5].
- 10 мая — в индийском городе Мирут восстали и двинулись на Дели три сипайских полка. Началось антибританское восстание сипаев[6]
- 19 июня — во Франции принят закон, обязывающий все коммуны в Ландах засадить территории сосновым лесом.
- 22 июня — во Франции прошли выборы в Законодательный корпус[7].
- 16 июля — в ходе подавления восстания сипаев британская армия нанесла поражение войскам Нана Сахиба[6].
- 7 августа — в Коста-Рике принят декрет, согласно которому любая вооружённая группа людей высадившаяся в Центральной Америке под руководством Уильяма Уокера подлежала наказанию как пираты. Декрет применили также правительства Никарагуа и Сальвадора[8].
- 14 сентября
- английские войска начали штурм Дели, захваченного во время восстания сипаев.
- правительства Коста-Рики и Гватемалы выразили США протест против подготовки Уильямом Уокером очередной экспедиции с целью колонизации в Центральной Америке[8].
- 16 сентября — Мексиканская Республика вновь получает название Мексиканские Соединённые Штаты[9].
- 19 сентября — в ходе подавления восстания сипаев британская армия взяла Дели[6].
- 25 октября — королева Испании Изабелла II отправила в отставку премьер-министра генерала Рамона Нарваэса. Премьер-министром назначен Франсиско Армеро, маркиз де Нервион[10].
- 15 ноября — президентом Никарагуа стал консерватор Томас Мартинес Герреро[11]
- 20 ноября — Александр II в рескрипте виленскому генерал-губернатору В. И. Назимову излагает правительственную программу освобождения крестьян от личной зависимости[12].
- 28 ноября — у королевы Испании Изабеллы II родился сын Альфонс, принц Астурийской[10].
- 6 декабря — провал новой экспедиции Уильяма Уокера в Центральной Америке[13].
- 17 декабря — президент Мексики генерал Игнасио Комонфорт силами столичного гарнизона осуществил государственный переворот, отменил конституцию и распустил конгресс[14].
Без точных дат
- В русском военном флоте прекращена постройка парусных судов.
- В США, Иосифом Гайетти начато промышленное производство бумаги, предназначенной исключительно для использования в качестве туалетной.
- В Великобритании парламент принял первый Закон о непристойных публикациях (Obscene Publications Act), впервые в мире официально запрещавший порнографию.
- Весна, Нью-Йорк, «марш пустых кастрюль» по Манхэттену. Требование текстильщиц о повышении зарплат, улучшение условий труда и равные права для женщин. Событие в итоге стали называть «Женским днём»
Наука
Театр
. История советского майкопкого десанта выброшенного на майкоп 24.10.42. ГодаНапишите отзыв о статье "1857 год"
Литература
Железнодорожный транспорт
Родились
См. также: Категория:Родившиеся в 1857 году
- 15 января — Алексей Александрович Якимович, генерал-лейтенант РИА, один из составителей «ЭСБЕ» (ум. 1919)[15].
- 22 февраля — Генрих Герц, немецкий физик (ум. 1894).
- 4 марта — Жанна Самари, французская актриса (ум. 18 сентября 1890).
- 22 марта — Поль Думер, французский политик (ум. 1932).
- 11 июня — Антоний Грабовский, польский инженер-химик, поэт, «отец поэзии на эсперанто» (ум. 1921).
- 17 сентября — Константин Эдуардович Циолковский, русский учёный, пионер космонавтики.
- 18 ноября — Юлиан Янушевский, виленский архитектор польского происхождения, представитель историзма.
- 3 декабря — Джозеф Конрад, он же Юзеф Теодор Конрад Коженёвский, английский писатель польского происхождения (ум. 1924).
Скончались
См. также: Категория:Умершие в 1857 году
- 15 февраля — Михаил Иванович Глинка, русский композитор (р. 1804).
- 2 мая — Альфред де Мюссе, французский поэт, драматург и прозаик (р. 1810).
- 15 мая — Василий Андреевич Тропинин, русский живописец (р. 1776).
- 16 июля — Жан Пьер Беранже, французский поэт и сочинитель песен (р. 1780).
- 5 сентября — Огюст Конт, французский философ и социолог, родоначальник позитивизма и основоположник социологии как самостоятельной науки (р. 1798).
- 28 сентября — Александр Филиппович Смирдин, известный русский книгопродавец и издатель (р. 1795).
- 28 октября — генерал Луи Эжен Кавеньяк, бывший временный глава государства, глава правительства, военный министр и кандидат в президенты Франции, руководитель подавления Парижского восстания 1848 года (р. 1802)
- 17 декабря — Фрэнсис Бофорт, английский адмирал, военный гидрограф и картограф (р. 1774).
См. также
|
1857 год в Викитеке? |
|---|
Примечания
- ↑ СИЭ т.1 — С.518.
- ↑ Альперович М. С., Слёзкин Л.Ю История Латинской Америки/М.1981 — С.250.
- ↑ Леонов Н. С. Очерки новой и новейшей истории стран Центральной Америки/М.1975 — С.111.
- ↑ 1 2 Альперович М. С., Слёзкин Л.Ю История Латинской Америки/М.1981 — С.191.
- ↑ Леонов Н. С. Очерки новой и новейшей истории стран Центральной Америки/М.1975 — С.112
- ↑ 1 2 3 БСЭ т.10 — С.195.
- ↑ Лависс Э., Рамбо А. История XIX века. т. 5 / М. 1937 — С. 149.
- ↑ 1 2 Леонов Н. С. Очерки новой и новейшей истории стран Центральной Америки/М.1975 — С.114.
- ↑ [www.worldstatesmen.org/Mexico.htm Worldstatesmen.org. Mexico. (англ.)]
- ↑ 1 2 Лависс Э., Рамбо А. История XIX века. т. 5 / М. 1937 — С. 340.
- ↑ [www.worldstatesmen.org/Nicaragua.htm Worldstatesmen.org. Nicaragua. (англ.)]
- ↑ БСЭ 3-е изд. т. 13 — С. 404.
- ↑ Леонов Н. С. Очерки новой и новейшей истории стран Центральной Америки/М.1975 — С.115.
- ↑ Лаврецкий И. Р. Хуарес / М.1969 — С.74.
- ↑ Алексей Александрович Якимович
| Календарь на 1857 год | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
Январь
|
Февраль
|
Март
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Апрель
|
Май
|
Июнь
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Июль
|
Август
|
Сентябрь
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Октябрь
|
Ноябрь
|
Декабрь
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий 1857 год
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
