5-й матч Финала НБА сезона 1975/1976
 |
Стиль этой статьи неэнциклопедичен или нарушает нормы русского языка. Статью следует исправить согласно стилистическим правилам Википедии.
|
| |||||||||||||||||
| Дата | 4 июня 1976 года | ||||||||||||||||
| Место проведения | Бостон-гарден | ||||||||||||||||
| Город | Бостон, Массачусетс, США | ||||||||||||||||
| Посещаемость | 15320 | ||||||||||||||||
5-й матч Финала НБА сезона 1975/1976, состоявшийся 4 июня 1976 года считается одним из величайших, если не величайшим матчем в истории НБА.[1] Игра проходила между командами Бостон Селтикс и «Финикс Санз» и закончилась победой «Кельтов» в 3-м овертайме со счётом 128—126. Матч вошёл в историю НБА благодаря невероятно напряженной и драматичной концовке, в которой победа переходила из рук-в-руки то одной, то другой команды. Победив в этой игре, бостонцы добились решающего преимущества в финальной серии, и в следующем матче в гостях стали чемпионами НБА сезона 1975/1976.
Содержание
Предыстория
К сезону 1975/76 Бостон Селтикс продолжали оставаться самой титулованной командой в истории НБА, выиграв свой 12-й чемпионский титул в сезону 1973/74. В предыдущем сезоне «Кельты» дошли до финала Восточной конференции, где в 7-матчевой серии уступили дорогу в финал клубу Вашингтон Буллетс. В регулярном сезоне 1975/76 команда одержала 54 победы в 82 матчах и уверенно заняла первое место на «Востоке». Лидерами клуба со времен последнего чемпионства продолжали оставаться неувядающий 7-кратный чемпион НБА 36-летний Джон Хавличек, Самый ценный игрок НБА сезона сезону 1972/73 Дэйв Коуэнс и олимпийский чемпион 1968 Джо Джо Уайт. Финикс, дебютировашие в НБА в сезону 1968/79, до этого лишь однажды — в сезону 1969/70 выходили в плей-офф, где уже в первом раунде уступили Лос-Анджелес Лейкерс. Перед сезоном 1975/76 команда усилилась выбранным в под 4-м номером драфта Элваном Адамсом и чемпионом в сезоне 1973/74 в составе «бостонцев» Полом Уэстфалом. В результате, одержав 42 победы в регулярном сезоне, команда заняла 3-е место в Западной конференции, всего во второй раз в своей истории выйдя в плей-офф. Однако, в Финале конференции команда сенсационно обыграла в 7-матчевой серии действующих чемпионов НБА Голден Стэйт Уорриорз и вышла в главный финал, в котором ей вновь предстояло сразиться с очевидным фаворитом, которому они, к тому же, проиграли все 4 очные встречи по ходу регулярного сезона.
Ход финальной серии
В первой игре финала Бостон одержал победу на своей площадке со счетом 98:87 благодаря 25 очкам, 21 подбору и 10 результативным передачам Дэйва Коуэнса. Затем, совершив рывок 20:2 в 3-й четверти второго матча благодаря результативным действиям Джо Джо Уайта и Чарли Скотта Кельты, выиграв встречу 105:90, повели в серии 2:0. Однако, Финикс Санз смогли собраться и, благодаря двум «домашним» победам 105:98 и 109:107 (ОТ) (это матч стал первым в истории НБА, сыгранным в июне) смогли сравнять счет в серии, заставив скептиков вспомнить прошлогодний финал, в котором Вашингтон Буллетс, будучи бесспорными фаворитами финала были разгромлены Голден Стэйт Уорриорз в 4-х матчах. Таким образом, в случае победы в 5-м матче в столице Массачусетса Санз получали возможность выиграть серию в 6-й игре серии на своей площадке.
Основное время и первый овертайм
Бостон Селтикс, прекрасно понимая важность, этой встречи сразу же, взяв с места в карьер, повели 36:18 после 1-й же четверти.[2]. Однако, Финикс смогли отыграться и, выиграв вторую половину матча со счетом 50:34, смогли догнать соперника и выйти вперед — 95:94. За 22 секунды до конца 4-й четверти Джон Хавличек, сравняв счет с линии штрафных, промахнулся со второй попытки, но подобрав мяч после своего же промаха отдал пас Полу Сайласу, который немедленно попытался взять тайм-аут, несмотря на то, что у команды их больше не оставалось. Однако, главный арбитор матча Ритчи Пауэрс предпочел сделать вид, что не заметил этого. В противном случае, Бостон Селтикс получили бы технический штрафной бросок в своё кольцо, который мог бы стать решающим в концовке основного времени. За 8 секунд до конца периода Джон Хавличек, не став дожидаться финальной сирены, и, получив пас от Джо Джо Уайта, попытался совершить победный бросок но промахнулся. К счастью, для Бостона ответная атака Санз также окончилась ничем — во многом из-за очередной судейской ошибки — на этот раз хронометрической — оставившей им всего 3 секунды вместо 5 на атаку. Очередную хронометрическую ошибку «столик» допустил на последних 3-х секундах 1-го овертайма, когда счетчик времени был запущен почти через 2 секунды после того как Джон Хавличек получил мяч. Однако, поскольку «Хондо» вновь не смог совершить успешный бросок, игра перетекла во 2-ю дополнительную пятиминутку.
Второй овертайм
Последние 20 секунд второго овертайма навсегда вошли в историю баскетбола.[1] К этому моменту, Бостон Селтикс смогли добиться казалось бы решающего преимущества — 109:106 (3-х очковые броски в НБА будут введены лишь в сезоне 1979/80). Ветеран Финикса Дик ван Арсдэйл броском с угла площадки сократил отставание до 1 очка. Селтикс вводя мяч в игру допускают потерю: Полом Уэстфалом, появившись буквально из ниоткуда, вырвал мяч из рук своего бывшего партнера по команде Джона Хавличека и отдал пас ван Арсдэйлу, который в свою очередь отпасовал Кертису Перри. Тот совершил неудачный бросок с 5,5 метров с левого угла площадки, после чего Хавличек, попытавшись подобрать мяч, не смог удержать его в руках. Перри, вновь завладев мячом, за 6 секунд до конца периода забивает с 4.5 метров, выводя свою команду вперед — 110:109. Но Хавличек всё же смог исправить свои же ошибки в концовке, совершив проход под кольцо соперника и забив 2-х очковый мяч «с сиреной», принес, как казалось тогда, победу своей команде. Фанаты Бостона высыпали на площадку празднуя 3-ю победу в серии своей любимой команды, которая покинула площадку, уйдя в раздевалку. Однако, в это же время чемпион и самый ценный игрок финала НБА сезона 1975/76 Рик Бэрри, работавший на том матче аналитиком телеканала CBS в эмоциональной манере объявил, что игра ещё не окончена. Очередная ошибка хронометристов привела к тому, что время после броска Хавличека не было остановлено. Судьи были вынуждены согласиться с ним и вернули игроков Селтикс на площадку, что вызвало шквал негодования со стороны бостонских болельщиков, один из которых набросился с кулаками на главного арбитора матча Ритчи Пауэрса (за что впоследствии был арестован), а ещё двое вскочили на судейский столик. В конце концов, очистив площадку от посторонних лиц, и, выведя игроков команды-хозяев на площадку, арбиторы возобновили матч, оставив игрокам Санз одну секунду на ответную атаку. Шансы гостей выглядели минимальными, учитывая что в отсутствие у них тайм-аутов они вынуждены были вводить мяч в игру из под своего кольца. Тем не менее, Пол Уэстфал затребовал тайм-аут, что привело к техническому броску в кольцо Финикса, успешно реализованному Джо Джо Уайтом. Однако, данное решение пошло его команде на пользу, поскольку по правилам тех лет, игроки Санз получили возможность не только провести этот тайм-аут, но и, после технического штрафного от их соперников, ввести мяч в игру от центральной линии (причем, в независимости от того — попал бы Уайт свой бросок или нет). Во время «незаконного» тайм-аута разъяренные фанаты по-прежнему продолжили выбегать на площадку, практически заскакивая на скамейку запасных Финикса в то время как тренер команды Джон Маклеод пытался нарисовать своим игрокам комбинацию. Несколько раз игрокам Санз пришлось оттаскивать бостонских фанатов в сторону, а владелец команды Джерри Коланжело вынужден был пригрозить бойкотом Бостон-гардена, в случае возможной 7-й игры в серии. После возобновления игры Кертис Перри отдал мяч от боковой линии центр-форварду своей команды Гарфильду Херду и тот, развернувшись в воздухе на 180 градусов, с сиреной отправил мяч в кольцо Бостона. 112:112 — и игра перешла в 3-й овертайм.
Третий овертайм и итоговая победа Бостона
К этому моменту у Бостона Дэйв Коуэнс, Чарли Скотт уже были вынуждены покинуть площадку с 6-ю фолами. Пол Сайлас, отыгравший конец 4-й четверти и 2 овертайма на 5 фолах, в 3-м овертайме также получил свой 6-й фол. У соперников, из-за перебора персональных замечаний встречу вынуждены были покинуть Элван Адамс и Деннис Оутри. Игроки Санз первыми смогли набрать очки в 3-м овертайме и повести (всего в 4-й раз по ходу матча) — 114:112. Однако, усталость гостей начала сказываться. У хозяев одним из героев 3-го овертайма стал игрок глубокого резерва Гленн Макдональд, ни до, ни после этого матча никак себя не проявлявший (4,2 очка в среднем за карьеру в НБА), но, в отсутствие лидеров своей команды, набравший 6 из 16 очков Бостона в 3-й дополнительной пятиминутке. В результате, в конце 7-го периода Селтикс все же смогли получить решающее преимущество — 128:122. Пол Уэстфал забив 4 очка на последней минуте, сократил отставание своей команды до минимума, едва не перехватил мяч за считанные секунды до конца периода. Но, на этот раз, игрокам Бостона удалось удержать мяч в руках и одержать ключевую для себя победу в серии — 128:126 и повести в серии со счетом 3:2. Лучшим игроком финала у победителей стал Джо Джо Уайт, забивший 33 очка. У гостей 25-ю очками с игры отметились Пол Уэстфал и Рики Соуберс.
| 4 июня 1976 | Финикс Санз | 126 — 128 (3ОТ) | Бостон Селтикс | Бостон-гарден, Бостон, Массачусетс Зрителей: 15320 Судьи: Ритчи Пауэрс, Дон Мерфи |
CBS | |
| 18–36, 27–25, 27–16, 23–18, 6–6, 11–11, 14–16 | ||||||
| Рики Соуберс, Пол Уэстфал 25 | Очки | Джо Джо Уайт 33 | ||||
| Кертис Перри 15 | Подборы | Дэйв Коуэнс,Джон Хавличек 5 | ||||
| Рики Соуберс,Кертис Перри 6 | Передачи | Джо Джо Уайт 9 | ||||
| счет в серии - 2:3 в пользу Бостона</div> | ||||||
|
Последствия
Победа в 5-й игре серии стала решающей для игроков Бостон Селтикс прежде всего в моральном плане. 2 дня спустя 6 июня, игроки Селтикс вырвали победу в 6-м матче серии — 87:80 и в 13-й раз стали чемпионами НБА. Чарли Скотт набрал в матча 25 очков и сделал 11 подборов. Джо Джо Уайт забил 15 из своих 130 очков в финальной серии, став в итоге самым ценным игроком финала НБА 1976. Джон Хавличек выиграл свой восьмой и последний чемпионский перстень, сровнявшись по числу чемпионских титулов со своими бывшими партнерами по легендарной команде Селтикс 1950-60-х годов Сатчем Сандерсом, Кей Си Джонсом и своим нынешним тренером Томом Хейнсоном. На данный момент, лишь двое других партнеров «Хондо» по золотой команде Бостона Сэм Джонс и Билл Рассел опережают его по количеству чемпионских титулов.
Победа в финале 1975/76 стала последней для Бостона Бостона эпохи Билл Рассел. В следующем сезоне постаревшая команда уступила в полуфинале Восточной конференции Филадельфии 76, а в сезоне 1977/78 и вовсе останется за бортом плей-офф. По окончанию того сезона многолетний лидер «Кельтов» Джон Хавличек завершил профессиональную карьеру, после чего генеральный менеджер Бостона Рэд Ауэрбах выбрал ему на смену под 6-м номеромдрафта 1978 года Ларри Бёрда, который спустя 3 года принесёт команде 14-й Чемпионский титул. Финикс Санз вновь смогут выйти в финал НБА лишь 17 лет спустя под руководством Пола Уэстфала. Помимо него, ещё 7 игроков того матча по завершению игровой карьеры стали главными тренерами команд НБА: 4 игрока Финикса Гарфильд Херд, Дик ван Арсдэйл, Джон Уэтцельи остававшийся на скамейке запасных Санз, но впоследствии выигравший в качестве главного тренера 5 чемпионских титулов Пэт Райли. А также игроки Бостона — Пол Сайлас, Дэйв Коуэнс и Дон Нельсон.
Напишите отзыв о статье "5-й матч Финала НБА сезона 1975/1976"
Примечания
Ссылки
- [www.nba.com/celtics/history/GreatestGameEverPlayed.html NBA.com: Greatest GameEver Played]
- [www.nba.com/history/finals/19751976.html NBA History]
- [www.nba.com/celtics/history/GG_BoxScore.html Official Box Score]
Отрывок, характеризующий 5-й матч Финала НБА сезона 1975/1976
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
