Александровское военное училище
Поделись знанием:
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
(перенаправлено с «3-е военное Александровское училище»)
| Александровское военное училище | |
 Александровское военное училище на открытке 1890 года | |
| Годы существования | |
|---|---|
| Страна | |
| Тип |
высшее военное училище |
| Функция |
подготовка командного состава |
Александровское военное училище — военно-учебное заведение императорской России, готовившее офицеров пехоты. Располагалось в Москве.
Содержание
Создание училища
В Москве после эпидемии холеры 1831 г. осиротело много детей гражданских и военных чиновников. С целью их воспитания и обучения было создано новое учебное заведение — Александринский сиротский институт. В просторечии институт называли «холерным». По своей программе и количеству классов был весьма близок к тогдашним кадетским корпусам.
Венгерский поход показал, что офицеры, получившие образование в кадетских корпусах, вследствие своей находчивости и исполнительности представляли собой более ценный кадровый элемент, чем командный состав, произведённый из рядовых солдат. Было принято решение увеличить число кадетских корпусов.
Высочайшим рескриптом от 25 декабря 1849 года в Москве был создан Александринский сиротский кадетский корпус для 400 сирот штаб- и обер-офицеров, а также военных и гражданских чиновников из потомственных дворян. Его директором стал Пётр Алексанрович Грессер; батальонным командиром — георгиевский кавалер Николай Алексеевич Веселовский.
В связи с преобразованием кадетских корпусов в военные гимназии 25 августа 1863 года на базе Александринского корпуса было создано военное училище. Вместе со зданием из бывшего кадетского корпуса в училище были переданы церковь, библиотека, архив и всё материальное имущество. В 1864 году училищу был присвоен 3-й номер. Первым его начальником стал полковник Б. А. Шванебах.
27 апреля 1867 года училище посетил император Александр II, который остался очень доволен и заведением, и его воспитанниками и принял шефство над училищем. Впоследствии шефами училища были императоры Александр III и Николай II.
Обучение
В училище принимали, в основном, дворянскую молодежь из выпускников военных гимназий. До начала ХХ века в училище принимались, в основном, представители столбового дворянства.
Срок обучения составлял два года.
А. Ю. Бабурин в своих публикациях описывает историю Александровского училища и его структуру.
«В строевом отношении училище составляло батальон, состоящий из четырех рот. Каждая рота до 1871 года делилась на два взвода (впоследствии — на четыре). Согласно Приказу Военного Министра № 243 от 24 июня 1867 года, было объявлено первое Положение о военных училищах с новым штатом и табелем. Состав училища был определен в 300 юнкеров. Со временем штат училища подвергался изменению: в 1880 году он был доведен до 350 юнкеров, а в 1882 году увеличен до 400. С началом Первой мировой войны штат училища был увеличен до 1600 юнкеров, а к 1917 году их численность увеличилась до 2000. Началась практика ускоренных 4-х месячных выпусков, так как фронт остро нуждался в пехотных офицерах младшего звена. Именно они гибли в первую очередь при боевых действиях».
А. И. Куприн так описывает жизнь в училище[2]:
«С трудом, очень медленно и невесело осваивается Александров с укладом новой училищной жизни, и это чувство стеснительной неловкости долгое время разделяют с ним все первокурсники, именуемые на юнкерском языке „фараонами“, в отличие от юнкеров старшего курса, которые, хотя и преждевременно, но гордо зовут себя „господами обер-офицерами“. В кличке „фараон“, правда, звучит нечто пренебрежительное, но она не обижает уже благодаря одной своей нелепости. В Александровском училище нет даже и следов того, что в других военных школах, особенно в привилегированных, называется „цуканьем“ и состоит в грубом, деспотическом и часто даже унизительном обращении старшего курса с младшим: дурацкий обычай, собезьяненный когда-то, давным-давно, у немецких и дерптских студентов, с их буршами и фуксами, и обратившийся на русской черноземной почве в тупое, злобное, бесцельное издевательство… Преобладающим большинством в училище были коренные москвичи, вышедшие из четырех кадетских корпусов. Москва же в те далекие времена оставалась воистину „порфироносною вдовою“, которая не только не склонялась перед новой петербургской столицей, но величественно презирала её с высоты своих сорока сороков, своего несметного богатства и своей славной древней истории… Юнкера старшего класса уже успели разобрать, по присланному из Петербурга списку, двести офицерских вакансий в двухстах различных полках. По субботам они ходили в город к военным портным примерить в последний раз мундир, сюртук или пальто и ежедневно, с часа на час, лихорадочно ждали заветной телеграммы, в которой сам государь император поздравит их с производством в офицеры».
Среди преподавателей были такие известные ученые, как Ключевский, Чупров и Смысловский.
В Первую мировую войну обучение было сокращено до четырех месяцев.
На ускоренный курс принимали молодых людей и мужчин до 30 лет, в том числе и женатых. Несмотря на то, что обучение было ускоренным, сохранялись традиции училища, в том числе порядок распределения по ротам был таким же, как это описал выпускник Александровского училища А. И. Куприн в своей повести «Юнкера».
К 1916 году нехватка офицеров в армии стала настолько значительна, что было разрешено принимать в училище не только дворянских детей, но и молодежь других сословий. В гимназии Российской Империи были разосланы циркуляры с объявлением о возможности приёма в Александровское училище выпускников гимназий, окончивших курс с отличием и независимо от сословия. Лучшим выпускникам предлагали оставаться преподавать в училище, однако, как правило, выпускники стремились быстрее попасть на фронт в действующую армию.
В 1917 году в училище обучалось около двух тысяч юнкеров. Строевые занятия проводились ежедневно по несколько часов, а некоторые предметы (Закон Божий, русский и иностранные языки, военная история, география) были упразднены.
Тогда же училище выпустило 25 (по другим данным — 18[4]) девушек-прапорщиков. Одна из них погибла сразу же после выпуска, во время московских уличных боев с восставшими большевиками, в которых приняли участие почти все выпускницы. Почти все они присоединились к Белой борьбе. Пятнадцать приняли участие в «Ледяном походе»[4]. Девять были убиты на Гражданской войне[5]. Еще две застрелились вскоре после её окончания[3].
Участие в Октябрьской революции
В октябрьские дни во время московского большевистского переворота в помещении Александровского училища находился оперативный штаб Московского военного округа. Разместившиеся в училище офицерские отряды и юнкера оказали сопротивление ВРК. На подступах к училищу были сооружены баррикады и вырыты окопы. Вытесненные 1 ноября из Кремля и прилегающих к нему улиц, юнкера и офицеры сосредоточились в училище. После интенсивного артиллерийского обстрела 3 ноября защитники сдались. Училище было упразднено.
Возрождение училища на Юге России и в эмиграции
Александровское военное училище было возрождено Белым движением. 31 января 1919 года на территории Вооружённых сил Юга России в Екатеринодаре были сформированы военно-училищные курсы офицеров. В июле того же года военно-училищные курсы развернулись в Ейске и были преобразованы в училище военного времени генерала Алексеева, с 1 марта 1921 года оно именовалось как Александровское генерала Алексеева военное училище. Первый выпуск из училища (107 чел.) состоялся 29 июня 1921 года в Галлиполи.
После образования в 1924 году Русского Обще-Воинского Союза и до начала 1930-х годов Александровское училище представляло собой, несмотря на распыление его чинов по разным странам, кадрированную часть в составе 1-го армейского корпуса. Офицеры последних выпусков были прикомандированы к училищу. Осенью 1925 года училище насчитывало 157 человек, в том числе 143 офицера.
В 1928—1932 годах училище издавало в Варне (Болгария) ежемесячный листок «Александровец». Всего вышло 55 номеров под редакцией генерала А. А. Курбатова. В 1950 году в Париже полковник Свистун-Жданович выпустил под тем же названием большую иллюстрированную газету.
Здание училища
Здание училища было построено в 1792 году Ф. И. Кампорези в формах раннего классицизма для богатого московского барина С. С. Апраксина. В XIX в. здание было перестроено, и заняло целый квартал между Пречистенским (ныне Гоголевским) бульваром, улицей Знаменкой и Большим Знаменским переулком. В 1944—1946 годах корпуса по Знаменке (современный адрес улица Знаменка, дом 19) были реконструированы М. В. Посохиным и А. А. Мндоянцем, соорудившими 12-колонный классицистический портик.
В советское время в здании размещался Реввоенсовет, затем Наркомат обороны. Сейчас комплекс Александровского училища занят Министерством обороны РФ.
Начальники училища
- 1863—1874 — генерал-майор Шванебах, Борис Антонович
- 1874—1886 — генерал-майор Свиты Его Императорского Величества Самохвалов, Михаил Петрович
- 1886 — 22.03.1891 — генерал-майор Анчутин, Пётр Николаевич
- 1891—1901 — генерал-лейтенант Левачёв, Илларион Михайлович
- 25.06.1901 — 15.09.1903 — генерал-майор фон Лайминг, Павел Александрович
- 02.10.1903 — 08.06.1905 — генерал-майор (с 06.12.1904 генерал-лейтенант) Яковлев, Пётр Петрович
- 05.07.1905 — 19.11.1908 — генерал-майор (с 06.12.1907 генерал-лейтенант) Ферсман, Евгений Александрович
- 8.12.1908 — август 1917 (до 16.01.1909 — и.д.) — генерал-майор (с 22.03.1915 генерал-лейтенант) Геништа, Николай Иванович[6]
Известные преподаватели
- Пако, Адольф Иванович (французская словесность, с 1835)
- Алексеев, Николай Николаевич (математика, 1863—1866)
- Кижнер, Николай Матвеевич (химия, 1894—1901)
- Рашков, Дмитрий Петрович (топография, 1876—1899)
- Тер-Гукасов, Артемий Кириллович, протоиерей (Закон Божий, 1885 — после 1901)
- Кондаков, Никодим Павлович (русский язык, 1866—1870)
- Шереметевский, Владимир Петрович (русский язык, 1880—1895)
- Цветаев, Федор Владимирович[7] (русский язык, 1886—1887)
- Корш, Фёдор Евгеньевич (иностранный язык, 1866—1888)
- Бабст, Иван Кондратьевич (статистика, 1863—1870)
- Завадский, Владислав Ромулович (статистика, 1863—1869)
- Соловьёв, Сергей Михайлович (история, 1863—1868)
- Карпов, Геннадий Фёдорович (история, 1863—1868)
- Ключевский, Василий Осипович (история, 1867—1883)
- Герье, Владимир Иванович (история, 1868—1869)
- Боголепов, Михаил Павлович (история, 1880—1883)
- Цветков, Яков Яковлевич (математика, 1866—1882)
- Вейнберг, Яков Игнатьевич[8] (физика, 1863—1872)
- Лясковский, Николай Эрастович (химия, 1863—1870)
- Каблуков, Иван Алексеевич (химия, 1894—1897)
- Крюков, Григорий Васильевич (военная история, черчение 1865—1877)
- Мышлаевский, Александр Захарьевич (тактика и военная история, 1885—1891)
- Юшенов, Павел Николаевич[9].
Лучшие выпускники
В этом списке собраны сведения о выпускниках 3-го московского военного училища, фамилии которых были помещены на памятные доски за успехи в обучении.
- Семён Варламов (1864)
- Николай Щербов-Нефедович (1865)
- Николай Коптев (1866)
- Василий Брискорн[10] (1867)
- Сергей Успенский (1868)
- Анатолий Сарнецкий (1868)
- Николай Михневич (1869)
- Алексей Лишкин (1870)
- Михаил Комянковский (1871)
- Константин Молчанов (1873)
- Леопольд Гильфердинг[11] (1874)
- Сергей Грязнов[12] (1875)
- Николай Троицкий (1875)
- Алексей Эверт (1876)
- Николай Козловский (1876)
- Иосиф Липпоман[13] (1876)
- Николай Дейкин (1877)
- Игнатий Климашевский[14] (1878)
- Леонид Сталлон (1879)
- Леонид Домбровский[15] (1880)
- Алексей Безруков (1881)
- Николай Корольков (1882)
- Михаил Поляков (1883)
- Михаил Скребков(1884)
- Арсений Гулевич (1885)
- Георгий Кочладзе (1886)
- Платон Рудницкий-Сипайло[16] (1887)
- Константин Шимкевич (1887)
- Степан Остроменцкий (1888)
- Михаил Кропачёв (1889)
- Константин Шильдбах(1890)
- Михаил Вешняков[17] (1891)
- Александр Кардо-Сысоев (1891)
- Алексей Архангельский (1892)
- Константин Яковлев (1893)
- Владимир Нечаев (1894)
- Сергей Шарпантье[18] (1895)
- Михаил Полторацкий (1896)
- Николай Смирнов (1897)
- Фаддей Винчи[19] (1898)
- Николай Копылов[20] (1899)
- Николай Гардер (1900)
- Владимир Шишкин[21] (1901)
В культуре
Александровское училище изображено в романе его выпускника Александра Куприна «Юнкера» и в романе Александра Сегеня «Господа и товарищи» (2008).
События, связанные с Александровским военным училищем и его выпускниками, были отражены в фильмах: в фильме Никиты Михалкова «Сибирский цирюльник» (без исторической точности); в телесериале "Юнкера", поставленном по произведениям Александра Куприна; в фильме "Батальонъ", сюжет которого основан на истории женского батальона Марии Бочкаревой.
Напишите отзыв о статье "Александровское военное училище"
Примечания
- ↑ Илл. 593. 3-е Александровское военное училище. Горнист и Юнкер (парадная форма). 22 Марта 1874. // Перемены в обмундировании и вооружении войск Российской Императорской армии с восшествия на престол Государя Императора Александра Николаевича (с дополнениями) : Составлено по Высочайшему повелению / Сост. Александр II (император российский), илл. Балашов Петр Иванович и Пиратский Карл Карлович. — СПб.: Военная типография, 1857—1881. — До 500 экз. — Тетради 1—111 : (С рисунками № 1—661). — 47×35 см.
- ↑ А. И. Куприн. «Юнкера. Роман, повести, рассказы»: Эксмо-Пресс; Москва; 2007
- ↑ 1 2 Борис Акунин. [echo.msk.ru/blog/b_akunin/941547-echo/ Белые амазонки] (рус.). Блог. Эхо Москвы (17 октября 2012). Проверено 16 ноября 2012.
- ↑ 1 2 Ушаков А. И., Федюк В. П. Лавр Корнилов. — Москва: Молодая Гвардия, 2006. — 398 с. — (Жизнь замечательных людей). — 5000 экз. — ISBN 5-235-02836-8.
- ↑ В том числе баронесса София Николаевна де Боде.
- ↑ [www.regiment.ru/bio/G/55.htm# Геништа Николай Иванович]
- ↑ Дядя Марины Цветаевой
- ↑ Выпускник 1844 года Ришельевского лицея
- ↑ Юшенов, Павел Николаевич // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
- ↑ В. П. Брискорн (1847—1912)
- ↑ Л. Ф. Гильфердинг (1855 — ?)
- ↑ [www.grwar.ru/persons/persons.html?id=4190 Грязнов С. П. (1856 — ?)]
- ↑ В списке офицеров, обвинявшихся и приговорённых по участию в организации «Народная воля» значился — Липпоман Иосиф, штабс-капитан, 26 лет.
- ↑ [www.grwar.ru/persons/persons.html?id=4077 И. Ф. Климашевский (1858 — ?)]
- ↑ [www.grwar.ru/persons/persons.html?id=2711 Л. А. Домбровский (1861 — ?)]
- ↑ Генерал-майор Платон Гаврилович Рудницкий-Сипайло (1867—1918) был убит в Пятигорске — см. Волков С. В. Офицеры российской гвардии.
- ↑ [www.grwar.ru/persons/persons.html?id=5608 М. С. Вешняков (1871 — ?)]
- ↑ Вместе с братом, Фёдором Шарпантье окончил в 1893 году Сибирский кадетский корпус; преподавал в Михайловской артиллерийской академии.
- ↑ Фаддей Иванович Винчи окончил училище 08.08.1898; служил в лейб-гвардии Павловском полку поручиком, затем — штабс-капитаном — см. [forum.vgd.ru/315/16039/ Форум].
- ↑ [www.grwar.ru/persons/persons.html?id=4515 Н. И. Копылов (1877—1936)]
- ↑ [www.grwar.ru/persons/persons.html?id=2296 В. И. Шишкин (1881 — после 1920)]
Источники и литература
- [dlib.rsl.ru/viewer/01003557398#?page=3 Александровское военное училище, 1863-1901] — М.: Тип. Г. Лисснера и А. Гешеля, 1901.
- [dlib.rsl.ru/viewer/01003557061#?page=2 Александринский сиротский кадетский корпус с 1851 по 1863 год и Александровское военное училище с 1863 по 1901 год] — М.: тип. Г. Лисснера и А. Гешеля, 1901. — 127 с..
- А. Ю. Бабурин Александровское военное училище // «Военно-исторический журнал». — 2008. — № 1.
- С. В. Волков Русский офицерский корпус. — М., 1993.
- Воробьева А. Российские юнкера 1864—1917. История военных училищ. — М., 2002.
- [www.archive.org/details/aleksandrovetsse008800 «Александровец»] — ежемесячный листок Зарубежного объединения АВУ. Подшивка номеров, январь 1928 — июль 1932 г.
- Образование в Москве. История и современность. — М.: Изд. Объединение «Мосгорархив», 2000.
- А. Н. Поливанов [books.google.com/books?id=EnRHAAAAYAAJ&printsec=frontcover#v=onepage&q&f=true «Пятидесятилетие 2-го Московского Императора Николая I кадетского корпуса»] — М.: типо-лит. т-ва И.Н. Кушнерев и К°, 1899. — 235 с.
- [babal5919.narod.ru/index.html Александровское военное училище (1863—1932 гг.)]
- [www.zarplata.ru/book/articles/12759/print.html ЮНКЕРСКИЕ УЧИЛИЩА — КУЗНИЦА КАДРОВ РУССКОГО ОФИЦЕРСТВА]
- [subscribe.ru/archive/rest.funny.bigler/200706/17213113.html ОФИЦЕРЫ]
- [www.ruscadet.ru/history/rkk_1701_1918/1863_1882/vuz.htm Военные училища]
- [www.proz.com/kudoz/1551104 Московское Александровское училище]
- [www.armymuseum.ru/riaf2_r.html Форма Александровского военного училища (рис.)]
- [historydoc.edu.ru/attach.asp?a_no=953 Здание училища в конце 1917 года (фото)]
- [babal5919.narod.ru/photootlichniki.html Выпускники Александровского военного училища, записанные на мраморные доски за отличные успехи в науках.]
- [ria1914.info/index.php?title=%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B5_%D0%B2%D0%BE%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D0%BE%D0%B5_%D1%83%D1%87%D0%B8%D0%BB%D0%B8%D1%89%D0%B5 Александровское военное училище на сайте "Офицеры РИА"]
Отрывок, характеризующий Александровское военное училище
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
