50-й стрелковый корпус
50-й стрелковый корпус (50ск) — общевойсковое формирование (соединение, стрелковый корпус) РККА, в вооружённых сил СССР во время Советско-финской войны 1939—1940 гг. и Великой Отечественной войны.
Содержание
1-е формирование
История
Корпус был сформирован в ходе развертывания Советских Вооруженных Сил в 1939—1940 гг., по штатам военного времени в период «больших учебных сборов», в Ленинградском военном округе (ЛВО). Каждый полк стрелковой дивизии мирного времени, пополненный приписным составом, развёртывался в самостоятельную стрелковую дивизию. Корпус принимал участие в советско-финляндской войне (Зимней войне), в действующей армии, в период c 30.11.1939 г. по 13.03.1940 г..
30 ноября 1939 года командующий 7-й Армией командарм 2-го ранга В. Ф. Яковлев располагал двумя стрелковыми и одним танковым корпусом. Корпуса должны были наступать по двум стратегически важным направлениям: выборгскому и кексгольмскому. 19-й стрелковый корпус комдива Старикова (24, 138, 70-я стрелковые дивизии, 20-я танковая бригада) наступал на Выборг. Корпус был усилен двумя гаубично-артиллерийскими полками и одним корпусным артиллерийским полком. 50-й стрелковый корпус комдива Гореленко (142-я и 90-я стрелковые дивизии, 35-я легкотанковая бригада) при поддержке двух приданных полков РГК наступал на Кякисалми.— [1]
20 февраля 1940 года в состав 50 ск из резерва 7-й армии вошла 51-я стрелковая дивизия.
Во время Великой Отечественной войны 50 ск в Действующей армии с 22.06.1941 года по 03.08.1941 года.
На 22.06.1941 года полевое управление корпуса дислоцировалось в Выборге, части корпуса занимали район Выборга, Хейнийоки (Вещево), Перкярви (Кирилловское), в 30-60 километрах от госграницы. К 26.06.1941 соединения корпуса заняли район прикрытия государственной границы от Финского залива до озера Суокуман близ Светогорска. Район от Финского залива до железной дороги Выборг — Симола заняли части 123-й стрелковой дивизии, далее 43-я стрелковая дивизия. Общая протяжённость полосы обороны, занимаемой корпусом составляла 80 километров. Севернее располагались части 19-го стрелкового корпуса.
70-я стрелковая дивизия была изъята из состава корпуса сначала в армейское подчинение, а затем направлена на южные подступы к Ленинграду.
Перед корпусом стояла задача прикрывать, как казалось, главное возможное направление удара финских войск по кратчайшему пути к Ленинграду. В связи с этим корпус был значительно усилен: в полосе его обороны также оборонялись Выборгский укреплённый район; 101-й, 108-й и 519-й гаубичные артиллерийские полки РГК; 109-й отдельный моторизованный инженерный батальон, 43-я электротехническая рота, 5-й (без одной погранкомендатуры) и 33-й погранотряды.
Корпус начал боевые действия 29.06.1941 года действиями подразделений 43-й стрелковой дивизии, отбившими у врага Светогорск. После этого вплоть до 31.07.1941 особой активности на участке корпуса не было. 31.07.1941 финские части перешли в наступление между частями 19-го стрелкового корпуса и 43-й стрелковой дивизии, прорвали оборону корпуса и создали угрозу выхода в тыл корпуса. 05.08.1941 силами 43-й стрелковой дивизии был организован контрудар, который успеха не принёс. В целом, части корпуса, несколько уступив, держали позиции до 20.08.1941 года, когда им был отдан приказ подорвать укрепления и отходить к Выборгу. 43-я стрелковая дивизия отходила в Выборг и севернее его. 123-я стрелковая дивизия приняла участие в контрударе на Вуоксу 24-28 августа 1941, но безуспешно, попала в окружение,была расчленена. 272 сп дивизии с боями отошел на Сяйние, присоединился к 43 сд, вместе с ней вырвался из окружения в Полрлампи на Койвисто, откуда был эвакуирован в Ленинград. 255 сп и 245 сп с тяжелыми боями отходили по Средневыборгскому шоссе на Усикирко-Терийоки, 1 сентября 1941 вышли в расположение наших войск в районе Дибуны-Песочная.
Но собственно само корпусное управление уже в середине июля 1941 года убыло в Гатчину, было официально расформировано уже 03.08.1941 года, управление корпуса и обращено на формирование управления 42-й армии
Полное наименование
50-й стрелковый корпус
Боевой состав
Командование
Командиры корпуса
- С августа 1939 по май 1940 - комбриг, с 04.11.1939 комдив, с 23.03.1940
комкор Гореленко, Филипп Данилович - С мая по август 1940 - комдив, с 04.6.1940 генерал-майор Зайцев, Пантелеймон Александрович
- Щербаков Владимир Иванович (с 17.01.1941 по 04.08.1941), генерал-майор
Военные комиссары
- Семёнов Сергей Петрович (август 1939 года — июнь 1940), бригадный комиссар[2]
2-е формирование
История
Управление корпуса формировалось в Москве в мае-июне 1943 года.
В действующей армии с 04.07.1943 года по 11.05.1945 года.
В середине июня штаб и штабные подразделения отбыли из Москвы и прибыли в село Малая Рыбица, в юго-западной части Курской дуги, северо-восточнее города Сумы.
В Курской битве части корпуса непосредственного участия не принимали, так как основной удар войск противника был направлен восточнее расположения корпуса. С переходом советских войск в общее наступление, части корпуса, преследуя отходящего противника наступают южнее города Сумы. В ходе наступления части корпуса участвовали в освобождении городов Сумы (02.09.1943), Ромны (16.09.1943), Прилуки (18.09.1943)
Передовые части корпуса к 23.09.1943 года подошли к Днепру и в конце сентября 1943 года форсировали Днепр в разных местах севернее Киева, где-то удачно, где-то менее удачно, в конец концов части корпуса переправились на Лютежский плацдарм или объединили свои плацдармы с Лютежским.
В течение октября 1943 года части корпуса ведёт бои за расширение на Лютежского плацдарма на Днепре, севернее Киева. С 03.11.1943 корпус перешёл в наступление в ходе Киевской наступательной операции в общем направлении на Святошино с целью расчленить группировку противника в северном секторе обороны Киева. Непосредственно перед корпусом стояла задача нанести главный удар своим левым флангом в направлении Дачи Пуща-Водица, станция Беличи, развернув 74-ю стрелковую дивизию для прикрытия правого фланга от удара противника по восточному берегу реки Ирпень. Окружив и уничтожив противника в районе Мостище, Дачи Пуща-Водица, корпус должен был к исходу первого дня выйти главными силами на рубеж Беличи, Берковец, затем развивать наступление на Святошино, Жуляны, Пирогово и, достигнув к исходу третьего дня операции линии Вита-Почтовая, Кременище, Лесники, Пирогово, находиться в готовности развивать наступление в направлении Германовки.
В ходе операции части корпуса 04.11.1943 подверглись массированным контратаками в районе Дачи Пуща-Водица, вынуждены были несколько отойти. 05.11.1943 корпус вышел на линию Жуляны, Софиевская Борщаговка, Никольская Борщаговка, западная окраина Киева, а его 163-я стрелковая дивизия вела бои уже непосредственно в Киеве. На 06.11.1943 штаб корпуса уже находился в Святошино.
Затем, после освобождение Киева, части корпуса продолжили наступление в южном и юго-западном направлении от Киева, 09.11.1943 года ввязались в ожесточённейшие, сначала наступательные, а затем и оборонительные бои в районе Фастова и Фастовца. Корпусу была передана 33-я пушечная артиллерийская бригада и ряд других соединений для поддержки, а сам корпус 13.11.1943 придан 3-й танковой армии на которую возлагалась оборона района Фастова с задачей не допустить прорыва противника в северном и северо-восточном направлениях. Части корпуса, сменив части 69-й мотострелковой бригады, заняли оборону непосредственно под Фастовом
Из того же района и начал наступление в ходе Житомирско-Бердичевской операции, наступал на юго-восток, в направлении на Белую Церковь, отсекая войска противника, оборонявшиеся южнее Фастова. В ходе операции части корпуса участвуют в освобождении городов Сквира (29.12.1943), Белая Церковь (04.01.1944).
Продолжая наступление на юг, корпус к 12.01.1944, переправившись через реки Рось и Горный Тикич вышел на подступы к Умани, однако был отброшен назад за Горный Тикич
В ходе Корсунь-Шевченковской операции держит оборону с северного фланга наступающей к Корсунь-Шевченковскому деблокирующей группировки.
На 04.03.1944 занимал позиции на участке Зарудья, Русаловка, перешёл в наступление в ходе Уманско-Ботошанской операции, был введё в прорыв 07.03.1944 в общем направлении на Каменец-Подольский, форсировал Днестр западнее Могилёва-Подольского, затем наступает вдоль южного берега Днестра, 03.04.1944 части корпуса вместе с 44-й гвардейской танковой бригадой овладели сильным опорным пунктом врага — городом Хотином, а 05.04.1944 — городом Дорохой, позднее форсировал Серет и затем перешёл к обороне.
В ходе Ясско-Кишинёвской операции обеспечивает в составе армии правый фланг наступающей группировки. так, в период 17-29.08.1944 года ведёт бои в районе населённых пунктов Мардзина, Поени, Путна (40 километров севернее города Кымпулунг), вышел в предгорья Восточных Карпат. В сентябре 1944 года ведёт бои на территории Румынии у населённых пунктов Виков Верхний, Фюрстентам (15 километров юго-западнее города Рэдэуци, 01.10.1944 севернее города Орадя, затем ведёт бои в районе Байя-Маре.
В ходе Дебреценской операции с 06.10.1944 наступает в общем направлении на Чоп с юго-востока, 18.10.1944 принимает участие в освобождении города Сигет 25.10.1944 принимает участие в освобождении города Сату-Маре, был остановлен южнее Чопа.
В ходе Будапештской операции наступает из района северо-восточнее Дебрецена, ведёт бои и затем базируется в Ньиредьхаза, Токае, принимает участие в освобождении города Сиксо (30.11.1944). В течение декабря 1944 ведёт тяжёлое наступление севернее Мишкольца, в районах населённых пунктов Болва, Сирак, Пидьяре (53 километра севернее города Мишкольц). К концу декабря 1944 года вышел на венгерско-чехословацкую границу. С 12.01.1945 возобновил наступление и к 13.02.1945 с ожесточёнными боями вышел в район Брезно, 23.01.1945 приняв участие в освобождении города Ельшава.
В ходе Братиславско-Брновской операции с тяжелейшими боями наступает из района Зволен на Тренчин и затем на Брно, 22-25.03.1945 прорывает оборону у города Банска-Бистрица, затем продвигается по маршруту Нитра, Трнава, Пойсдорф.
С 23.04.1945 наступает между реками Свратка и Йиглава в направлении на западную окраину Брно, 26.04.1945 части корпуса вышли на западную окраину города и приняли участие в полном освобождении города. Затем корпус был передан в 1-ю гвардейскую конно-механизированную группу, устремившуюся к Праге и от Брно на северо-запад через Йиглаву и Бенешов 09.05.1945 начал наступление и вышел к Праге, где и закончил боевые действия.
Управление корпуса расформировано в июне-июле 1945 года.
Полное наименование
50-й стрелковый Трансильванский корпус
Боевой состав
Командование
- Мартиросян, Саркис Согомонович (с 25.06.1943 по 24.04.1944), генерал-майор
- Батицкий, Павел Фёдорович (с 25.04.1944 по 27.05.1944), генерал-майор
- Меркулов, Серафим Петрович (с 28.05.1944 по 20.04.1945), генерал-майор
- Таварткиладзе, Николай Тарелович (с 21.04.1945 по 11.05.1945), генерал-майор
Напишите отзыв о статье "50-й стрелковый корпус"
Примечания
- ↑ [lib.ololo.cc/b/211597/read Оболганная победа Сталина. Штурм линии Манергейма.]
- ↑ «Зимняя война»: работа над ошибками (апрель-май 1940 г.). Материалы комиссий Главного военного совета Красной Армии по обобщению опыта финской кампании. — СПб.: Летний сад, 2004. — 560 с. — ISBN 5-94381-134-6.
Ссылки
- [lib.ololo.cc/b/211597/read Оболганная победа Сталина. Штурм линии Манергейма.]
- [www.soldat.ru/files/ Боевой состав Советской Армии 1941—1945]
- [www.soldat.ru/doc/perechen/ Перечень № 4 управлений корпусов, входивших в состав Действующей армии в годы Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.]
- [www.soldat.ru/kom.html Командный состав РККА и РКВМФ в 1941—1945 годах]
Отрывок, характеризующий 50-й стрелковый корпус
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
