559 год до н. э.
Поделись знанием:
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
| Годы |
|---|
| 563 до н. э. · 562 до н. э. · 561 до н. э. · 560 до н. э. — 559 до н. э. — 558 до н. э. · 557 до н. э. · 556 до н. э. · 555 до н. э. |
| Десятилетия |
| 570-е до н. э. · 560-е до н. э. — 550-е до н. э. — 540-е до н. э. · 530-е до н. э. |
| Века |
| VII век до н. э. — VI век до н. э. — V век до н. э. |
Содержание
События
- 559-556 - Царь Вавилона Нериглиссар (Нергалшаррусур), зять Навуходоносора, полководец.
Китай
- 14-й год по эре правления луского князя Сян-гуна [1].
- В 1 луне состоялся съезд в Сян, присутствовали цзиньский посол Ши Гай, луские послы Цзисунь Су и Шу Лао, чжэнский посол Гунсунь Чай, послы от Ци, Сун, Вэй, Цао, Цзюй, Чжу, Тэн, Се, Малого Ци, Малого Чжу и У [2]. Представитель У обратился за помощью к Цзинь и другим чжухоу против Чу [3].
- Во 2 луне, в день и-вэй, в новолуние, было солнечное затмение [4] (оно упомянуто в «Ши цзи» [5]). По современным данным, оно произошло [www.secl.ru/eclipse_catalog/-558_1_14.html 14 января 559 года до н. э.]
- Цзиньский князь, возглавив чжухоу и дафу, послал шесть цинов-сановников совершить поход на Цинь. Войсками командовали цзиньский полководец Сюнь Янь, луский Шусунь Бао, вэйский Бэй Гун-гу, чжэнский Гунсунь Чай, также в походе, начавшемся в 4 луну, участвовали войска Ци, Сун, Цао, Цзюй, Чжу, Тэн, Се, Малого Ци и Малого Чжу [6]. Союзники разбили циньцев (решающий удар нанесли войска Чжэн), преследовали их, перешли реку Цзиншуй и дошли до Юйлиня [7]. Цзиньский Шу-сян, посоветовавшись с луским Шусунь Му-цзы, решил переправиться через Цзиншуй (эпизод 52 «Го юй»), первыми реку перешли лусцы и цзюйцы [8]. Согласно «Цзо чжуань», циньцы отравили воды реки Цзиншуй, и погибли многие солдаты Цзинь [9].
- В Вэй Сянь-гун разгневался на своих сановников Сунь Вэнь-цзы (Сунь Лин-фу, правитель города Ци) и Нин Хуэй-цзы (Нин Чжи, правитель города Пу), они уехали в Сю, а наставник Цао усилил гнев Сунь Вэнь-цзы. Тогда Сунь Вэнь-цзы напал на Сянь-гуна, который в 4 луне, в день цзи-вэй бежал в Ци, где его поселили в Цзюйи. Сунь Вэнь-цзы и Нин Хуэй-цзы возвели на престол младшего брата Дин-гуна Цю (Шан-гун, эра правления 558-547), который пожаловал Сунь Вэнь-цзы Линь-фу земли в Сю [10].
- В 4 луне цзюйцы напали на восточные границы Лу [11].
- Дао-гун расспрашивал учителя Куана об основах управления государством, чтобы оценить события в Вэй, что датируется по «Ши цзи» 15 годом Дао-гуна (558), а в «Цзо чжуань» подробно под 559 годом (14 год Сян-гуна). После съезда Дао-гун решил не вмешиваться в события в Вэй [12].
- Наследник Гун-вана, спасаясь, бежал из Чу в У [5].
- Цзи-цзы уступил своё место в У (либо в 560 г.). Осенью чуский полководец гун-цзы Чжэн напал на У, но потерпел поражение [13].
- Зимой в Ци (местность в Цзинь) собрался съезд, присутствовали цзиньский посол Ши Гай, сунский посол Хуа Юэ, вэйский Сунь Линь-фу, чжэнский Гунсунь Чай, луский Цзисунь Су, послы Цзюй и Чжу [14].
- Циская княжна выдана замуж за чжоуского вана, в Ци прибыл посол Чжоу [15].
| ||||||
Скончались
- Солон Афинский.
См. также
Источники
- ↑ Конфуциева летопись «Чуньцю» («Вёсны и осени»). Перевод и примечания Н. И. Монастырева. М., 1999. С.72
- ↑ Чуньцю, известие 1
- ↑ Васильев Л. С. Древний Китай. В 3 т. Т.2. М., 2000. С.123 (по «Цзо чжуань»)
- ↑ Чуньцю, известие 2
- ↑ 1 2 Сыма Цянь. Исторические записки. В 9 т. Т. III. М., 1984. С.178
- ↑ Чуньцю, известие 3
- ↑ Сыма Цянь. Исторические записки. В 9 т. Т. II. М., 2001. С.35; Т. III. М., 1984. С.178; Т. V. М., 1987. С.177; Васильев Л. С. Древний Китай. В 3 т. Т.2. М., 2000. С.124
- ↑ Го юй (Речи царств). М., 1987. С.96
- ↑ Комментарий Р. В. Вяткина и В. С. Таскина в кн. Сыма Цянь. Исторические записки. В 9 т. Т. II. М., 2001. С.307
- ↑ Сыма Цянь. Исторические записки. В 9 т. Т. III. М., 1984. С.179; вместо Цю – Ди; Т. V. М., 1987. С.117, Примечания В. С. Таскина в кн. Го юй (Речи царств). М., 1987. С.422; Чуньцю, известие 4
- ↑ Чуньцю, известие 5
- ↑ Сыма Цянь. Исторические записки. В 9 т. Т. V. М., 1987. С.177-178; Комментарий Р. В. Вяткина в кн. Сыма Цянь. Исторические записки. В 9 т. Т. V. М., 1987. С.281; Васильев Л. С. Древний Китай. В 3 т. Т.2. М., 2000. С.122
- ↑ Сыма Цянь. Исторические записки. В 9 т. Т. III. М., 1984. С.179; Васильев Л. С. Древний Китай. В 3 т. Т.2. М., 2000. С.124 (по «Цзо чжуань»); Чуньцю, известие 6
- ↑ Чуньцю, известие 7
- ↑ Васильев Л. С. Древний Китай. В 3 т. Т.2. М., 2000. С.144
Напишите отзыв о статье "559 год до н. э."
Отрывок, характеризующий 559 год до н. э.
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
