IV всемирный конгресс эсперантистов
IV Всемирный конгресс эсперантистов был проведён в Дрездене, Германия, 17-22 августа 1908 года, в нём приняли участие 1500 эсперантистов из 40 стран.[1]
В организационный комитет конгресса входили доктор Эдуард Мибс (президент конгресса), доктор Альберт Шрамм (вице-президент конгресса), поэтесса Мария Ганкель, банкир и юрист Г.Арнольд. В состав почётного правления конгресса вошли бургомистр Дрездена Г.Бётлер, министр иностранных дел Саксонии граф Хохенталь унд Берген, бывший премьер-министр и военный министр Саксонии генерал Maкс Клеменс Лотар фон Хаузен и другие официальные лица. Участников конгресса приветствовал король Саксонии Фридрих Август III.
Всемирный конгресс эсперантистов 1908 года был первым конгрессом, состоявшимся после создания Всемирной ассоциации эсперанто в апреле 1908 года, и первым, в котором участвовали правительствительственные делегации, в частности, представитель министерства образования Японии Симура, представитель администрации президента США Т.Рузвельта Штрауб, официальный представитель правительства Филиппин Йеманс, официальный представитель законодательного собрания Барселоны Фредерик Пухула-и-Валлес, официальный делегат Международного комитета Красного Креста Адольф Муанье, официальный делегат Международного бюро мира Гастон Мош.
Одним из итогов конгресса стала реорганизация Постоянного комитета по организации Конгрессов (эспер. Konstanta Kongresa Komitato). Начиная с 4-го конгресса KKK состоял из двух членов Организационного комитета предыдущего конгресса, двух членов Организационного комитета нынешнего конгресса, двух членов Организационного комитета следующего конгресса, президента и генерального секретаря конгресса (двое последних избирались на самом конгрессе). Такая реорганизация способствовала улучшению организационной работы и передаче опыта предыдущих конгрессов. Конгресс также постановил создать единый орган для централизованного управления всеми финансовыми вопросами конгресса. Было решено, что KKK может делегировать определённые финансовые полномочия Местным организационным комитетам (эспер. Loka Kongresa Komitato, LKK).
Культурная программа 4-го конгресса включала в себя представления ряда пьес на эсперанто.[2] Среди них было представление пьесы И. В. Гёте «Ифигения в Тавриде», незадолго до конгресса переведённой на эсперанто. «Ифигения в Тавриде» была поставлена труппой Королевской оперы, режиссёр Эммануэль Райхер. Роль Ифигении исполняла дочь Э.Райхера, Хедвига Райхер, специально для этого изучившая эсперанто.[1]
Кроме того, для участников конгресса были организованы две экскурсии на пароходах по реке Эльба, одна — в Мейсен, другая — на Эльбские Песчаниковые горы.
После конгресса многие его участники по приглашению эсперанто-союза Богемии посетили Прагу, а в Берлине министр народного просвещения Германии принял большую делегацию участников конгресса, в которую входили Л.Заменгоф, Э.Мибс и обсудил с ними вопрос об изучении эсперанто в школах.[3]
Напишите отзыв о статье "IV всемирный конгресс эсперантистов"
Примечания
- ↑ 1 2 www.eventoj.hu/steb/gxenerala_naturscienco/enciklopedio-1/encikl-k.htm Энциклопедия эсперанто (эсп.)
- ↑ www.gutenberg.org/ebooks/35743 Три одноактные пьесы, сыгранные на 4-м всемирном конгрессе эсперантистов (эсп.)
- ↑ Adam Zakrzewski: Historio de Esperanto 1887—1912 (Gebethner & Wolf, Varsovio, 1913).
Ссылки
- [www.youtube.com/watch?v=nHIY3MYW1OU Фотопанорама всемирных конгрессов эсперантистов, 1905—2010]
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий IV всемирный конгресс эсперантистов
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
