Восемь с половиной

Поделись знанием:
(перенаправлено с «8.5»)
Перейти к: навигация, поиск
8 1/2 (Восемь с половиной)
8½
Жанр

трагикомедия

Режиссёр

Федерико Феллини

В главных
ролях

Марчелло Мастроянни

Оператор

Джанни Ди Венанцо

Длительность

138 мин.

Страна

Италия Италия

Язык

итальянский
английский

Год

1963

IMDb

ID 0056801

К:Фильмы 1963 года

«8½» («Восемь с половиной», итал. «Otto e mezzo») — трагикомедийный кинофильм Федерико Феллини, мировая премьера которого состоялась в конкурсной программе Московского международного кинофестиваля в 1963 году.

Название фильма обозначает его порядковый номер в фильмографии Феллини — он к тому времени снял 6 полнометражных фильмов, 2 короткометражных фильма и совместный фильм с режиссёром Альберто Латтуада «Огни варьете» («полфильма»).

Картина завоевала Большой приз Московского кинофестиваля (1963), две премии «Оскар» (1964), и другие награды. Ныне считается классикой мирового киноискусства, одним из величайших кинофильмов в истории и вершиной режиссёрского мастерства Феллини (наравне с другим его хитом с участием Мастроянни — «Сладкая жизнь»).





Сюжет

Режиссёр Гвидо Ансельми собирается снимать свой очередной фильм. Предыдущий его фильм был успешен, и продюсер надеется, что новая картина принесёт не меньше прибыли. Миллионы потрачены на декорации, выписано множество актёров, сценарист готов приступить к работе. Но Гвидо находится в творческом тупике и ищет источники вдохновения. Причины кризиса — разочарование в жизни и любви. Продюсеры и киностудия требуют начинать съёмки, а в сознании режиссёра будущая картина никак не может сложиться в единое целое. Фильм — это смешение реальности и потока сознания Гвидо: его детских воспоминаний, сюрреалистических видений и озарений, в которых он ищет вдохновения.

В ролях

Съёмочная группа

Анализ

Фильм «8½» критики относят к классике мирового кинематографа и к числу лучших фильмов Феллини. Режиссёр попытался перенести на экран свой внутренний мир, те тонкие импульсы, которые влияют на создание картины[1].

Язык монтажных сопоставлений Феллини, так называемый "поток сознания" был заимствован из творчества Бергмана, который впервые ввел его в своем фильме "Земляничная Поляна". Позже этот прием был использован также Антониони и Тарковским[2] в "Зеркале".

Феллини создал осмысленный фильм из, казалось бы, бессвязного набора бессодержательных сцен теми же средствами, что и Пикассо в «Мистерии Пикассо» (1956): обе работы показывают художника в момент работы, в обоих случаях результат нематериален и не так важен, как сам творческий процесс. По мнению режиссёра Дыховичного,

«8 1/2» — картина, которую можно посмотреть тысячу раз, и на каждом просмотре открывать в ней для себя что-то новое. Она всегда попадет в ваше настроение. Думаю, что другого такого антиклерикального кино у Феллини нет. Сам я не большой поклонник этого режиссёра, но могу сказать, что этот его фильм удивительный и удивительно тонкий[3].

Органичная часть фильма — музыка Нино Рота, которая придаёт картине особый оттенок. Также в фильме звучат отрывки из классических произведений.

В этой картине Феллини использует излюбленный приём Годара: наносит мнимый удар по киноиндустрии, источнику собственного успеха.

Связь картин «Сладкая жизнь» и «Восемь с половиной»

Оба фильма — это истории о мужчинах, переживающих творческий кризис, оба запутались во лжи, оба ищут и не могут определиться. Только первый, Марчелло, писатель, обращен вовне, он ищет спасения в женщинах, отношениях с отцом, в буржуазном быте друга Штайнера, второй же, Гвидо, в поисках идей для сценария нового фильма обращен внутрь себя, мы видим его детские воспоминания, его комплексы и фантазии. Оба героя в результате не доводят дело до конца. Первый не дописал книгу, второй не доснял фильм, однако настроение двух картин совершенно разное. «Вы могли бы все бросить и начать с нуля? Выбрать что-то одно, только одно, и отдаться ему целиком, так, чтобы оно стало целью всей вашей жизни, включило в себя все, было бы всем, оттого, что ваша преданность подарит ему бессмертие?», — спрашивает Гвидо (однако тот же вопрос задает себе и Марчелло), и сам же отвечает на свой вопрос: «Не получится». «Он хочет все и сразу, не может выбрать что-то одно. Каждый день меняет решение, потому что боится упустить что-то единственно верное».

«La Dolce Vita», так оптимистично начинающаяся, демонстрирующая действительно красивую жизнь римской богемы, заканчивается трагедией главного героя: Паола «красивая, юная, но в то же время мудрая. Дитя, и вместе с тем уже женщина, искренняя и блестящая, она без сомнения должна его спасти», — Гвидо описывает героиню своего будущего фильма в диалоге с прелестной Клаудией, однако это описание, без сомнения можно отнести и к Паоле, это своеобразная отложенная расшифровка режиссёром своего послания. «Она может дать ему новую жизнь, но он отталкивает её», «потому что не верит в новую жизнь» или «потому что не умеет любить», — так описывает этот эпизод Феллини в снятом тремя годами позже фильме «Восемь с половиной». Марчелло просто не в силах сделать какой бы то ни было выбор, он завяз в череде бессмысленных романов и встреч. Финальный кадр: «Конец» с припиской мелкими буквами «сладкой жизни» ставит точку в судьбе Марчелло, да и всей итальянской золотой молодежи 50-х.

А главный герой «8½», Гвидо, несмотря на то, что сам не верит, что сможет освободиться, сознательно отказывается продолжать работу над бесперспективной картиной. «Чему он может научить незнакомых, когда он не может сказать элементарную правду даже своим близким?» Он «научился молчанию» (так Феллини определяет единственное, чего мы вправе требовать от художника). Он принимает решение попытаться восстановить брак с Луизой (Анук Эме).

Влияние

Фильм «8½» произвёл заметное влияние на кинематограф конца XX — начала XXI века: было снято множество картин по мотивам или под впечатлением от этого фильма:

Награды

Взаимодействие свободного творческого начала Феллини и мэйн-стрима киноиндустрии принесло неожиданные плоды: кинолента стала весьма успешным коммерческим проектом, получила многочисленные премии:

  • Две премии «Оскар» (1964) в номинациях лучший фильм на иностранном языке и лучший дизайн костюмов в чёрно-белом фильме;
  • Большой приз III Московского Международного кинофестиваля (1963)
  • Награды Итальянского национального синдиката киножурналистов (1964): за лучший оригинальный сюжет, за лучший сценарий, за лучшую режиссуру, за лучшую работу продюсера, за лучшую музыку, за лучшую операторскую работу, за лучшую актрису второго плана (Сандра Мило);
  • Приз датских критиков на фестивале в Копенгагене «Bodil Awards» (1964) за лучший европейский фильм
  • Награды кинофестиваля в Токио «Kinema Jumpo Awards» (1966) за лучший иностранный фильм и как лучший зарубежный режиссёр;
  • Награду Американского национального кинобюллетеня за лучший иностранный фильм (1963)
  • Награду Нью-Йоркского кружка кинокритиков за лучший иностранный фильм (1963).

Также фильм номинировался на «Оскар» на лучшую режиссуру, лучший сценарий и лучшую работу художника-постановщика в чёрно-белом фильме, на приз Британской киноакадемии за лучший фильм (1964) на приз национальной Американской гильдии режиссёров за выдающиеся достижения в кинематографии (1964), но не получил наград в этих номинациях.

Благодаря участию фильма на международном кинофестивале в Москве, Феллини посетил Советский Союз.

Напишите отзыв о статье "Восемь с половиной"

Литература

Примечания

  1. ↑ Энциклопедический словарь «Кино» М-СЭ 1986 стр 446
  2. ↑ [kinocenter.rsuh.ru/filTark.htm Сергей Филиппов Андрей Тарковский и Микеланджело Антониони]
  3. ↑ [archive.is/20120915122414/www.tvkultura.ru/issue.html?id=63160 газета «Известия», 6 апреля 2008]

Ссылки

1950-е
1960-е
Сладкая жизнь (1960) • Боккаччо-70 (1962) • Восемь с половиной (1963) • Джульетта и духи (1965) • Три шага в бреду (1968) • Дневник режиссёра (1969) • Сатирикон (1969)
1970-е
1980-е
1990-е

Отрывок, характеризующий Восемь с половиной

Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Восемь_с_половиной&oldid=79221774»