2-я ударная армия

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
<tr><td style="font-size: 120%; text-align: center; color: #000000; background-color: #808000" colspan="2"> Командующие </td></tr> <tr><td style="font-size: 120%; text-align: center; color: #000000; background-color: #808000" colspan="2"> Боевые операции </td></tr>
<tr><td style="font-size: 120%; text-align: center; color: #000000; background-color: #808000" colspan="2"> 2-я ударная армия
2 УдА </td></tr>
Тип: ударная
Род войск: сухопутные
Количество формирований: 1
В составе фронтов: Волховский фронт
Ленинградский фронт
2-й Белорусский фронт
генерал-лейтенант Г. Г. Соколов
(декабрь 1941 - январь 1942)
генерал-лейтенант Н. К. Клыков
(январь 1942 - апрель 1942)
генерал-лейтенант А. А. Власов
(апрель 1942 - июль 1942)
генерал-лейтенант Н. К. Клыков
(июль 1942 - декабрь 1942)
генерал-лейтенант В. З. Романовский
(декабрь 1942 - декабрь 1943)
генерал-лейтенант И.И. Федюнинский
(декабрь 1943 - апрель 1946)
1942:
Любанская наступательная операция
Синявинская наступательная операция
1943:
Операция «Искра»
Мгинская наступательная операция
1944:
Ленинградско-Новгородская стратегическая наступательная операция
Нарвская наступательная операция
Таллинская наступательная операция
1945:
Млавско-Эльбигская наступательная операция
Восточно-Померанская стратегическая наступательная операция
Берлинская стратегическая наступательная операция

2-я уда́рная а́рмия (2 УдА) — оперативное войсковое объединение (ударная армия) РККА в составе ВС СССР в годы Великой Отечественной войны.





Формирование

Армия сформирована по директиве № 004097 от 24 октября 1941 года в Приволжском военном округе (Мордовия, Чувашия) с непосредственным подчинением её Ставке Верховного Главнокомандования как 26-я резервная армия. Штаб армии развернулся близ Алатыря. В состав армии первоначально были включены семь стрелковых дивизий. По директиве Ставки ВГК № 494 от 25 ноября 1941 года армия в составе семи стрелковых и двух кавалерийских дивизий начала переброску в район Ногинск, Воскресенск, Коломна, Орехово-Зуево для прикрытия возможного прорыва противника по коломенскому направлению. Штаб армии развернулся в Егорьевске. К 1 декабря 1941 года в армии оставались уже всего две стрелковые и две кавалерийские дивизии (остальные переданы в другие соединения) и армия была усилена стрелковой дивизией и двумя стрелковыми бригадами. Задача у армии оставалась прежней; штаб армии передислоцирован в Коломну. К середине декабря 1941 года в армии осталась только одна стрелковая дивизия при семи стрелковых бригадах и 18 декабря 1941 года армия была включена в Волховский фронт и начала развёртываться в районе Зеленщина, Малая Вишера, Новая, Посад, Вычерема, Мощаница, штаб армии расположился в Фалькове. 25 декабря 1941 года армия переименована во 2-ю ударную армию[1]

В составе действующей армии с 25 декабря 1941 по 30 сентября 1944 и с 16 октября 1944 по 9 мая 1945 года.[2]

Боевой путь

1942

Армия начала боевой путь участием в Любанской операции

Основная статья: Любанская наступательная операция

Перед армией в первоначальном, широкомасштабном варианте операции, стояла задача наступления с рубежа Волхова на станцию Чаща, разъезд Низовский с дальнейшим ударом на Лугу. Армия начала разворачиваться с конца декабря 1941 года по Волхову, между 52-й армией слева и также вновь прибывшей 59-й армией справа, 52-й армией на рубеже приблизительно от Дубровки до Селищенского посёлка.

К 7 января 1942 года, когда была осуществлена первая попытка форсирования Волхова, во 2-й ударной развернулись несколько более половины соединений; в армию не прибыла армейская артиллерия, не сосредоточилась авиация, не были накоплены запасы боеприпасов. Те соединения, которые прибыли, испытывали значительный недостаток в оружии, средствах связи, транспорте, продовольствии и фураже.[3] . Попытка форсирования Волхова в полосе армии тем, что было, не удалась вообще: только в первые полчаса боя армия потеряла более 3000 человек убитыми и ранеными.[4]. Атаки продолжались и 8 января 1942 года, когда в бой были разрозненно введены 4 стрелковые бригады, — и снова безуспешно.[5] Вновь армия перешла в наступление 13 января 1942 года, на этот раз удачнее, воинам армии удалось зацепиться за плацдармы на западном берегу Волхова. В первые три дня наступления армия прорывает первую полосу обороны противника и расширяет плацдарм: 15-16 января 1942 года 327-я стрелковая дивизия, освободив деревни Бор, Костылево, Арефино и Красный Посёлок, расширила плацдарм. Однако в глубину наступление развивалось медленнее. Лишь 24 января 1942 года армия, сократив свой фронт наступления за счёт расширения полосы 59-й армии и введя в бой второй эшелон, взяла деревню Мясной Бор, таким образом, прорвав оборону противника.

2-я ударная армия несколько раз прорывала оборону противника, но немцы, несмотря на большие потери, опять восстанавливали линию фронта. Основной причиной наших неудач был недостаток снарядов и господство немецкой авиации в воздухе. Наконец, после новых трёхдневных атак, 2-я ударная армия овладела Мясным Бором и прорвала на этом направлении главную полосу обороны.

— К. А. Мерецков, [militera.lib.ru/memo/russian/meretskov/22.html "На службе народу", 2-я ударная и другие]

После этого наступление армии в глубину развивалось быстрее: если прорыв двух рубежей обороны глубиной около 10 километров занял две недели, то затем соединения 2-й ударной армии в течение пяти дней углубились на расстояние более 30 километров, до села Вдицко.[6]

25 января 1942 года в прорыв был введён 13-й кавалерийский корпус Гусева и он, являясь ударной группировкой армии, в течение февраля 1942 года сумел продвинуться на подступы к Любани, к деревне Красная Горка. Одновременно части армии пытались расширить горловину прорыва, но максимум, что удалось сделать к середине февраля 1942 года — это на северном фасе прорыва взять опорные пункты Мостки и Любино Поле, расширив коридор до 12 километров (и это был максимум), а на южном фасе не удалось расширить коридор почти совсем: опорный пункт в Любцах удерживался противником. При этом расширялась занятая армией территория за коридором, туда вводились всё новые и новые части, южный фас коридора вообще был передан 52-й армии, за Спасскую Полисть, которая являлась краеугольным камнем в обороне противника на севере коридора, вела безуспешные бои 59-я армия, а от 2-й ударной требовалось одно — углубляться в оборону противника. От командования армией категорично было потребовано не позднее 1 марта 1942 года взять, наконец, Любань (части ударной группы уже в конце февраля приблизились к окраинам города, но были отсечены).

15 марта 1942 года войска противника перешли в наступление с целью перекрыть 12-километровый коридор у Мясного Бора и таким образом окружить 2-ю ударную армию, и 17 марта 1942 года кольцо замкнулось. Бои за коридор велись вплоть до 2 апреля 1942 года: сначала советские войска прорывали коридор, затем немецкие части вновь его закрыли и начали расширять зону прорыва, затем советские войска вновь прорвали коридор шириной до 800 метров и к началу апреля 1942 года расширили его до 2,5 километра. После полумесячного отсутствия коммуникаций 2-я ударная армия начала испытывать нехватку во всех видах снабжения: боеприпасах, пище, фураже, топливе, и эта нехватка с течением времени только обострялась. Тем не менее, командование продолжало ставить задачи армии на наступление, что она выполнить не могла, и 16 апреля 1942 года тяжело больной генерал-лейтенант Н. К. Клыков был отстранен от командования армии и отправлен в тыл. 20 апреля 1942 года генерал-лейтенант Андрей Андреевич Власов был назначен командующим 2-й ударной армии, оставаясь по совместительству заместителем командующего Волховского фронта.

Закономерно возник вопрос, кому поручить руководство войсками 2-й ударной армии? В тот же день состоялся телефонный разговор А. А. Власова и дивизионного комиссара И. В. Зуева с Мерецковым. Зуев предложил назначить на должность командарма Власова, а Власов — начальника штаба армии полковника П. С. Виноградова. Военный совет [Волховского] фронта поддержал идею Зуева. Так… Власов с 20 апреля 1942 (понедельник) стал командующим 2-й ударной армией, оставаясь одновременно заместителем командующего [Волховским] фронтом. Он получил войска, практически уже не способные сражаться, получил армию, которую надо было спасать…

— В. Бешанов. Ленинградская оборона.[7]

21 апреля 1942 года командующий Ленинградского фронта (куда армия вошла вместе со всем Волховским фронтом) М. С. Хозин получил устное приказание о разработке плана вывода армии из котла, 30 апреля 1942 года армия прекратила наступательные действия (реально, они практически прекратились почти за месяц до того). Знамя армии было отправлено самолётом в тыл. С 12 мая 1942 года армия начала поэтапно, прикрываясь арьергардами, сниматься с позиций и отходить к коридору у Мясного Бора. Некоторые части были выведены ещё до общего наступления.

С 22 мая 1942 года немецкие войска усиливают нажим на войска 2-й ударной армии и развёртывают части в районе коридора, где жестокие бои не утихали весь май 1942 года. 30 мая 1942 года при поддержке штурмовой авиации немецкие войска переходят в наступление и 31 мая 1942 года наглухо закрывают коридор, расширив заслон до 1,5 километра.[8]. В котле оказались 40 157 человек в строю (по состоянию на 1 июня 1942 года). При этом по состоянию на 25 июня 1942 года в госпитале армии насчитывалось ещё около 12 000 раненых. Какая-то часть из них получила ранения в июне 1942 года и учтена в цифре 40 157 человек на 1 июня, какая-то часть была ранена до 1 июня и не учтена в данной цифре. Снабжение армии, и так совершенно недостаточное, прекратилось совсем, вплоть до того, что фиксировались случаи каннибализма.

После закрытия коридора отвод войск армии к нему не прекратился, а продолжался. С боями, под нажимом противника, авиационными налётами, к Мясному Бору стекались остатки армии из котла, который соответственно, уменьшался в размерах. На 20 июня 1942 года в окружении оставались в строю 23 401 человек — к этому времени все остатки армии сконцентрировались близ Мясного Бора. 21 июня 1942 года в тяжелейших боях, с огромными потерями, войскам 2-й ударной армии с запада и войскам 59-й армии удалось пробить коридор шириной 250—400 метров и в коридор хлынул поток спасающихся воинов 2-й ударной.

…весь коридор был завален трупами в несколько слоев. Танки (советские — ВП) шли прямо по ним и гусеницы вязли в сплошном месиве человеческих тел. Кровавые куски забивали траки, машины буксовали и танкисты прочищали гусеницы заранее заготовленными железными крючьями…[9]

Коридор, расширенный до километра, держался в ожесточённых боях до 23 июня 1942 года, когда был снова перекрыт. К утру 24 июня 1942 года советские войска вновь смогли пробить коридор шириной 800—1100 метров, и снова туда устремились воины 2-й ударной. К вечеру того же дня коридор сузился до 300 метров, но советские воины продолжали выходить через насквозь простреливаемое пространство, но коридор вновь был закрыт. Последний раз поздним вечером 24 июня 1942 года коридор шириной в 250 метров был восстановлен, и в течение ночи 25 июня 1942 года некоторое количество бойцов успело прорваться к своим. Одновременно с выходом по основному коридору отдельным частям и подразделениям удавалось организовать свои частные прорывы, также некоторое количество солдат и офицеров вышло разрозненно. Утром 25 июня 1942 года коридор был перекрыт окончательно, остатки армии, которым не удалось выйти, сгрудились на пятачке площадью 1,5-2 километра у деревни Дровяное Поле, и были уничтожены (взяты в плен).

8 июня 1942 года командующий Волховской группой войск Ленинградского фронта М. С. Хозин снят с должности с формулировкой:

За невыполнение приказа Ставки о своевременном и быстром отводе войск 2-й ударной армии, за бумажно-бюрократические методы управления войсками, за отрыв от войск, в результате чего противник перерезал коммуникации 2-й ударной армии и последняя была поставлена в исключительно тяжелое положение[10]

27 июня 1942 года командование фронтом осуществило ещё одну попытку прорыва, закончившуюся безуспешно, и к 28 июня 1942 года армия фактически прекратила существование. После этого дня у Мясного Бора не вышел из окружения ни один человек. При этом на других участках фронта (в том числе на таких отдалённых, как участок 27-й армии) солдаты и офицеры 2-й ударной выходили ещё в августе 1942 года. Из окружения за весь период вышли по разным оценкам от 13 до 16 тысяч воинов, остальные попали в плен или были убиты (по немецким данным в плен взято около 30 000 человек, по докладу Особого отдела Волховского фронта судьба 27 139 человек осталась неизвестной). Командующий армией А. А. Власов был взят в плен.

Основная статья: Власов, Андрей Андреевич

С 15 июля 1942 года армия восстанавливается в районе Назия — Путилово. Ядром для восстановления армии послужила отличившаяся в боях 327-я стрелковая дивизия.

Перед Синявинской операцией армия находилась в третьем эшелоне фронта.

Основная статья: Синявинская операция (1942)

Собственно армия так и не восстановилась: к концу августа 1942 года в армии имелись только две стрелковые дивизии, миномётный полк и два дивизиона тяжёлых гвардейских реактивных миномётов. Тем не менее, армия была введена в прорыв 8 сентября 1942 года после того, как 8-я армия исчерпала свои наступательные возможности. По введению в бой армии, ей были переподчинены 4-й и 6-й гвардейские стрелковые корпуса. По существу, силы советских войск особо не увеличились, так как подчинённые армии соединения уже участвовали в боях и понесли тяжёлые потери. Тем не менее, армии удалось уничтожить несколько опорных пунктов в районе восточнее и южнее Синявино, но на большее её не хватило. 11 сентября 1942 года в директиве командующего Волховским фронтом указывалось, что боевые действия армии «по существу ограничивались отражением контратак противника и незначительным продвижением на правом фланге 4-го гвардейского стрелкового корпуса». Уже 10 сентября 1942 года немецкое командование сочло, что наступление отражено, и части противника нанесли удар по горловине прорыва. Завязались встречные бои, последними успехами войск армии явились атаки 17 сентября 1942 года. 21 сентября 1942 года немецкие войска возобновили наступление и замкнули у Гайтолово 25 сентября 1942 года окружение, в которое попала большая часть войск армии. На этот раз советское командование не стало ожидать и уже 29 сентября 1942 года директивой Ставки ВГК № 170629 распорядилось о выводе войск 2-й ударной из окружения. Несмотря на довольно быстропринятое решение, армия понесла существенные потери. Из кольца окружения 29-30 сентября 1942 года вышли только 4684 человека из состава армии[11]. Немецкое командование отчиталось о 12 370 пленённых солдат и офицеров из числа 2-й ударной и 8-й армии.

С 25 октября 1942 года армия в составе фронта перегруппируется на север, ближе к Ладожскому озеру, пополняется и укомплектовывается в преддверии планируемого прорыва блокады Ленинграда. 2 декабря 1942 года был утверждён план прорыва блокады (Операция «Искра»), которым проведение операции со стороны Волховского фронта возлагалось на 2-ю ударную армию.

1943

Основная статья: Операция «Искра»

Перед началом операции в составе 2-й ударной армии насчитывалось 165 тысяч человек, 2206 орудий и миномётов калибром от 76 миллиметров и выше (по другим данным[12]) и 225 (217[12]) танков (38 тяжелых, 131 средний и 61 лёгкий).[13] (по другим данным 68, 115 и около 100 соответственно[14]). Полоса прорыва армии по фронту составляла около 12 километров от деревни Липки на берегу Ладожского озера и до Гайтолово и на километр приходилось в среднем до 180 орудий, а например в полосе наступления 327-й стрелковой дивизии до 360 орудий и миномётов. На прямую наводку было выставлено около 250 орудий. 2-ю ударную в наступлении поддерживали 395 (447[14]) боевых самолётов 14-й воздушной армии.

Перед 2-й ударной армией была создана мощная укреплённая полоса, состоящая из опорных пунктов, соединённых в единую систему двумя дерево-земляными валами высотой до полутора и толщиной до двух метров. Зимой валы были облиты водой, что превратило их в ледяные. На переднем крае было свыше 400 пулемётных точек и артиллерийских орудий, сплошная сеть заграждений и минных полей.[13]. Оборона противника насчитывала три рубежа траншей.[15]. Противостояли наступлению части XXVI армейского корпуса (1-я и 223-я пехотные дивизии)[14])

Задачей армии являлся прорыв обороны противника на участке от Липок до Гайтолово и, нанося главный удар в направлении Синявино, выйти на рубеж Рабочий поселок № 1, Рабочий поселок № 5, Синявино, а в дальнейшем наступать на запад до соединения с войсками Ленинградского фронта.

В ночь с 10 на 11 января 1943 года части армии сосредоточились в 300—500 метров от первой полосы обороны противника. В 9-30 12 января 1943 года в полосе армии началась артиллерийская и авиационная подготовка и в 11-15 армия перешла в наступление. В первый день наступления удалось прорвать первую полосу обороны противника и выйти к опорным пунктам. В первом эшелоне наступали с севера на юг 128-я стрелковая дивизия (вышла южнее Липок) и 372-я стрелковая дивизия (к Рабочему посёлку № 4). 256-я стрелковая дивизия, наступавшая на Рабочий посёлок № 8, находившийся в центре оборонительной полосы противника, не смогла взять опорный пункт, а продвинуться севернее и южнее не смогла ввиду фланкирующего огня из посёлка. 327-я стрелковая дивизия, хорошо усиленная танками и артиллерией, сумела почти полностью захватить крупный опорный пункт Роща «Круглая», но в том районе развязались сильные встречные бои. Южнее 376-я стрелковая дивизия завязла в боях за Гайтолово. Соединения 2-й ударной армии в первый день вклинились в оборону противника на 1-3 километра. На второй день наступления был введён второй эшелон: к Рабочему посёлку № 8 — 18-я стрелковая дивизия с 98-й танковой бригадой (успеха не достигли), у Гайтолово — 71-я стрелковая дивизия (также практически без успеха). К вечеру 13 января 1943 года войска армии могли похвастаться выходом к Рабочему посёлку № 4 и выходом южнее Липок; на остальных участках велись тяжёлые бои. Резервы вводились по частям, и поэтому решающего перелома не наступало. 14 января 1943 года был достигнут некоторый успех: 256-я стрелковая дивизия сумела взять станцию Подгорная и продолжила наступление на юг, выйдя на подступы к Синявино; также 191-я стрелковая дивизия, взяв Рабочий посёлок № 7, вышла к посёлку Синявино с северо-востока. В целом войска армии, блокировав Рабочий посёлок № 8, вышли на линию Рабочих посёлков № 4 и 5, а 128-я стрелковая дивизия окружила деревню Липки. 15 января 1943 года наконец был взят Рабочий посёлок № 8 и к 18 января 1943 года в упорных боях войска 2-й ударной армии закончили уничтожение противника в Рабочих поселках № 4 и № 8, овладели опорным пунктом в Липках, вышли к Рабочим посёлкам № 1 и 5, заняли завод ВИМТ и станцию Синявино.

Утром 18 января 1943 года 372-я стрелковая дивизия из состава армии встретилась в Рабочем посёлке № 1 с авангардом 123-й стрелковой бригады 67-й армии, прорвав, наконец, блокадное кольцо. К полудню того же дня воины 136-й стрелковой дивизии и 61-й отдельной танковой бригады в Рабочих посёлках № 1 и 5 соединились с частями 18-й стрелковой дивизии из состава 2-й ударной армии. Немецкие части у Шлиссельбурга и Липок (так называемая группа Хюнера) оказались в окружении и, оставив тяжёлое вооружение, сумели выйти к 20 января 1943 года в район Синявино.

После соединения фронтов обе армии повернули на юг. Операция «Искра» в том варианте, в котором планировалась, отнюдь не была закончена. Что касается 2-й ударной армии, то она, завязав бои за Рабочий посёлок № 6 западнее Синявино с 20-21 января, 1943 года приступила к штурму Синявино, наступая на него с трёх сторон: с запада, севера и востока, а также пыталась прорвать оборону противника в лесу, между Синявино и деревней Гонтовая Липка. Однако все атаки армии, продолжавшиеся более месяца, оказались безуспешными. К 30 января 1943 года армия вышла на рубеж южнее Рабочего посёлка № 6 к дороге Синявино — Мустолово, южнее станции Подгорная и Рабочего посёлка № 7 и до Гонтовой Липки, которая была взята советскими войсками (впоследствии оставлена). Хорошо укреплённые Синявинские высоты, на которые противник к тому же к концу января 1943 года стянул значительные резервы, остались в руках противника. Только за последнюю декаду января 1943 года армия потеряла убитыми и ранеными около 43000 человек.[16] 27 февраля 1943 года 2-я ударная армия, так же, как и все остальные армии фронта, перешла к позиционной обороне. Разграничительная линия с 67-й армией проходила по линии Рабочий посёлок № 1 — Рабочий посёлок № 6, с 8-й армией — у Гайтолово.

После операции «Искра» армия практически весь 1943 год находилась в обороне на занимаемом рубеже, при том, что войска Волховского и Ленинградского фронтов (с 28 февраля 1943 года армия находилась в составе Ленинградского, с 8 марта 1943 в составе Волховского, с 16 апреля 1943 вновь в составе Ленинградского фронтов) провели ряд наступательных операций, в том числе получившие потом название Красноборско-Смердынской и Мгинской. Очевидно, что высшее командование сочло бесперспективным наступление на Синявинские высоты с фронта, и пыталось срезать мгинско-синявинский выступ под основание.

Основная статья: Мгинская наступательная операция

В конце октября 1943 года управление армии было снято с позиций (линия фронта под Ленинградом уменьшилась: немецкие войска снялись с позиций в роще «Круглая» и оставили плацдарм у Киришей), армия получила в командование другие соединения (смотри соответствующую таблицу) и с 5 ноября 1943 года начала по морю скрытную переброску из Ленинграда на Ораниенбаумский плацдарм, в преддверии Красносельско-Ропшинской операции. Армейское полевое управление было переброшено на плацдарм 7 ноября 1943 года и расположилось в Большой Ижоре[17]. Полностью переброска армии завершилась уже после начала операции, 21 января 1944 года. Всего было переброшено около 53 тысяч человек, 2300 автомашин, тракторов, 214 танков и бронемашин, 700 орудий и миномётов, 5800 тонн боеприпасов, 4 тысячи лошадей, 14 тысяч тонн иных воинских грузов.[18][19]

1944

Перед армией стояла задача прорвать оборону противника на гостилицком направлении, взять Ропшу, соединиться с войсками 42-й армии, тем самым окружить и уничтожить группировку противника в районе Петергоф — Стрельна, и в дальнейшем развивать наступление на Кингисепп и Гатчину.

Основная статья: Красносельско-Ропшинская наступательная операция

Командованием армии было принято решение сосредоточить наступление на юго-восточном фасе плацдарма, в полосе в 10,5 километра. На левом фланге и на длинном правом фланге армии, войска держали оборону. Для прорыва были сосредоточены два (43-й и 122-й) стрелковых корпуса. На узком участке прорыва было достигнуто трёхкратное превосходство в живой силе и более чем четырёхкратное — в танках, орудиях и миномётах. В наличии имелось 169 танков и 20 самоходно-артиллерийских установок[16]. Наступление должны были поддерживать 280 самолётов ВВС Балтийского флота[20]. При этом, для введения в заблуждение, демонстрировались признаки готовящегося наступления на правом фланге плацдарма, в направлении на Копорье.

Против войск армии оборонялись 3-й танковый корпус СС, которому подчинялись 9-я и 10-я авиаполевые дивизии, в известной мере имевшие ограниченную боеспособность, 4-я полицейская гренадерская дивизия СС, 11-я добровольческая танково-гренадерская дивизия СС «Нордланд» и на подходе была 4-я добровольческая танково-гренадерская бригада СС «Недерланд»[21].

В 9-35 14 января 1944 года в полосе армии началась мощная артиллерийская подготовка, в которой участвовала в основном артиллерия КБФ, как береговая, так и корабельная (корабельной — 77 орудий, береговой стационарной — 62, береговой железнодорожной — 61 калибром от 100 до 406 миллиметров[20]) и в 10-40 войска армии перешли в атаку. Основную ударную мощь армии составлял 43-й стрелковый корпус. 48-я стрелковая дивизия наступала на правом фланге корпуса по направлению Перелесье — Жеребятки — Кожерицы. 90-я стрелковая дивизия наступала на Гостилицы — Дятлицы. Левее на Порожки наступала 131-я стрелковая дивизия, а правее войск корпуса на Новую Бурю — Заостровье наступала 48-я морская стрелковая бригада. Первая полоса обороны противника была быстро прорвана, 90-я стрелковая дивизия уже к середине первого дня наступления взяла Гостилицы. Преодолев первое замешательство, командование 3-го танкового корпуса, перегруппировавшись и подтянув ряд частей (61-ю пехотную дивизию), 15 января 1944 года нанесло ряд чувствительных контрударов. Ряд населённых пунктов переходил из рук в руки. За первые два дня наступления армии хотя и удалось прорвать первую полосу обороны, но продвинуться она смогла лишь на расстояние около 6 километров. Только к 17 января 1944 года удалось прорвать оборону противника и расширить фронт прорыва до 23 километров. В этот день в бой был введён армейский танковый резерв, состоявший из 152-й танковой бригады, полка самоходной артиллерии, артиллерийского пушечного полка, стрелкового батальона и двух сапёрных рот, который начал продвижение в направлении Кипень — Ропша. Немецкое командование отдавало себе отчёт в том, что прорыв обороны вёл к окружению группировки у Петергофа и Стрельны и отдало приказ об отходе, таким образом бои против 2-й ударной армии свелись к удержанию коридора. 18 января 1944 года в бой был введён второй эшелон армии — 108-й стрелковый корпус, с задачей выйти на рубеж Волосово, Большие и Малые Горки, Ропша и в дальнейшем наступать в направлении на Красное Село[17]. 19 января 1944 года Ропша была взята, а 20 января 1944 года юго-восточнее Ропши части 168-й стрелковой дивизии встретились с передовым отрядом 42-й армии, наступавшей от юго-западных окраин Ленинграда. Таким образом, кольцо окружения замкнулось, но оно было недостаточно плотным, и к 20 января 1944 года немецкие части в большинстве вышли из окружения, однако оставив тяжёлое вооружение, транспорт и снаряжение. По немецким данным в плен попало около 1000 человек, и в виде трофеев оставлено 265 орудий, из них 85 тяжёлых[21]. После выхода на железную дорогу Гатчина — Кингисепп, армия развернулась фронтом на запад и с 24 января 1944 года начала наступление в направлении Кингисеппа, ведя бои с арьергардами противника, отходившего на линию «Пантера». 27 января 1944 года части армии с тяжёлыми боями взяли Волосово, и вскоре вышли на реку Луга. Армии была поставлена задача прорвать промежуточный рубеж обороны противника по западному берегу реки на фронте Куровицы, Киноши, ко 2 февраля 1944 года выйти на рубеж реки Нарвы и захватить плацдармы севернее и южнее города Нарвы. 31 января 1944 года армия форсировала Лугу и завязала бои за Кингисепп, где противник пытался задержаться, но всё-таки 1 февраля 1944 года Кингисепп был освобождён. К 3 февраля 1944 года передовые отряды армии вышли к Нарве и захватили ряд плацдармов южнее и севернее города. При этом противник продолжал удерживать предмостный плацдарм на восточном берегу реки Нарвы в районе Ивангорода. К тому времени противник сумел несколько перегруппироваться и создал в полосе наступления армейскую группу «Нарва», в которую входили 3-й танковый корпус СС и 26-й армейский корпус. В тяжёлых боях в районе Нарвы в феврале-марте 1944 года части 8-й армии сменили части 2-й ударной армии на плацдарме южнее город и сумели его расширить (Ауверский плацдарм или Нарвский плацдарм) по фронту до 18 и в глубину до 15 километров, но дальнейшие попытки развить наступление и взять город оказались безуспешными. В марте-апреле 1944 года немецкие войска (при помощи в том числе подошедшей 20-й эстонской дивизии СС) постоянно наносили контрудары с целью выбить советские войска с западного берега реки Нарвы[21]. В полосе 2-й ударной армии противнику удалось ликвидировать все советские плацдармы на западном берегу реки севернее города [22], о чём не упоминается в мемуарах И. И. Федюнинского, командующего армией на тот момент, [23].

К концу апреля положение в полосе 2-й ударной армии стабилизировалось: армия занимала оборону по рубежу реки Нарва от города Нарва до Финского залива, а Ауверский плацдарм занимали части 8-й армии, сменившие здесь войска 59-й армии.

С 25 июля 1944 года армия участвует в Нарвской наступательной операции. Перед армией стояла задача перейти в наступление после того, как 24 июля 1944 года перейдёт в наступление с плацдарма западнее Нарвы 8-я армия. Прорвав оборону, дивизии первого эшелона армии должны были наступать в юго-западном и южном направлениях до соединения с войсками 8-й армии, а затем уничтожить блокированную нарвскую группировку противника и освободить город Нарву.

Основная статья: Нарвская наступательная операция

Части армии, исключая 16-й укреплённый район, приступили к форсированию Нарвы силами двух (131-й и 191-й) дивизий первого эшелона 25 июля 1944 года. 16-й укреплённый район начал наступление на город Нарва в лоб с востока 24 июля 1944 года. Войскам армии противостояли части армейской группы «Нарва».

Наступлению предшествовала артиллерийская подготовка из более чем 1000 орудий, начавшаяся в 7-00 и длившаяся 80 минут. Посредством артподготовки разрушалась мощная система укреплений и заграждений на левом берегу реки. 131-я стрелковая дивизия форсировала реку в районе Тырвала, 191-я стрелковая дивизия в районе [wikimapia.org/#lang=ru&lat=59.416734&lon=28.142917&z=16&m=b&show=/24423063/ru/Вепскюла-1 Васа], и уже к 9 часам утра первая и вторая полоса обороны были взяты. 191-я стрелковая дивизия после этого развернулась фронтом на юг и начала наступление вдоль реки на Нарву, а 131-я стрелковая дивизия — вдоль побережья Финского залива. В ночь на 26 июля 1944 года через реку переправился второй эшелон наступления: 109-й стрелковый корпус, который был направлен к 131-й стрелковой дивизии. Вместе с тем, 16-й укреплённый район перегруппировался и, переправившись через реку несколько южнее Нарвы, вышел на подступы к городу с юго-запада. Ранним утром 26 июля 1944 года завязались бои за город, но сопротивление противника было несильным, поскольку к тому времени немецкое командование уже начало отвод войск на заранее подготовленный рубеж «Танненберг». Уже в 8 утра Нарва была освобождена.

Наступление продолжилось и к исходу 27 июля 1944 года войска армии достигли рубежа Мульнасааре, Ластиколония, таким образом выйдя на рубеж «Танненберг». Прорвать полосу обороны войскам армии не удалось: ожесточённый штурм полосы продолжался до 10 августа 1944 года, после чего армия перешла к обороне и находилась там до 3 сентября 1944 года.

С 3 сентября 1944 года, по утверждённому плану Таллинской наступательной операции, в соответствии с которым советское командование отказалось от штурма «Линии Танненберг» в лоб, предпочтя выйти на эту линию с тыла, 2-я ударная армия начала переброску на юго-западное побережье Чудского озера, на рубеж реки Эмайыги. В состав армии вошли стоявшие на том участке 116-й и 118-й стрелковые корпуса[24] и 14-й укреплённый район, до этого входившие в состав 3-го Прибалтийского фронта. 8-й армии были оставлены 9-й и 16-й укрепрайоны и 117-й стрелковый корпус. Переброска армии была в основном закончена к 12 сентября 1944 года, штаб армии развернулся в районе мызы Камбья. Части усиления прибыли только в ночь на 16 сентября 1944 года, а подвижная группа фронта лишь к исходу 21 сентября 1944 года[23][25]. Надо отметить, что переброска войск армии была своевременно обнаружена противником.

Основная статья: Таллинская операция (1944)

Таким образом, к началу операции в составе армии имелось 11 стрелковых дивизий, 2040 артиллерийских орудий, 300 танков и самоходно-артиллерийских установок, личного состава 87385 человек. Ей противостояли 207-я охранная дивизия с приданными частями, 87-я пехотная дивизия и 563-я пехотная дивизия с приданными ей подразделениями 20-й эстонской дивизии СС и полка «Вильянди». Всего армии противостояло 44670 человек, 157 противотанковых орудий, 83 орудия полковой артиллерии, 216 дивизионной артиллерии, 81 орудие резерва главного командования, 358 миномётов. Танков в полосе обороны противника не имелось[25][26].

Перед армией стояла задача ударом из района Тарту в общем направлении на Раквере разгромить группировку противника и, надежно прикрывшись с запада, развивать наступление в северном и северо-западном направлениях, где соединиться с 8-й армией, которая должна была наступать через «Линию Танненберг», тем самым окружив группировку противника на Нарвском перешейке, и после этого наступать на Таллин. Ближайшую задачу армии глубиной 60 километров намечалось выполнить в течение четырёх-пяти дней.

Между тем, ещё 16 сентября 1944 года Гитлер подписал приказ о проведении операции «Астер», представляющей собой вывод войск из Эстонии. Войскам, противостоящим 2-й ударной армии, предписывалось удерживать оборону до 19 сентября 1944 года, с тем, чтобы обеспечить эвакуацию войск от «Линии Танненберг»

2-я ударная армия перешла в наступление 17 сентября 1944 года. В 7-30 началась артиллерийская подготовка, которая продолжалась 50 минут, в 8-20, при поддержке авиации, началось форсирование реки Эмайыги в 13 пунктах переправ, и к 9 часам первая траншея была уже захвачена. 108-й стрелковый корпус, наступавший с плацдарма, также прорвал оборону и начал продвижение в глубину обороны. В итоге первого дня наступления войска армии прорвали оборону противника на 30-километровом фронте от Чудского озера до Кяркна, продвинувшись в глубь обороны противника на разных направлениях от 5 до 18 километров, к исходу дня вышли на рубеж Варнья, Коса, Вазула и южный берег реки Аммэ, при этом противник потерял убитыми и ранеными около 3000 и пленными 690 солдат и офицеров. За 18 сентября 1944 года войска армии расширили фронт прорыва до 45 километров и с боями продвинулись в глубину его обороны до 28 километров, освободив более чем 450 населённых пунктов. Противник продолжал сопротивление в опорных пунктах и на промежуточных рубежах, прибегая в том числе к контратакам, с тем, чтобы обеспечить отвод войск и их эвакуацию (погрузка в Таллине и Пярну началась уже 17 сентября 1944 года). 20 сентября 1944 года войска 2-й ударной армии и 8-й армии встретились в Раквере, где первый этап операции был закончен и армии развернулись фронтом на запад, преследуя противника. При этом окружения войск противника не состоялось; войска противника от линии «Танненберг» были выведены в полном порядке.

Перед армией была поставлена новая задача: к исходу 21 сентября 1944 года выйти на рубеж Ассамалла, Тамсалу, Коеру, Пыльтсамаа, а к исходу 22 сентября 1944 года на рубеж Пэги, Ярва-Мадисе, Пайде, Выхма, озеро Парика, устье реки Тянассильма; овладеть Косе, Вахасту, Тюри. 8-й эстонский стрелковый корпус был направлен на Таллин, несколько в сторону от общего направления наступления армии. Передовые отряды корпуса появились у Таллина уже 21 сентября 1944 года, их атаки были отбиты группами прикрытия. 22 сентября 1944 года эвакуация из Таллина была завершена, и в этот же день войска корпуса вошли в город, после чего были переданы в 8-ю армию.

Войска 2-й ударной армии развивали наступление на юг, в первый день наступления продвинувшись на 25 километров и освободив около 100 населённых пунктов, в том числе Тапа, 22 сентября 1944 года, местами преодолевая ожесточённое сопротивление, продвинулись вперёд от 15 до 50 километров и освободили свыше 300 населённых пунктов, в том числе Тюри. Перед войсками армии была поставлена задача развивать наступление в общем направлении на Пярну с задачей к 25 сентября 1944 года полностью очистить побережье Балтийского моря в Эстонии и взять Пярну, при этом частью сил наступать на Вильянди и также 25 сентября 1944 года взять город. Армия в основном выполнила задачу на два дня раньше: продвинувшись на отдельных направлениях на расстояние до 70 километров, оба города взяла уже 23 сентября 1944 года. После этого, армия продолжила наступление на юг, преследуя отходящие из южной Эстонии войска противника, 24 сентября 1944 года взяла Хаапсалу, и 26 сентября 1944 года, выйдя на рубеж Пикэвэре, Елбу, Аудру, Хядемэсте, Айнажи, Стайцелэ, Мазсалаце, соединилась с войсками 3-го Прибалтийского фронта.

27 сентября 1944 года армия была выведена в Резерв Ставки ВГК и с октября 1944 года из Тарту в составе 98-го, 108-го и 116-го стрелковых корпусов со средствами усиления, начала переброску в Польшу, где была 16 октября 1944 года включена во 2-й Белорусский фронт. Армия в течение первой половины октября 1944 года разгружалась в городе Острув-Мазовецкий и размещалась в лесах вокруг города.

1945

С 1 января 1945 года армия начала перегруппировку, занимая позиции на плацдарме на реке Нарев несколько севернее Пултуска, откуда армия должна была наступать на одном из главных направлений удара.

Основная статья: Млавско-Эльбингская операция

По плану операции предусматривался прорыв обороны противника в полосе шириной в 7 километров двумя стрелковыми корпусами (108-м и 98-м), которые должны были прорвать оборону, взять город Цеханув и обеспечить ввод в бой 8-го гвардейского танкового корпуса. Кроме того, две дивизии из состава армии наступали в юго-западном направлении, организуя северо-западную часть клещей окружения группировки противника в районе Пултуска (юго-западную организовывал правый фланг 65-й армии).

14 января 1945 года армия, после короткой артподготовки, перешла в наступление и быстро прорвала первую полосу обороны, завязав бои за вторую, а вскорости и за третью полосу. Отражая контратаки, в первый день наступления главные силы вклинились на расстояние около 5 километров. На второй день наступления сопротивление противника усилилось, в бой была введена подошедшая 7-я танковая дивизия, контратаками которой в некоторых местах войска армии даже были потеснены. Завязались встречные бои. По решению командира армии, танковый корпус был введён в бой до полного прорыва обороны, после чего наступление начало развиваться быстрее. 16 января 1945 года прорыв полосы был завершён, по фронту оборона была прорвана до 17 километров, в глубину до 20 километров и армия вышла на подступы к Цехануву. Между тем, в этот же день на направлении вспомогательного удара была ликвидирована группировка войск в Пултуске. 17 января 1945 года в бой на направлении главного удара были введены вторые эшелоны, 19 января 1945 года был взят Цеханув, и армия, пройдя за четыре дня свыше 60 километров, приблизилась к границам Восточной Пруссии.

В ночь на 20 января 1945 года армия по приказу вышестоящего командования, начала поворот наступления на север (с целью отрезать восточно-прусскую группировку противника) в направлении Остероде, Дейтш-Айлау. Армия с боем преодолела сильный оборонительный рубеж на подступах к Мариенбургу в районе Дейтш-Айлау и 25 января вышла к рекам Висла и Ногат, частью сил в нескольких местах форсировала эти реки и захватила небольшие плацдармы, а также взяла Мариенбург, от которого начала наступление на Эльбинг. С ходу взять уже окружённый к тому времени город не удалось и армия, обороняясь частью сил по Висле и Ногату (по фронту около 120 километров), где из района Данцига пытался пробиться противник к окружённому гарнизону Эльбинга а также, отражая атаки с востока, где из Восточной Пруссии пытались пробиться окружённые войска на территорию Германии, приступила к осаде города. В тяжелейших боях, город был взят только в ночь с 9 на 10 февраля 1945 года. На этом бои армии в Восточной Пруссии закончились, а армия вновь перегруппировалась, сосредоточив силы на своём левом фланге, по Висле, который до этого обороняла.

98-й стрелковый корпус остался оборонять правый фланг по Ногату, а двумя корпусами армия приступила к выполнению задачи: форсированию Вислы в районе Нойснбурга, и, наступая вдоль реки, окружить крепость Грауденц на восточном берегу реки, которую уже долго не могла взять 37-я гвардейская стрелковая дивизия (была передана в армию). С 16 февраля 1945 года армия частью сил начала штурм крепости с фронта, а 108-й стрелковый корпус между тем форсировал реку и окружил город с запада. Но бои за крепость велись вплоть до 6 марта 1945 года, и взять её удалось только благодаря повторному форсированию Вислы (142-я стрелковая дивизия), уже с запада на восток наступая на Грауденц. По словам К. К. Рокоссовского «гарнизон Грауденца, отрезанный от своих войск, сражался до конца». При этом часть войск армии продолжала медленное наступление на север вдоль Вислы, где противник оказывал ожесточённое сопротивление.

Однако полноценное участие в Хойнице-Кезлинская наступательной операции 2-го Белорусского фронта армия смогла принять после того, как был взят Грауденц.

Основная статья: Хойнице-Кезлинская наступательная операция

11 марта 1945 года части армии взяли Диршау и вплотную подошли к Данцигу. С 14 марта 1945 года развернулось наступление на Данциг. 98-й стрелковый корпус, подошедший с востока через междуречье Вислы и Ногата и 116-й стрелковый корпус наступали на Данциг с запада и юго-запада, а 108-й стрелковый корпус наносил вспомогательный удар на северо-восток. С 14 марта 1945 года армия вела тяжелейшие бои и лишь к 26 марта 1945 года вышла на окраины Данцига. Ультиматум о капитуляции был отклонён, и армия, в числе других соединений фронта, приступила к штурму города, который был взят 30 марта 1945 года.

С 8 апреля 1945 года армия начала переброску маршем на Одер и к 15 апреля 1945 года заняла позиции на рубеже Каммин, Инамюнде на берегу Штеттинской бухты.

В последних боях в ходе войны армия принимала ограниченное участие.

Основная статья: Штеттинско-Ростокинская наступательная операция

Во время наступления войск 2-го Белорусского фронта армия с 20 апреля 1945 года демонстрировала подготовку к переправе, но удар фронта, сопряжённый с форсированием Одера, наносился южнее, силами 65-й армии. Войска армии переправились через Одер в полосе 65-й армии только 26 апреля 1945 года и вошли в Штеттин, после чего начали наступление на Анклам и Штральзунд. 29 апреля 1945 года Анклам был взят с боем, затем 30 апреля 1945 года без боя капитулировал Грайфсвальд, однако Штральзунд пришлось брать с боем, так же как и во взаимодействии с войсками 19-й армии Свинемюнде (бои продолжались с 27 апреля 1945 года по 5 мая 1945 года). Последними операциями армии стали занятие островов Воллин, Узедом и Рюген, где местами оказывалось неорганизованное сопротивление.

Послевоенный период

В конце мая и в июне 1945 года 2 УдА вошла в состав образованной Группы советских оккупационных войск в Германии (ГСОВГ). В 1946 году управление армии было выведено с территории Германии и обращено на создание управления вновь созданного в апреле 1946 года Архангельского военного округа.

В декабре 1976 года ветераны армии при активном участии бывшего командующего генерала И.И. Федюнинского были образованы советы ветеранов 2-й ударной армии в Москве и Ленинграде, которые объединили около 50 советов ветеранов-однополчан в других городах страны. Всего было учтено более 20000 ветеранов армии, а также созданы около 80 музеев, экспозиций, уголков боевой славы, посвященных армии в Ленинграде, в Москве, в Нарве, в Малой Вишере, в Чудове, в Ломоносове и в Новгороде[27].

Командный состав

Командующие

Начальники штаба

Члены Военного Совета


Боевой состав

В различное время в состав армии входили:

Помесячный боевой состав армии

См. также

Фильмы

  • [alexeypivovarov.ru/vtoraya-udarnaya-predannaya-armiya-vlasova/ Вторая Ударная. Преданная армия Власова.] Документально-публицистический фильм Алексея Пивоварова, (2011).

Напишите отзыв о статье "2-я ударная армия"

Литература

  • [blokada.otrok.ru/library/2udar/ Вторая ударная в битве за Ленинград. Л., Лениздат, 1983.]
  • Юлий Квицинский. Генерал Власов: Путь предательства. — М.: Современник, 1999. ISBN 5-270-01284-7.
  • Григорий Севастьянов. Мои воспоминания и размышления. 
  • Военный энциклопедический словарь. М.: Воениздат, 1984. 863 стр.

Примечания

  1. ↑ Русский архив: Великая Отечественная: Ставка ВГК. Документы и Р89 материалы. 1941 год. Т. 16 (5— 1). — М.: ТЕРРА, 1996. — 448 с: ил. ISBN 5-85255-737-4 (т. 16(5—1) ISBN 5-250-01774-6
  2. ↑ [www.soldat.ru/doc/perechen Перечни вхождения соединений и частей РККА в состав Действующей армии в 1939-45 гг]
  3. ↑ [leningradblokada.ru/na-podstupach-k-leningradu/beshanov-liubanskaya-operatsiya.html Бешанов: Любанская операция — Ленинградская блокада]
  4. ↑ [www.pavlovsk-spb.ru/novoe-v-etom-razdele/398-lyubanskaya-nastupatelnaya-operacziya-.html Любанская наступательная операция]
  5. ↑ Гаврилов Б. И. «Долина смерти». Трагедия и подвиг 2-й ударной армии. — М.: Институт российской истории РАН, 1999. ISBN 5-8055-0057-4
  6. ↑ И. Иванова. «Долина смерти» Трагедия 2-й ударной армии: сборник. — М.: Яуза, Эксмо, 2009. — С. 512.
  7. ↑ В. Бешанов. Ленинградская оборона. — М.: АСТ, 2005. — С. 276.
  8. ↑ Вернер Хаупт Группа армий «Север». Бои за Ленинград 1941—1944 — Москва: Центрполиграф, 2005.
  9. ↑ [militera.lib.ru/h/gavrilov_bi%282%29/index.html ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -[ Военная история ]- Гаврилов Б. И. 'Долина смерти'. Трагедия и подвиг 2-й ударной армии]
  10. ↑ [militera.lib.ru/h/isaev_av4/14.html ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -[ Военная история ]- Исаев А. Краткий курс истории ВОВ. Наступление маршала Шапошникова]
  11. ↑ www.august-1914.ru/syakov.pdf По докладу командующего Волховским фронтом
  12. ↑ 1 2 2885 www.greatarmor.ru/2010-09-22-20-02-14/608
  13. ↑ 1 2 [www.warandpeace.ru/ru/reports/view/7816/ Операция «Искра»: Прорыв блокады Ленинграда — ВОЙНА и МИР]
  14. ↑ 1 2 3 [militera.lib.ru/h/isaev_av6/14.html ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -[ Военная история ]- Исаев А. В. Когда внезапности уже не было]
  15. ↑ [www.greatarmor.ru/2010-09-22-20-02-14/608 Прорыв блокады Ленинграда]
  16. ↑ 1 2 Шигин Г. А. Битва за Ленинград: крупные операции, «белые пятна», потери. М.: АСТ, 2005 ISBN 5-17-024092-9
  17. ↑ 1 2 [archive.is/20121221141747/victory.mil.ru/lib/books/memo/fedyuninsky/08.html Великая Отечественная война 1941-1945 гг. - Мемуары - Федюнинский И.И. Поднятые по тревоге]
  18. ↑ [parkschool.narod.ru/texts/flot.htm Флот в обороне плацдарма]
  19. ↑ [rich-now.info/2010/01/01/%D0%BB%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BD%D0%B3%D1%80%D0%B0%D0%B4-1941-1944/ rich-now.info " Blog Archive " ЛЕНИНГРАД — 1941—1944]
  20. ↑ 1 2 [snaryad.info/tonkosti-voennogo-dela/1921-plan-dejstvij-vvs-flota План действий ВВС флота]
  21. ↑ 1 2 3 Хаупт В. Группа армий «Север». Бои за Ленинград 1941—1944. — М.: ЗАО «Центрполиграф», 2005. — ISBN 5-9524-1672-1.
  22. ↑ [Кривошеев Е. П., Костин Н. Ф. Битва за Нарву: Февраль — сентябрь 1944 года. — Таллин: Ээсти раамат, 1984. - с. 67-75.]
  23. ↑ 1 2 Федюнинский И. И. [archive.is/20121222063756/victory.mil.ru/lib/books/memo/fedyuninsky/09.html Поднятые по тревоге] // Великая Отечественная война 1941—1945 гг. — Мемуары.
  24. ↑ К началу операции был выведен в резерв Ставки
  25. ↑ 1 2 [militera.lib.ru/h/sb_vi_4/02.html ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -[ Военная история ]- Сборник военно-исторических материалов Великой Отечественной войны. Вып. 4]
  26. ↑ [militera.lib.ru/h/sb_vi_4/03.html ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -[ Военная история ]- Сборник военно-исторических материалов Великой Отечественной войны. Вып. 4]
  27. ↑ [blokada.otrok.ru/library/2udar/01.htm Вторая ударная в битве за Ленинград. Л., Лениздат, 1983.]
  28. ↑ [www.soldat.ru/kom.html Командный состав РККА]

Ссылки

В Викитеке есть тексты по теме
2-я ударная армия
  • [www.victory.mil.ru/rkka/units/03/13.html 2-я Ударная армия. Первого формирования.]
  • [militera.lib.ru/memo/russian/meretskov/22.html К. А. Мерецков, «На службе народу», 2-я ударная и другие.]

Отрывок, характеризующий 2-я ударная армия

Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.


Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=2-я_ударная_армия&oldid=80668057»