3-я Московская гимназия
Поделись знанием:
Координаты: 55°45′43″ с. ш. 37°37′43″ в. д. / 55.76194° с. ш. 37.62861° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=55.76194&mlon=37.62861&zoom=17 (O)] (Я)
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.
Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.
На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
| 3-я Московская Гимназия | |
 | |
| Основана |
1839 |
|---|---|
| Закрыта |
1918 ? |
| Тип |
гимназия |
3-я Московская Гимназия — одна трёх гимназий, которые следовало открыть в Москве по Уставу от 8 декабря 1828 года[1].
Содержание
История
3-я Московская Гимназия была открыта в 1839 году; указ об учреждении были издан 29 марта 1839 года, 9 сентября в ней был совершён молебен, а 19 сентября начались занятия. Гимназия была открыта в составе двух классов; по результатам приёмных экзаменов, проведённых в середине сентября, в первый класс было принято 40 человек, во второй — 24.
До приобретения собственного дома гимназия помещалась в наёмном. Сначала снят был дом отставного ротмистра Свиньина на Солянке в Свиньинском переулке[2], по соседству с Хитровым рынком, известным притоном бродяг, что побудило директора позаботиться о смене помещения[3].
С 1 сентября 1843 года за 4600 рублей серебром в год был арендован сроком на шесть лет дом жены коллежского секретаря Марии Васильевны Гиппиус (бывший — Голицына)[4] на Большой Лубянке, дом № 12, напротив Введенской церкви. В доме № 5 по Малой Лубянке жили преподаватели[5]. Гимназия перешла в этот дом, когда в ней было уже шесть общих классов и три (IV, V, и VI) отдельных для реального курса.С размещением в доме Голицына гимназии его внешний облик приобрел несколько новых деталей: на фронтоне появилась идущая по всему фасаду надпись «3-я Московская гимназия», столбы-пилоны украсились аллегорическими античными статуями, на углу Лубянки и Фуркасовского переулка возле белокаменной стены была установлена мраморная группа, изображающая мудрого кентавра Хирона в окружении учеников, ибо, как рассказывают древнегреческие мифы, он был учителем и воспитателем легендарного врача Асклепия, героев античного эпоса — Тезея, Язона, Ахилла и других.— [6]
Этот дом был выкуплен гимназией в 1855 году за 95 тысяч рублей, — за счёт собственных и государственных средств[7]. В начале существования гимназии ассигнуемые на её содержание средства, несмотря на то что гимназия была открыта в составе только двух классов, отпускались полностью; образовывавшиеся остатки дали возможность снабдить гимназию учебниками, библиотекой, кабинетами для реальных наук: физический кабинет, химическая лаборатория, минералогический и зоологический кабинеты — по своим пособиям 3-я гимназия, как свидетельствовали преподаватели того времени и ученики, оставляла далеко за собой все учебные заведения Москвы. В 1857 году почётный гражданин Рукавишников и почётный смотритель 2-го уездного училища Хомяков пожертвовали по 500 рублей на приобретение физических инструментов, а наследники Писемского пожертвовали коллекцию минералов.
Ещё в Указе от 29 марта 1839 года было сказано, что третья гимназия учреждается «как вообще для удовлетворения усиливающейся потребности в образовании юношества, так в особенности для преподавания в Москве, в сем центральном пункте внутренней промышленности, технического курса наук». Поэтому изначально было заложено два направления: главное — реальное (для приобретения технических познаний) и общеобразовательное (классическое). Поэтому в плане преподавания предметов на реальном курсе в старшем VII классе были добавлены механика (3 часа в неделю), бухгалтерия (2 часа в неделю), коммерческое законоведение (2 часа в неделю); в VI и VII классах — химия, технология и товароведение, увеличено количество часов математики и черчения за счёт исключения латинского языка и уменьшения часов изучения истории. Общеобразовательные предметы уступали место реальным к VI классу: если на реальные предметы в IV и V классах отводилось 5 часов в неделю, то в VI классе — 11 часов, а в VII — 15 часов в неделю. С таким курсом реальных наук гимназия почти без перемен существовала до 1865 года. И хотя главным был назван реальный курс, классический оказался более живучим, более сильным: он ежегодно давал выпуски, тогда как с реального зачастую не кончало курс ни одного ученика.
По Высочайше утвержденному Уставу от 19 ноября 1864 года были вызваны к жизни реальные гимназии, как общеобразовательные учреждения, имеющие равное значение с классическими и представляющие лишь ту особенность, что они должны были готовить в высшие специальные учебные заведения, между тем как классическим гимназиям было предоставлено право готовить молодых людей к университету. В 3-й гимназии было решено ликвидировать деление на два курса, оставить её реальной. Преобразование решено было завершить в 1868 году, однако 6 января 1868 года правительство, принимая во внимание представления директоров 3-й гимназии, указывавших на постоянное уменьшение количества учеников в гимназии, постановило преобразовать её в классическую. С этого времени до 1871 года реальное отделение в гимназии постепенно прекратило своё существование.
Отличительной чертой 3-й гимназии было повышенное число часов преподавания математики: даже на классическом курсе на этот предмет было отведено 39 учебных часов (тогда как во всех других гимназиях — 34,5 часа); преподавалась также и высшая математика. Такое же число часов отведено было на латинский язык. А греческий язык в 3-й гимназии изначально не преподавался, из-за того, что вследствие существования реального отделения курс гимназии был и без того сложен[8]. Кроме того, первоначальной особенностью гимназии было то, что уроки продолжались по 1,5 часа и лишь в 1871 году продолжительность урока была сокращена до 55 минут.
С введением следующего Устава (19 июля 1871 года) 3-я гимназия стала существовать по общим для всех гимназий империи правилам: установлен восьмилетний курс учения, открыт приготовительный класс, директор и инспектора привлечены к преподавательской деятельности, а преподаватели — к делу воспитания через учреждение института классных наставников.
В 1888 году Московская городская дума учредила при гимназии стипендию имени Михаила Никифоровича Каткова.
Вскоре после революции 1917 года гимназия была закрыта. К началу 20-х годов все окружающие здания заняла ВЧК. В 1928 году здание гимназии было снесено, хотя Музейный отдел Наркомпроса категорически возражал против его сноса. На его территории и был выстроен Дворец спортивного общества «Динамо»[6].
Знаменитые выпускники
См. также: Выпускники 3-й Московской гимназии
Список выпускников
- Вып. 1 (1845)
- Лялин Михаил (с золотой медалью; реальное отделение)
- Вып. 2 (1846)
- Альбертини Николай (с золотой медалью)
- Барыков Фёдор
- Лялин Владимир
- Вып. 3 (1847)
- Любимов Николай (с серебряной медалью)
- Вып. 5 (1849)
- Боголюбов Мелитон
- Тихонравов Николай (с серебряной медалью)
- Вып. 6 (1850)
- Прове Иван[9] (с серебряной медалью)
- Павел Рыбников (с серебряной медалью)
- Вып. 7 (1851)
- Вып. 8 (1852)
- Вып. 9 (1853)
- Худеков Сергей
- Мансуров Николай[10] (с серебряной медалью)
- Ремезов Митрофан (с серебряной медалью)
- Семёнов Виктор
- Вып. 11 (1855)
- Вып. 12 (1856)
- Вып. 13 (1857)
- князь Трубецкой Юрий
- Вып. 14 (1858)
- Вып. 16 (1860)
- князь Трубецкой Алексей (с золотой медалью)
- Вып. 17 (1861)
- Гивартовский Александр (реальное отделение)
- Вып. 19 (1863)
- Глики, Пётр
- Вып. 20 (1864)
- Владимир Глики (с золотой медалью)
- Вып. 21 (1865)
- Фукс Владимир (с золотой медалью)
- Максим Гепнер (с серебряной медалью)
- Вып. 22 (1866)
- Вып. 23 (1867)
- Морозов Арсений (с серебряной медалью; реальное отделение)
- Четвериков Сергей (с серебряной медалью; реальное отделение)
- Муромцев Сергей (с золотой медалью)
- Кандинский Виктор
- Вып. 24 (1868)
- Муравьёв Николай (с золотой медалью)
- Мясоедов Николай (с серебряной медалью)
- Шервинский Василий (с золотой медалью)
- Вып. 25 (1869)
- Вып. 26 (1870)
- Вып. 27 (1871)
- Карл Клейн
- Владимир фон Мекк (реальное отделение[12])
- Вып. 30 (1874)
- Алексей Ланговой (с золотой медалью)
- Вып. 31 (1875)
- Трапезников Константин[13]
- Вып. 34 (1878)
- Дмитрий Гольдгаммер
- Николай Ланговой (с серебряной медалью)
- Фёдор Татаринов
- Вып. 35 (1879)
- Георгий Габричевский
- Александр Фраловский[14] (с золотой медалью)
- Вып. 37 (1881)
- Леонид Лахтин
- Вячеслав Щепкин (с золотой медалью)
- Вып. 38 (1882)
- Вып. 39 (1883)
- Владимир Аппельрот (с золотой медалью)
- Вып. 40 (1884)
- Герман Аппельрот (с серебряной медалью)
- Михаил Комиссаров
- Владимир Муратов (с серебряной медалью)
- Вып. 41 (1885)
- Вып. 46 (1890)
- Вып. 47 (1891)
- Вып. 48 (1892)
- Вып. 51 (1895)
- Вып. 55 (1899)
- Вып. 56 (1900)
- Вып. 57 (1901)
- Вып. 58 (1902)
- Назаров Борис[16]
- Вып. 59 (1903)
- Вып. 60 (1904)
- Вып. ? (1907)
- Зограф Александр (с золотой медалью)
- Вып. ? (1908)
- Варнава (Беляев) (с золотой медалью)
- Шнейдер Илья[18]
- Вып. ? (1910)
- Мечёв Сергей (1910, с серебряной медалью)
- Вып. ? (1917)
- Блаватский Владимир (с золотой медалью)
- Вып. ? (1918)
- Леонов Леонид (1918, с серебряной медалью)
- Пышнов Владимир (1918)
Директора и преподаватели
См. также: Преподаватели 3-й Московской гимназии
Платон Николаевич Погорельский — первый директор гимназии (1839—1852)[19]. При нём преподавание велось очень строго, требовательность к ученикам была очень велика, перевода из класса в класс удостаивались немногие. Вместе с тем, число награждаемых отличившихся учеников, было довольно значительно. Помощником в управлении гимназией был инспектор; в директорство Погорельского сменилось три инспектора: К. Л. Чермак (1841—1849), П. М. Перевлесский (1849—1851) и В. Н. Аглоблин (1851—1852)[20].
В последующие годы директорами были П. В. Зиновьев (1852—1853), князь А. П. Ширинский-Шихматов (1853—1857), В. П. Грифцов (1857—1866), П. А. Александров (1866—1867), В. И. Малиновский, Лукиан Осипович Лавровский (1881—1897).
Список преподавателей
- П. А. Александров — химия (с 1843)
- Н. И. Анненков — география (1843)
- Ф. А. Баталин — география (1850—1858)
- Н. И. Билевич — русская словесность (с 1840)
- Ф. И. Буслаев — русский язык
- Я. И. Вейнберг
- П. А. Виноградов — русская словесность и латинский язык (1870—1902)
- В. М. Вульф — латинский язык[21]
- Григорий (Лебедев) — Закон Божий (с 1907)
- В. П. Грифцов — история и статистика (1841—1855)
- А. А. Грудинин[22]
- А. С. Ершов — механика (1843—1853)
- Ю. Н. Зограф[23]
- Д. И. Иловайский (с 1858)
- М. Н. Капустин — русское законоведение
- Н. И. Кареев — история (1873—1876)
- В. И. Классовский — русский язык
- И. Д. Лебедев — история (1853—1864)
- И. Б. Новицкий (1915)
- Б. И. Ордынский — греческий язык (с 1847)
- А. Ф. Петровский — математика (с 1840)[24]
- Э. И. Ренгартен — немецкий язык (с 1840)[25]
- П. И. Серёгин[26]
- А. П. Соловьёв-Михайлов — Закон Божий (с 1840)
- И. Е. Соснецкий (1854—1868)
- Тор Нэве Ланге (?)[6]
- Фёдор Иванович Францисци — немецкий язык (1 июля 1895 — 1900 ?)
- Эмилий Вячеславович Черный — учитель древних языков (греческий язык)
- Юрий Юрьевич Ходобай
- В. И. Шенрок (1877—1902)[6]
- С. Д. Шестаков — латинский язык (1843—1845)
Напишите отзыв о статье "3-я Московская гимназия"
Примечания
- ↑ 22 ноября 1845 года гимназия получила от попечителя Московского учебного округа особую бумагу, которой она уравнивалась с двумя старейшими московскими гимназиями в правах лучшим выпускникам поступать в университет без экзамена и быть причисленными к чиновникам второго разряда. В 1846 году ученики реального курса, окончившие с успехом обучение, получили право поступать в студенты ярославского Демидовского лицея.
- ↑ Дом «под номером 403 в 5-м квартале Мясницкой части»; в 1826 году его адрес: «по Певческому переулку, дом № 24, Мясницкой части, на углу Солянки» — архивы РГИА: Ф. 733 Оп. 31 Д. 68; Ф. 1152 Оп. 6 Д. 220; Ф. 1152 Оп. 7 Д. 578
- ↑ Позже дом был приобретён И. А. Ромейко, при котором он был разобран, а флигели на стыке трех переулков — Свиньина, Подколокольного и Петропавловского — объединены и надстроены. В результате образовался большой доходный дом с тупым углом, который местные жители прозвали «Утюгом» — [dedushkin1.livejournal.com/179431.html?thread=5080039 Дом «Утюг» и Свиньины.]
- ↑ М. В. Гиппиус получила дом от родной тётки, Марии Михайловны Бородиной (по завещанию 1836 года), которая владела им около 30 лет. Некогда дом этот принадлежал князю Д. М. Пожарскому (всего на Лубянке ему принадлежало три усадьбы) и по смерти его второй жены, Феодоры Андреевны (урождённой Голицыной), перешёл в собственность князя Василия Андреевича Голицына с братьями. Бородина же купила его у сына обер-гофмаршала князя Николая Михайловича Голицына — см. сообщение архим. Григория «О приписке иконы Знамения Пресвятыя Богородицы, находящейся на наружном столбе ограды при доме 3-й Московской Гимназии, к приходской Введенской, на Лубянке, церкви».
- ↑ Сорокин, 1995.
- ↑ 1 2 3 4 Муравьёв.
- ↑ Купчая была совершена 27 января 1855 года. В это время дом по просроченной закладной состоял в распоряжении поручика Мосолова. Цена дома была определена в 100 тысяч рублей, однако при заключении новой закладной Гиппиус уступила гимназии 5 тысяч. Собственных средств было только 10 тысяч; заём в 40 тысяч был предоставлен Опекунским советом; 50 тысяч было взято из запасных экономических сумм также на условиях 37-летнего займа. 28 января 1864 года 40-тысячный долг был снят с гимназии и причислен к долгу государственного казначейства.
- ↑ С 1847 по 1852 год греческий язык в 3-й гимназии всё-таки преподавался, хотя только для желающих.
- ↑ В 1885 году Иван Карлович Прове внёс капитал в 12 200 рублей на учреждение из процентов с него трёх стипендий его имени; размер каждой стипендии составлял 200 рублей.
- ↑ Николай Порфирьевич Мансуров родился 19 декабря 1834 г., в селе Бабинок, Касимовскозо уезда Рязанской губернии. По окончании медицинского факультета Московского университета (1858) со званием лекаря с отличием Николай Порфирьевич, избравший своей специальностью дерматовенерологию, начал практическую деятельность врача под руководством профессора Ф. И. Иноземцева в его домашней поликлинике у Никитских ворот. Мансуров оставил большое и ценное научное наследие; им опубликовано свыше 100 научных работ, в том числе несколько монографий и учебников.
- ↑ Окончил классическое отделение
- ↑ Это был последний выпуск из реального отделения гимназии.
- ↑ В 1875 году Константин Александрович Трапезников пожертвовал три тысячи рублей в изъявление благодарности гимназии за своё образование; на проценты, получаемые с этой суммы, была учреждена стипендия имени К. А. Трапезникова.
- ↑ Брат Надежды Филаретовны фон Мекк.
- ↑ А. Н. Розанов (1882—1949) — геолог; [www.tverlife.ru/news/62325.html «первооткрыватель перспектив»]
- ↑ Борис Николавич Назаров (1884—1938) — протоиерей, священномученик — см. [www.fond.ru/index.php?menu_id=370&menu_parent_id=0&person_id=121 биографическую справку].
- ↑ Гофман, Виктор Викторович (1884—1911) — поэт
- ↑ [www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=author&i=1350 Илья Ильич Шнейдер] (1891-1980), театральный администратор, вспоминал свои школьные годы:
Вся внеклассная жизнь 3-й гимназии кипела "под сводами". Этот термин вошел в быт гимназии, и "под сводами" проходила часть дня всех учеников, от приготовишек до восьмиклассников. Туда после звонка, возвещавшего об окончании урока, неслись по железным лестницам с нарастающим гулом и гамом детские и юношеские фигурки в серых форменных костюмах, перетянутых черными поясами с начищенными металлическими пряжками и надписью "М-3-Г". "Под сводами" проводились большие и маленькие перемены между уроками, отдельные длинные коридоры там были отведены под гардероб, где рядами висели серые гимназические шинели с серебряными пуговицами и синими петлицами, обшитыми белым кантом. Там же была тайная курилка, и там же за бывшей длинной партой, покрытой чистыми простынями, в большую перемену торговал булочник от Филиппова.
— Муравьёв В. Святая дорога
- ↑ По окончании курса в Московской губернской гимназии, Платон Николаевич Погорельский поступил в Московский университет и в 1822 году был удостоен степени кандидата физико-математического отделения. Затем проделал путь от учителя арифметики в Московском Благородном пансионе до директора 3-й гимназии.
- ↑ Аглоблин 3 месяца после смерти Погорельского управлял гимназией, затем оставил службу по болезни, получив полную пенсию.
- ↑ Василий Михайлович Вульф — автор учебника «Начальные правила латинской грамматики»
- ↑ В 1874 году наследниками Авенира Александровича Грудинина была пожертвована в библиотеку гимназии коллекция книг по отделу классической филологии.
- ↑ Юрий Николаевич Зограф (1880—1919), сын Н. Ю. Зографа, указан преподавателем гимназии в ежегоднике «Вся Москва» за 1915 год.
- ↑ Андрей Фёдорович Петровский (1812—?) был лично известен директору П. Н. Погорельскому со студенческой скамьи.
- ↑ Эдуард Иванович Ренгартен был известен в то время в Москве своими педагогическими способностями.
- ↑ В ежегоднике «Вся Москва» за 1915 год преподавателем в 3-й мужской гимназии указан статский советник СерегинЪ Парф. Иов.
См. также
Литература
- Виноградов П. А. [dlib.rsl.ru/viewer/01003599527#?page=1 Краткий исторический очерк пятидесятилетия Московской III гимназии. (1839-1889 г.)]. — М., 1889
- Глебов И. Третья Реальная Московская Гимназия. М., 1862
- Христофорова Н. В. Российские гимназии XVIII—XX веков. М.: ГЛК, 2002
- Муравьев В. Святая дорога.
Ссылки
- Сорокин В. [mos-nj.narod.ru/1990_/nj9512/A/index.htm Памятные места Большой и Малой Лубянки] // Наука и жизнь. — 1995. — № 12.
Отрывок, характеризующий 3-я Московская гимназия
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.
Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.
На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
