22-й стрелковый корпус
22-й стрелковый корпус — общевойсковое формирование (соединение, стрелковый корпус) РККА, вооружённых сил Советского Союза, во время Великой Отечественной войны.
Сокращённое наименование — 22 ск.
Содержание
1-е формирование
История
Сформирован 17 августа 1940 года в Таллине как территориальный Эстонский корпус на базе войсковых частей и учреждений, входивших в состав эстонской армии до присоединения Эстонии к СССР. Все солдаты и офицеры сохранили форму одежды эстонской армии образца 1936 года, на которую были нашиты советские знаки различия.
Первым командиром 22-м территориальным корпусом был бывший генерал-майор эстонской армии Густав Ионсон, который позже был арестован НКВД и расстрелян. Первоначально большинство должностей в корпусе занимали бывшие офицеры эстонской армии, но уже к середине июня 1941 года — ещё до нападения Германии на СССР — большинство из них было арестовано и заменено прибывшими из СССР командирами Красной Армии.
Часть арестованных эстонских офицеров 22-го территориального корпуса погибла в 1941—1942 годы в лагерях на территории РСФСР, некоторые были расстреляны. Бывший командир 180-й стрелковой дивизии 22-го стрелкового корпуса Рихард Томберг остался в живых после увольнения с должности только благодаря тому, что с 1942 года был востребован Военной академией имени М. В. Фрунзе в качестве преподавателя и был арестован лишь в феврале 1944 года (освобождён из лагеря и реабилитирован в 1956 году).
Некоторым офицерам 22-го стрелкового корпуса, в числе которых был Альфонс Ребане, удалось скрыться от властей в период между увольнением из армии и планировавшимся их арестом. Кому-то удалось бежать за границу, другие вышли из укрытия лишь после прихода немецких войск в июле — августе 1941 года, часть из них добровольно вступила в эстонские подразделения, воевавшие на стороне Нацистской Германии или поступила на службу в подконтрольное немецким властям Эстонское самоуправление.
В действующей армии во время ВОВ с 22 июня 1941 года по 31 августа 1941 года.
На 22 июня 1941 года управление корпуса дислоцировалось в Выру.
30 июня 1941 года перед частями корпуса была поставлена задача к 1 июля 1941 года сосредоточиться на фронте Подсевы, Горки, исключая Порхов. Части корпуса изготовить для упорной обороны фронтом на юго-запад и на юг. C 1 июля 1941 года корпус сосредоточивается в районе Порхов, Подсевы, Горки, полностью занял оборону только к 8 июля 1941 года на рубеже Поречье (45 километров юго-восточнее Пскова), Вертогузово (30 километров юго-западнее Порхова), Жгилёво (40 километров севернее Новоржева), ведёт разведку в направлении Острова. Штаб корпуса находился в 3 километрах западнее населённого пункта Пажеревицы. 7 — 8 июля 1941 года ведёт частные бои с передовыми разведывательными группами противника, 9 июля 1941 года к вечеру вступил в бой с атаковавшим из района Шмойлово в направлении Порхова и из района Бухары в направлении Дедовичи противником.
Во время боёв 9 — 10 июля 1941 года среди личного состава корпуса имели место массовые дезертирство и переход на сторону противника. Среди известных перебежчиков был заместитель начальника оперативного (1-го) отдела штаба 180-й стрелковой дивизии корпуса Айн-Эрвин Мере.
Однако не следует понимать, как иногда указывается в литературе и СМИ, что «весь корпус разбежался». 10—11 июля 1941 года корпус вёл бои за Порхов, 10 июля 1941 года 111-я моторизованная дивизия прорвала оборону 182-й стрелковой дивизии у станции Подсевы и 11 июля 1941 года части корпуса окончательно оставили город и частично отошли на восточный берег реки Шелони, где заняли оборону 182-я стрелковая дивизия — восточнее Порхова, 180-я стрелковая дивизия — южнее Порхова на рубеже Красное Корчилово, Логовино, Вышегород. 12 июля 1941 года 182-я стрелковая дивизия вела бой с пытающимися прорваться к городу Дно войсками противника, оказала исключительное сопротивление.
Непосредственно в контрударе под Сольцами принимала участие одна из дивизий корпуса (180-я стрелковая дивизия), наступавшая из района Дно на Ситню. Другая дивизия корпуса (182-я стрелковая дивизия) держала оборону южнее Дно. 18 июля 1941 года был атакован немецкими войсками южнее Дно, где противник разгромил штаб корпуса (1-й мотострелковый полк внутренних войск НКВД СССР предотвратил пленение штаба), после корпус вновь отступал по направлению к Старой Руссе, где и занял оборону на подступах к городу.
В конце июля 1941 года часть солдат и офицеров корпуса дезертировала и сбежала к немцам: значительная часть перебежчиков потом служила в 20-й эстонской дивизии СС. Одним из сбежавших был Георг Сооден (штурмбаннфюрер СС).
С начала августа 1941 года части корпуса ведут бои под Старой Руссой, 9 августа 1941 года оставили город и к 13 августа 1941 года отошли в район Парфино.
С 15 августа 1941 года войска корпуса, участвуя в контрударе, наступают из района Парфино на Старую Руссу, к 17 августа 1941 года войска корпуса освободили большую часть города, однако полностью овладеть городом не смогли. 20-21 августа 1941 года части корпуса ушли из Старой Руссы.
С 22 августа 1941 года, после повторной переправы на восточный берег Ловати корпусное управление выведено из непосредственных боёв, с 31 августа 1941 года не числится в составе действующей армии. 22 сентября 1941 года управление корпуса расформировано.
В деревне Полоное под Порховым открыт памятный знак воинам 22-го территориального эстонского стрелкового корпуса.
После расформирования 22-го Эстонского стрелкового корпуса его военнослужащие по распоряжению Льва Мехлиса были направлены в трудовые батальоны, дислоцировавшиеся в отдалённых районах Севера, где многие из них умерли от голода и болезней. Выживших в трудовых батальонах эстонских солдат и офицеров с февраля 1942 года начали направлять в формировавшиеся в тот период 7-ю и 249-ю эстонские стрелковые дивизии, которые в августе 1942 года вошли в состав новообразованного 8-го Эстонского стрелкового корпуса.
Боевой состав
| Дата | Фронт | Армия | В составе (стрелковые) | Другие части, в том числе приданные | Примечания |
|---|---|---|---|---|---|
| 22.06.1941 | Северо-Западный фронт | 27-я армия | 180-я стрелковая дивизия 182-я стрелковая дивизия |
614-й корпусной артиллерийский полк 150-й отдельный зенитный артиллерийский дивизион 415-й отдельный батальон связи 202-й отдельный сапёрный батальон 22-й корпусной авиаотряд |
— |
| 01.07.1941 | Северо-Западный фронт | — | 180-я стрелковая дивизия 182-я стрелковая дивизия |
614-й корпусной артиллерийский полк 150-й отдельный зенитный артиллерийский дивизион 415-й отдельный батальон связи 202-й отдельный сапёрный батальон |
— |
| 10.07.1941 | Северо-Западный фронт | 11-я армия | 180-я стрелковая дивизия 182-я стрелковая дивизия |
614-й корпусной артиллерийский полк 150-й отдельный зенитный артиллерийский дивизион 415-й отдельный батальон связи 202-й отдельный сапёрный батальон |
— |
| 01.08.1941 | Северо-Западный фронт | 11-я армия | 180-я стрелковая дивизия 182-я стрелковая дивизия 254-я стрелковая дивизия |
614-й корпусной артиллерийский полк 150-й отдельный зенитный артиллерийский дивизион 415-й отдельный батальон связи 202-й отдельный сапёрный батальон |
— |
Командование
-
Ксенофонтов, Александр Сергеевич, генерал-майор (с 03.06.1941 по 22.09.1941)
2-е формирование
История
Сформирован 20 ноября 1942 года в составе Закавказского фронта
В действующей армии с 20 февраля 1943 года по 19 ноября 1943 года и с 30 ноября 1943 года по 9 мая 1945 года
 |
Этот раздел статьи ещё не написан. Согласно замыслу одного из участников Википедии, на этом месте должен располагаться специальный раздел.
Вы можете помочь проекту, написав этот раздел. |
- Таманская наступательная операция
- Житомирско-Бердичевская наступательная операция
- Проскуровско-Черновицкая наступательная операция
- Львовская наступательная операция
- Сандомирская наступательная операция
- Сандомирско-Силезская наступательная операция
- Дрезденско-Пражская наступательная операция
Боевой состав
Командование
- Провалов, Константин Иванович, генерал-майор, (с 10.03.1943 по 24.04.1943)
- Сергацков, Василий Фадеевич, генерал-майор, (с 25.04.1943 по 14.10.1943)
- Захаров, Фёдор Васильевич, генерал-майор, (с 15.10.1943 по 09.05.1945)
Напишите отзыв о статье "22-й стрелковый корпус"
Литература
- [www.warmech.ru/1941war/nwf/nwfest2.html 22-й эстонский стрелковый корпус, Национальные формирования ПрибОВО.]
Ссылки
- [www.soldat.ru/files/ Боевой состав Советской Армии 1941—1945]
- [www.soldat.ru/doc/perechen/ Перечень № 4 управлений корпусов, входивших в состав Действующей армии в годы Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.]
- [www.soldat.ru/kom.html Командный состав РККА и РКВМФ в 1941—1945 годах]
Отрывок, характеризующий 22-й стрелковый корпус
На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.
Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.
Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?
В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.
В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
