4-й стрелковый Императорской фамилии лейб-гвардии полк
Поделись знанием:
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.
Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
(перенаправлено с «4-й Стрелковый Императорской Фамилии полк»)
| лейб-гвардии 4-й стрелковый Императорской Фамилии полк | |
 Полковой нагрудный знак | |
| Годы существования | |
|---|---|
| Страна | |
| Входит в |
Гвардейская стрелковая бригада (Гвард. К, Петербургский ВО) |
| Тип |
пехота |
| Дислокация |
Гатчина (1856—1864 годы), Царское Село (с 1864 года) |
| Участие в |
Крымская война |
Ле́йб-гва́рдии 4-й стрелко́вый Импера́торской Фами́лии по́лк (до 1910 года — батальон) — гвардейский полк Русской императорской армии.
Полковой праздник — 6 декабря (день Святителя Николая Чудотворца).
Содержание
Организационные этапы существования полка
25 октября (6 ноября) 1854 года император Николай I повелел сформировать на время войны из крестьян императорских уделов Новгородской, Архангельской и Вологодской губерний Стрелковый полк императорской фамилии. Сформирован полк был 21 июля (2 августа) 1855 года.
В 1856 году полк был причислен к гвардейскому корпусу на правах молодой гвардии, а 1 (13) октября он был расформирован на мирное время. Офицеры и нижние чины поступили на формирование лейб-гвардии стрелкового Императорской Фамилии батальона, который был расквартирован в Гатчине.
5 (17) марта 1857 года был установлен штат мирного времени: 4 фельдфебеля, 4 каптенармуса, 80 унтер-офицеров, 21 горнист, 96 ефрейторов и 820 рядовых.
31 августа (12 сентября) 1870 года батальон был отчислен в состав вновь сформированной Гвардейской стрелковой бригады под командованием великого князя Владимира Александровича, а 20 августа (1 сентября) 1871 года он был переименован в лейб-гвардии 4-й стрелковый Императорской Фамилии батальон.
16 (29) мая 1910 года батальон был развёрнут в двухбатальонный лейб-гвардии 4-й стрелковый Императорской Фамилии полк.
В 1917 году полк стал именоваться Гвардии 4-м стрелковым полком, с 24 июня 1917 года Гвардии 4-й стрелковый полк СМЕРТИ, в 1918 году он был расформирован.
Летом 1919 г. представлен ротой в Стрелковом батальоне 2-го Сводно-гвардейского полка, 12.10.1919 г. две его роты вошли во 2-й батальон в Сводном полку Гвардейской стрелковой дивизии. В Русской Армии с августа 1920 г. составлял роту в 4-м батальоне Сводного гвардейского пехотного полка.
Участие в походах и боевых действиях
В декабре 1855 года полк был выдвинут в Одессу для прикрытия города на случай высадки англо-французского десанта. Однако с первых же дней начались заболевания тифом: за 4 месяца стоянки полк потерял 1001 человека (из 3200 численного состава), при этом ни разу не участвовал в боевых действиях.
В 1863 году батальон принимал участие в подавлении Польского восстания, находясь в Виленском военном округе.
Батальон участвовал в Русско-турецкой войне 1877—1878 годов:
Участвовал в боях Первой мировой войны:
Знамя полка
На знамени образца 1857 года крест был жёлтым, углы полотнища чёрно-белыми. На диагоналях знамени были нашиты тонкие оранжевые полоски. В центре, в оранжевом круге, находился государственный герб. В левом верхнем и правом нижнем углах находились знаки отличия в виде двух медальонов с ополченческим крестом с вензелем Николая I; в двух оставшихся углах — медальоны императора Александра II.
В 1860 году батальону было пожаловано знамя гвардейского образца: крест жёлтый, медальоны малиновые, шитьё золотое, со знаками отличия. Древко чёрное. Навершие образца 1875 года.
Приказом от 17 (29) апреля 1878 года (грамота от 6 [18] июня) батальону было пожаловано Георгиевское знамя образца 1876 года. На знамени надпись: «За отличіе въ Турецкую войну 1877 и 1878 годовъ»[2].
На начало Первой мировой войны знамя было в плохом состоянии. После войны было вывезено офицерами полка за рубеж.
Полковая церковь
После размещения в Царском Селе в 1864 году батальон получил для казарм здания бывшей Офицерской стрелковой школы, где находился храм святого благоверного князя Александра Невского[3]. Иконы для одноярусного деревянного золочёного иконостаса были написаны на полотне художником Н. А. Лавровым. В самом храме находились памятные доски из чёрного мрамора: с именами погибших в Русско-турецкую войну 1877—1878 годов; с именем убитого в ту же войну герцога Сергея Максимилиановича Лехтейнбергского; с именем убитого в 1905 году великого князя Сергея Александровича. Кроме того, в церкви сохранялось пожалованное батальону Георгиевское знамя. Среди икон находился образ Явления Божией Матери преподобному Сергию Радонежскому, написанный по воле царя Феодора Иоанновича на кипарисовой доске от раки преподобного[4]. После ремонта в 1909 году храм был расписан древнегреческим орнаментом.
2 (15) мая 1913 года во дворе казарм протоиереем Георгием Шавельским в присутствии императора Николая II была торжественно заложена новая каменная полковая церковь во имя святителя Николая Чудотворца[5]. Храм сооружался в память 300-летия дома Романовых. Архитектор Е. И. Константинович разработал проект четырёхпрестольного[6] двухъярусного храма в стиле костромского церковного зодчества XVI—XVII веков. В ещё возводимом храме в 1915—1916 годах была устроена усыпальница для офицеров полка, погибших в Первую мировую войну, где в начале 1917 года появились первые захоронения. К началу 1918 года церковь была построена до уровня куполов, после чего строительство остановилось.
27 сентября 1919 года была закрыта старая полковая церковь. В её помещении разместился актовый зал Пушкинского филиала Военно-морского инженерного института. Строившийся храм был частично разрушен во время освобождения Пушкина в начале 1944 года и окончательно снесён в начале 1950-х годов. На его месте в 1956 году был установлен памятник В. И. Ленину[7].
Форма полка
…Пожилой немец с ласковым добродушием помогал Николаю облачаться в малиновую, русского покроя рубаху с золотыми пуговками по вороту и груди и поверх неё в просторный тёмно-зелёный кафтан с золотым галуном — форму лейб-гвардии стрелкового императорской фамилии батальона, сегодняшний выбор самодержца.— Сергеев А. С.[8]
Личный состав
Шефы полка
| Шефы батальона (полка) | |
|---|---|
| 1 октября 1856 — 1 марта 1881 | Император Александр II |
| 2 марта 1881 — 21 октября 1894 | Император Александр III (с 28 октября 1866 — 2-й шеф) |
| 2 ноября 1894 — 4 марта 1917 | Император Николай II |
| Шефы отдельных рот батальона (полка) | |
| 22 июля 1855 — 1 октября 1856 | шеф 1-го батальона — Великий князь Константин Николаевич |
| 22 июля 1855 — 1 октября 1856 | шеф 2-го батальона — Великий князь Николай Николаевич Старший |
| 22 июля 1855 — 1 октября 1856 | шеф 3-го батальона — Великий князь Михаил Николаевич |
| 1 октября 1856 — 18 января 1892 | шеф 2-й роты — Великий князь Константин Николаевич |
| 1 октября 1856 — 26 апреля 1891 | шеф 3-й роты — Великий князь Николай Николаевич Старший |
| 1 октября 1856 — 5 декабря 1909 | шеф 4-й роты — Великий князь Михаил Николаевич |
| 27 декабря 1905 — 2 июня 1915 | шеф 2-й роты — Великий князь Константин Константинович |
| 27 декабря 1905 — 4 марта 1917 | шеф 3-й роты — Великий князь Николай Николаевич Младший |
Командиры полка
| Командиры батальона (полка) | |
|---|---|
| 28 ноября 1854 — 3 октября 1856 | флигель-адъютант, полковник Арбузов, Дмитрий Алексеевич |
| 1 октября 1856 — 10 марта 1858 | Свиты Его Величества генерал-майор светлейший князь Голицын, Борис Дмитриевич |
| 10 марта 1858 — 31 января 1859 | подполковник граф Гурьев, Александр Николаевич |
| 31 января 1858 — 8 марта 1861 | флигель-адъютант, полковник граф Левашов, Николай Васильевич |
| 12 марта 1861 — 30 августа 1863 | Свиты Его Величества генерал-майор Чертков, Григорий Иванович |
| 30 августа 1863 — 5 марта 1868 | флигель-адъютант, полковник Давыдов, Сергей Львович |
| 5 марта 1868 — 17 апреля 1876 | флигель-адъютант, полковник Челищев, Алексей Александрович |
| 17 апреля 1876 — 7 апреля 1879 | Свиты Его Величества генерал-майор граф Клейнмихель, Владимир Петрович |
| 17 апреля 1879 — 19 декабря 1883 | флигель-адъютант, полковник князь Барятинский, Владимир Анатольевич |
| 30 декабря 1883 — 7 сентября 1887 | флигель-адъютант, полковник граф Келлер, Фёдор Эдуардович |
| 7 сентября 1887 — 30 января 1893 | генерал-майор Евреинов, Александр Александрович |
| 10 февраля 1893 — 24 ноября 1894 | генерал-майор граф Шувалов, Павел Петрович |
| 24 ноября 1894 — 21 мая 1898 | генерал-майор Павловский, Николай Акимович |
| 21 мая 1898 — 14 мая 1901 | генерал-майор Тыртов, Константин Петрович |
| 14 мая 1901 — 18 февраля 1905 | генерал-майор барон Фитингоф, Евгений Эмильевич |
| 19 февраля 1905 — 19 декабря 1906 | флигель-адъютант, полковник принц Ольденбургский, Пётр Александрович |
| 19 декабря 1906 — 3 мая 1910 | генерал-майор Чернавин, Всеволод Владимирович |
| 25 августа 1910 — 22 апреля 1915 | Свиты Его Величества генерал-майор Гольтгоер, Константин Александрович |
| 22 апреля 1915 — 5 апреля 1917 | Свиты Его Величества генерал-майор Скалон, Михаил Николаевич |
| 5 апреля 1917 — май 1917 | полковник Драгомиров, Александр Михайлович |
| май 1917 — август 1917 | полковник Лебедев |
| 15 августа 1917 — декабрь 1917 | полковник Мерцедин, Константин Константинович |
Известные люди, служившие в полку
Название батальона предполагало зачисление в списки батальона всех великих князей. В гатчинский период были зачислены: Николай Николаевич Младший, Сергей Александрович, Константин Константинович, Николай Михайлович, Дмитрий Константинович, Павел Александрович, Георгий Михайлович и Пётр Николаевич.
- Богацевич, Максим Пантелеймонович — участник Кавказских и Туркестанских походов
- Богданович, Евгений Васильевич — генерал от инфантерии, один из создателей Союза Русского Народа
- Зальца, Антон Егорович — генерал от инфантерии
- Кобылинский, Евгений Степанович — полковник, начальник охраны Императорской Фамилии в Тобольске
- Фон Кубе, Фёдор Фёдорович — адъютант великого князя Андрея Владимировича
- Путятин, Сергей Михайлович — князь, муж Великой Княгини Марии Павловны
- Толстой, Алексей Константинович — писатель
- Толстой, Лев Львович — писатель и публицист
- Чернавин, Вячеслав Владимирович — заведующий в 1897—1904 годах делами их императорских высочеств князей Кирилла, Бориса и Андрея Владимировичей
- Голицын, Константин Александрович — возможный прототип героя романса «поручик Голицын» из так называемого «Белогвардейского цикла». В составе Добровольческой армии генерала Деникина штабс-капитан Голицын командовал сводной ротой, состоящей из бывших стрелков полка Императорской фамилии, после расформирования последнего.
Напишите отзыв о статье "4-й стрелковый Императорской фамилии лейб-гвардии полк"
Примечания
- ↑ Илл. 471. Штаб-Офицер и Унтер-Офицер Л.Гв. Стрелкового батальона Императорской Фамилии. (Городская праздничная форма). 10 Июля 1867 // Перемены в обмундировании и вооружении войск Российской Императорской армии с восшествия на престол Государя Императора Александра Николаевича (с дополнениями) : Составлено по Высочайшему повелению / Сост. Александр II (император российский), илл. Балашов Петр Иванович и Пиратский Карл Карлович. — СПб.: Военная типография, 1857—1881. — До 500 экз. — Тетради 1—111 : (С рисунками № 1—661). — 47×35 см.
- ↑ [www.vexillographia.ru/russia/rarmy008.htm Знамёна и штандарты полков, батальонов Российской армии]
- ↑ Первоначально храм был устроен в 1825 году для Благородного пансиона при Царскосельском лицее и находился на третьем этаже здания на углу Гуммолосарской дороги. После передачи здания Александровскому малолетнему кадетскому корпусу деревянная галерея, соединявшая корпуса вдоль Волконской улицы, в 1852 году была заменена двухэтажным каменным зданием. На его втором этаже разместили церковь.
- ↑ По преданию, этой иконой митрополит Платон (Левшин) благословил императора Александра I перед войной с Наполеоном.
- ↑ В день его памяти отмечался полковой праздник.
- ↑ Главный престол верхнего яруса предполагалось освятить во имя святителя Николая Чудотворца; бокового — во имя святителя Алексия, митрополита Московского, — покровителя цесаревича Алексею Николаевичу. В нижнем ярусе должны были быть престолы во имя святого благоверного князя Александра Невского, перенесённый из старой полковой церкви, и во имя преподобного Михаила Малеина — покровителя первого царя династии Михаила Феодоровича.
- ↑ Мещанинов М. Ю. Храмы Царского Села, Павловска и их ближайших окрестностей. Краткий исторический справочник. — 2-е изд., исп. и доп. — СПб.: Genio Loci, 2007. — С. 133—141. — ISBN 5-9900655-3-1.
- ↑ Сергеев А. С. [lib.gornet.ru/PRIKL/SERGEEW_A/stereguschiy.txt_Piece40.03 Стерегущий]
Ссылки
- [history-gatchina.ru/article/gatarmy.htm Армия в Гатчине в период 1783—1917 гг.]
- [geglov2.narod.ru/Foto/Voennie/4_y_strelk_01.htm Фотоальбом полка]
- [www.geglov3.moy.su/photo/9-1 Фотоальбом полка]
- [www.gelos.ru/month/oct2007/numbigimages/dsc_6407.jpg Шапка офицера Лейб-Гвардии 4-го стрелкового Императорской Фамилии батальона]
- [www.armymuseum.ru/riaf19_r.html Штаб-офицер Лейб — гвардии 4го Стрелкового Императорской Фамилии полка (1914)]
- [www.belygorod.ru/img2/RusArmy/1862/Used/mOberOficerStrelkovBatalRGB.jpg Обер-офицер лейб-гвардии Стрелкового батальона императорской фамилии (в городской парадной форме) 20 октября 1864.]
- [www.rusarchives.ru/evants/exhibitions/crimean_war_f/43.shtml Стрелок и унтер-офицер Стрелкового полка Императорской Фамилии, 1854—1855.]
- [aw-o.com/details.php?id=157 Солдатские погоны]
- [dl.marsches.ru/russia/Musyka_Rossijskoj_Imperatorskoi_Gvardii_1/Marsh_Leib-Gvardii_4-go_Strelkovogo_Imperatorskoiy_familii_batalona.mp3 Марш Лейб-Гвардии 4-го Стрелкового, Императорской фамилии, батальона]
Литература
- Богданович Е. В. Стрелки императорской фамилии : Ист. очерк. — СПб.: тип. В. Киршбаума, 1881. — II, [2], 197 с. — ([2-е изд.] — СПб.: тип. Р. Голике, 1899. — [12], 183 с.; 3-е изд. — СПб.: Т-во Р. Голике и А. Вильборг, 1906. — [6], 183 с.).
- Бордунов Н., Шевченко И. Стрелки Императорской Фамилии. Часть 1 (1854–1881) // Старый Цейхгауз. — 2010. — № 37. — С. 26 – 44..
Отрывок, характеризующий 4-й стрелковый Императорской фамилии лейб-гвардии полк
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.
Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
