380-е годы до н. э.
Поделись знанием:
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
(перенаправлено с «380-е до н. э.»)
| IV век до н. э.: 389—380 годы |
|---|
Содержание
Важнейшие события
390 до н. э.
- 390[1] — Военные трибуны с консульской властью Квинт Фабий Амбуст, Цезон Фабий А., Нумерий Фабий А., Квинт Сульпиций Лонг, Квинт Сервилий Фиденат (4-й раз), Публий Корнелий Малугинский. Великим понтификом был Марк Фабий.
- 390 (387) — Нашествие галльского (кельтского) племени сенонов во главе с Бренном на Рим. 18.7 — Разгром римлян на реке Алии. 18.7 считалось в Риме несчастливым днём. Опустошение Рима. Гибель Марка Папирия и других старцев-патрициев. Длительная осада Капитолия.
- 390—389[2] — Традиционная римская версия: Камилл назначен диктатором (№ 15), Луций Валерий — начальником конницы. Триумф Камилла после победы над галлами.
- Ок. 390 — Основание греческими купцами из Сиракуз колонии Анкона (Центр. Италия).
- 390/89 — Афинский архонт-эпоним Демострат II.
- 390 — Поход Агесилая на Коринф. Нападение Агесилая на Коринф. Город оказался неприступным и Агесилай ограничивается обороной Лехея. Агесилай отказывает фиванцам в мире. Но целая мора спартанцев изрублена коринфскими наёмниками во главе с афинянином Ификратом. Фиванцы отказывают в мире Агесилаю.
- 390 — Ификрат командует отрядом наёмников в коринфской гавани Лехей, где окружает и истребляет спартанский отряд, и наносит спартанцам поражение у Флиунта в Аркадии. Поссорившись с вождями коринфских демократов, Ификрат покидает их. Ему на смену приходит полководец Хабрий.
- 390 — Афины возвращают контроль над Византием.
- 390 — Эвагор, при поддержке Афин, захватывает власть над Кипром и отказывается платить дань персам.
- Ок. 390 — Поколение Филоксена Киферского (ок. 435 — 380) и Тимофея Милетского (ок. 450 — 360).
389 до н. э.
- 389 — Галлы получили весть, что на их жилица напали венеты. Февраль — Уход галлов после получения богатого выкупа. Бренн заметил тогда : «Горе побеждённым». В Рим возвращается Камилл, который руководит восстановлением города. На протяжении года Камилл был диктатором.
- 389[3] — Интеррексы Публий Корнелий Сципион, М. Ф. Камилл. Военные трибуны с консульской властью Луций Валерий Публикола (2-й раз), Луций Вергиний Трикост, Публий Корнелий, Авл Манлий Капитолин, Луций Эмилий Мамерцин, Луций Постумий Альбин Р. Диктатор (№ 16) М. Ф. Камилл, начальник конницы Гай Сервилий Агала. Плебейский трибун Гней Марций.
- 389 — Процесс над Кв. Фабием, его смерть. Триумф М. Ф. Камилла за победу последовательно над эквами, вольсками и этрусками.
- 389/8 — Афинский архонт-эпоним Антипатр.
- 389 — Фрасибул размещает афинские гарнизоны в прибрежной Фракии, заключает договоры с Византией и Митиленой, привлекает к союзу с Афинами Фасос, Самофракию, Тенедос. В Византии Фрасибул восстанавливает афинскую таможню для взимания десятипроцентного сбора с кораблей, идущих с Чёрного моря. Во всех союзных портах вводится пошлина в размере 5 % со всех ввозимых и вывозимых товаров.
- 389 — Афинский флот под командованием Фрасибула направляется к Родосу, где в это время находилась значительная пелопоннеская эскадра, старавшаяся помешать сношениям афинян с Родосом и Кипром. На самом острове с переменным успехом продолжалась борьба между демократами и олигархами.
- 389 — В Афинах народное собрание возбуждает против Фрасибула судебное дело, обвиняя его в стремлении к тиранической власти и в утаивании денег. Фрасибул и его сотоварищи по командованию Эргокл и Тимократ вызываются в Афины. Фрасибул переправляется в Карию, где и был убит гражданами Аспенды, раздраженными вымогательствами Фрасибула, озабоченного поисками денежных средств для содержания своей армии. Эргокл и Тимократ в Афинах были обвинены в преступлениях и казнены.
- 389 — Первая поездка Платона к Дионисию Старшему.
- 389 — Поход спартанцев во главе с Агесиполидом на Аргос. Вторжение причинило аргивянам большой вред.
- 389—349 — Правление боспорского царя Левкона I, сына Сатира I. Левкон I покоряет Феодосию. Подчинение меотских племён.
388 до н. э.
- 388[4] — Военные трибуны с консульской властью Тит Квинкций Цинциннат Капитолин, Квинт Сервилий Фиденат (5-й раз), Луций Юлий Юл, Луций Аквилий Корв, Луций Лукреций Флав Триципитин, Сервий Сульпиций Руф. Интеррексы Марк Манлий Капитолийский, Сервий Сульпиций Камерин, Луций Валерий Потит.
- 388/7 — Афинский архонт-эпоним Пиргион.
- 388 — Сатрапом Лидии становится Тирибаз.
- 388 — Агесиполид возглавляет поход на Аргос.
- 388 — Дионисий Старший разбивает италийских греков в битве у р. Эллепора, разрушает Кавлонию и заключает мир с Регием.
- 388 — Эвагор заключает союз с мятежным египетским фараоном Ахорисом и правителем Карии Гекатомном и захватывает финикийские города на востоке Кипра.
- 388 — Хабрий по пути на Кипр для помощи Эвагору высаживается на Эгине и разбивает находившегося там спартанского гармоста Горгопа, опустошавшего берега Аттики и мешавшего судоходству в Сароническом заливе. С согласия эфоров Горгоп разрешал всем желающим совершать набеги на Аттику.
- 388 — Дионисий Старший в помощь спартанцам присылает 20 кораблей.
- 388 — Продажа Платона в рабство на Эгине.
- 388 — Восстановление «Длинных стен» Афин.
- 388 — «Плутос» Аристофана.
387 до н. э.
- 387[5] — Военные трибуны с консульской властью Луций Папирий Курсор, Гней Сергий Фиденат Коксон (по Т. Ливию: Гай Сергий), Луций Эмилий Мамерцин (2-й раз), Лицин Мененций Ланат (по Т. Ливию: Луций Менений), Луций Валерий Публикола (3-й раз) и Луций Корнелий (по Т. Ливию: Гай Корнелий). Плебейский трибун Луций Сициний.
- 387 — Жрец-дуумвир Тит Квинкций освятил храм Марсу. К трибам добавлено ещё 4 (стало 25): Стеллатинская, Троментинская, Сабатинская, Арниенская.
- 387/6 — Афинский архонт-эпоним Теодот.
- 387 — Договор Артаксеркса и спартанца Анталкида о союзе (Анталкидов мир). Спарта признает власть персов над Ионией.
- 387 — Победы спартанского флота Анталкида над афинским в битвах около Геллеспонта. Анталкиду удаётся заманить значительную часть афинского флота к Калхедону и запереть его в гаванях Боспора и Пропонтиды. Этим действием Афины были отрезаны от подвоза хлеба в Аттику.
- 387 — Тирибаз собирает в Сардах второй всегреческий конгресс и категорически предлагает заключить воюющим сторонам мир на условиях, предложенных Анталкидом в 392 году: за Персией оставались все города Малой Азии, греческим городам предоставлялась полная автономия, кроме Лемноса, Имброса и Скироса, которые оставались во власти афинян. Городам, не принявшим эти условия мира, объявлялась война на суше и на море. Все союзы должны были ликвидироваться, за исключением Пелопоннеского. Контроль за выполнением договора брали на себя спартанцы. Обсуждение договора было запрещено.
- 387 (386) — Возвращение Платона в Афины. Основание школы Платона — Академии.
- 387 — Ификрат на службе у Севта, царя одрисов.
- 387 — Нашествие галлов на Римскую республику. В результате исчезли Законы XII таблиц, выставленные на центральной площади Рима.
386 до н. э.
- 386[6] — Военные трибуны с консульской властью М. Фурий Камилл (4-й раз), Сервий Корнелий Малугинский, Квинт Сервилий Фиденат (6-й раз), Луций Квинкций Цинциннат, Луций Гораций Пульвилл, Публий Валерий Потит Публикола.
- 386 — Римляне отбили у этрусков союзные Сутрий и Непет.
- 386 — Дионисий Старший после длительной осады овладевает Регием в Южной Италии и разрушает город.
- 386/5 — Афинский архонт-эпоним Мистихид.
- 386 — Мирный договор между Артаксерксом и Анталкидом. Персия диктует грекам условия мира. Города Малой Азии подчиняются персам. Возобновление спартанской гегемонии. Фиванцы (под угрозой со стороны Спарты) отказываются от гегемонии над Беотией, а Аргос — над Коринфом.
- 380-е годы — Аминта вытеснен из Македонии вторгшимися иллирийцами. Аминта отказался от престола и подарил олинфянам пограничную область. Олинфяне выступили в поход и взяли Пеллу. Аминта вёл войну с иллирийцами и вступил в союз со спартанцами против олинфян.
- 380-е годы — Союз Ахориса с Киреной, Кипром.
- 386 — Хабрий отправляется вольным наёмником в Египет к царю Тахорису (потом Нектанебу I) (~ 380).
385 до н. э.
- 385[7] — Военные трибуны с консульской властью Авл Манлий Капитолин, Публий Корнелий, Тит Квинкций Цинциннат Капитолин, Луций Квинкций Цинциннат Капитолин, Луций Папирий Курсор (2-й раз), Гней Сергий Фиденат Коксон (по Т. Ливию: Гай Сергий) (2-й раз). Диктатор (№ 17) Авл Корнелий Косс, начальник конницы Тит Квинкций Капитолийский.
- 385 — Марк Манлий выступил в защиту плебеев от долгового рабства. Суд над Манлием, диктатор приказал бросить его в оковы, затем Манлий освобождён. Триумф А. К. Косса за победу над вольсками.
- 385/4 — Афинский архонт-эпоним Декситей.
- Ок. 385 — Смерть драматурга Аристофана (ок. 446 — ок. 385).
- 385 — Спартанцы потребовали от мантинейцев снести городские стены, но мантинейцы отказались. Армия Агесиполида разорила земли и направила реку Офис на городские стены. Демократы изгнаны из Мантинеи, жители разделены на четыре деревни и приняли аристократическое правление. В этом походе принимал участие Пелопид.
- 385—382 — Война персов с Египтом. Египет сохраняет независимость.
- 385 — Иллирия устанавливает контроль над Эпиром, возводя на престол Алкету I.
- 385 — Аминта II изгоняется иллирийцами. Отбирается Нижняя Македония и Пелла.
384 до н. э.
- 384[8] — Военные трибуны с консульской властью Сервий Корнелий Малугинский (2-й раз), Публий Валерий Потит Публикола (2-й раз), Марк Фурий Камилл (5-й раз), Сервий Сульпиций Руф (2-й раз), Гай Папирий Красс, Тит Квинкций Цинциннат Капитолин (2-й раз). Плебейские трибуны Марк Менений и Квинт Публилий.
- 384 — Марк Манлий осуждён патрициями и сброшен с Тарпейской скалы.
- 384 — Пересмотр условий Латинского союза. Полноправных членов союза осталось 30, ещё 17 принимали участие в латинском празднестве, но не имели голоса в совещании.
- 384/3 — Афинский архонт-эпоним Диотреф.
- 384 — Дионисий Старший вторгается в Тирренское море и разбивает в Пиргах этрусков.
- 384 — Ификрат поступает на службу к Котису, преемнику царя Севта.
- 384 — Афины заключают союзный договор с Хиосом и с городами Халкидики.
383 до н. э.
- 383[9] — Военные трибуны с консульской властью Луций Валерий Публикола (4-й раз), Авл Манлий Капитолин (3-й раз), Сервий Сульпиций Руф (3-й раз), Луций Лукреций Флав Триципитин (3-й раз), Луций Эмилий Мамерцин (3-й раз), Марк Требоний.
- 383—354 (период) — Рим усмирил оказавшие неповиновение города, в том числе Ланувий, Пренесту, Тускул, Тибур, Велитры и Цирцею. Тускул включён в союз как подвластная Риму община. Римляне усмирили восстание герников.
- 383/2 — Афинский архонт-эпоним Фанострат.
- 383 — Эвагор временно подчиняет себе Тир и Сидон.
- 383 — Аминта II с помощью фессалийцев возвращает себе престол.
- 383 — Второй буддийский собор. Проходил в Вайшали.
382 до н. э.
- 382[10] — Военные трибуны с консульской властью Спурий Папирий Красс, Луций Папирий Мугиллан, Сервий Корнелий Малугинский (3-й раз), Квинт Сервилий Фиденат, Гай Сульпиций Камерин, Луций Эмилий Мамерцин (4-й раз).
- 382/1 — Афинский архонт-эпоним Эвандр.
- 382 — В Фивах идёт борьба между демократами Исмения и олигархами Леонтиада. Отряд спартанцев под командованием Фебида направлен в Халкидику против олинфян. Леонтиад убедил Фебида захватить Кадмею (акрополь Фив). Фивы были захвачены, Исмений схвачен, отправлен в Спарту и казнён. Демократы, в том числе Пелопид, бежали в Афины. Суд Спарты оправдал действия Фебида.
- 382 — Война Дионисия Старшего против этрусков ( — 374).
- 382 — Третья Карфагенская война Дионисия Старшего ( — 374).
381 до н. э.
- 381[11] — Военные трибуны с консульской властью Марк Фурий Камилл (6-й раз), Авл Постумий Регилльский (=Альбин Регилленсис), Луций Постумий Регилльский, Луций Фурий Медуллин, Луций Лукреций Триципитин Флав и Марк Фабий Амбуст.
- Ок. 381 — Земля вольсков покорена римлянами, среди поселений вольсков размещены римские колонисты.
- 381/380 — Афинский архонт-эпоним Демофил.
- 381 — Войско Спарты под командованием Телевтия направлено на Олинф, но разгромлено под его стенами. Телевтий пал в бою.
- 381 — Агесилай захватывает Флиунт и разрушает его укрепления.
- 381 — Флот Эвагора разбит в морском бою персидским флотом. Персы высаживаются на Кипре. Эвагор признает верховную власть персидского царя.
- 381 — Смерть полководца Китая У-цзы (У Ци), убившего жену ради военной карьеры.
Напишите отзыв о статье "380-е годы до н. э."
Примечания
- ↑ Тит Ливий. История от основания города. — М., 1989—93. — Т. 1. — С. 265—275.
- ↑ Тит Ливий. История… — М., 1989—93. — Т. 1. — С. 275—283.
- ↑ Тит Ливий. История… — М., 1989—93. — Т. 1. — С. 283—286.
- ↑ Тит Ливий. История… — М., 1989—93. — Т. 1. — С. 286—287.
- ↑ Тит Ливий. История… — М., 1989—93. — Т. 1. — С. 287.
- ↑ Тит Ливий. История… — М., 1989—93. — Т. 1. — С. 287—292.
- ↑ Тит Ливий. История… — М., 1989—93. — Т. 1. — С. 292—298.
- ↑ Тит Ливий. История… — М., 1989—93. — Т. 1. — С. 298—301.
- ↑ Тит Ливий. История… — М., 1989—93. — Т. 1. — С. 301—302.
- ↑ Тит Ливий. История… — М., 1989—93. — Т. 1. — С. 302—303.
- ↑ Тит Ливий. История… — М., 1989—93. — Т. 1. — С. 303—307.
См. также
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий 380-е годы до н. э.
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
