A Hard Day’s Night (альбом)
Поделись знанием:
К:Альбомы 1964 года
К:Альбомы 1964 года
К:Альбомы 1986 года
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
(перенаправлено с «A Hard Day's Night (альбом)»)
| A Hard Day’s Night | ||||
 | ||||
| Студийный альбом The Beatles | ||||
|---|---|---|---|---|
| Дата выпуска | ||||
| Записан |
Abbey Road и Pathe Marconi Studios 29 января — 2 июня 1964 | |||
| Жанр | ||||
| Длительность |
30:07 | |||
| Продюсер | ||||
| Страна | ||||
| Язык песен | ||||
| Лейбл | ||||
| Parlophone |
PMC 1230 | |||
| Профессиональные рецензии | ||||
| ||||
| Хронология The Beatles | ||||
| ||||
| RS | [www.rollingstone.com/music/lists/6862/35223/46689 Позиция № 307] в списке 500 величайших альбомов всех времён по версии журнала Rolling Stone |
A Hard Day’s Night (рус. Вечер трудного дня) — третий студийный альбом The Beatles. Большинство песен альбома были написаны специально для одноимённого фильма, в котором участники группы сыграли самих себя. Связь с фильмом отображена на обложке альбома, где лица музыкантов показаны в виде кадров киноплёнки. Альбом A Hard Day’s Night стал первым альбомом Битлз, на котором не было представлено ни одной заимствованной песни — все песни были написаны Джоном Ленноном и Полом Маккартни. Альбом достиг первого места в британском национальном хит-параде и держался на вершине почти полгода.
Две песни из альбома — «A Hard Day’s Night» и «Can’t Buy Me Love» — были выпущены в Великобритании в формате синглов и также достигли первого места в хит-параде синглов (см. Дискография The Beatles).
Название фильма, альбома и заглавной песни происходит из оговорки Ринго Старра. Однажды, на выходе из студии после долгой работы, он заметил, что был довольно трудный день, произнеся это как «It’s been a hard day…», но, увидев в этот момент, что на улице давно уже темно, закончил фразу: «…’s night!» — что в совокупности по-английски получилось несколько косноязычно и поначалу рассмешило музыкантов. У Ринго часто случались подобные необычные оговорки, которые Джон Леннон всегда записывал; в частности, данную он использовал в своей книге In His Own Write. Однажды режиссёр Дик Лестер предложил использовать эту оговорку в качестве названия фильма, и на следующее утро Джон Леннон пришёл в студию с черновым вариантом песни, которая начиналась с «It’s been a hard day’s night…»[1]. Песня была быстро доработана Ленноном и Маккартни, и стала заглавной для фильма и альбома.
Содержание
Общие сведения
Лейбл: Parlophone
Дата выпуска: 10 июля 1964 в Великобритании, 26 июня 1964 в США; 26 февраля 1987 (CD-версия)
Положение в британском хит-параде: 1-е место в течение 21 недели подряд с 25 июля 1964 (CD-версия достигла 30-го места в 1987)
Список композиций
Слова и музыка всех песен написаны Джоном Ленноном и Полом Маккартни.| Сторона 1 | |||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| № | Название | Вокал | Длительность | ||||||
| 1. | «A Hard Day’s Night» | Леннон и Маккартни | 2:33 | ||||||
| 2. | «I Should Have Known Better» | Леннон | 2:39 | ||||||
| 3. | «If I Fell» | Леннон и Маккартни | 2:18 | ||||||
| 4. | «I’m Happy Just to Dance with You» | Харрисон | 2:00 | ||||||
| 5. | «And I Love Her» | Маккартни | 2:29 | ||||||
| 6. | «Tell Me Why» | Леннон | 2:09 | ||||||
| 7. | «Can’t Buy Me Love» | Маккартни | 2:15 | ||||||
| Сторона 2 | |||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| № | Название | Вокал | Длительность | ||||||
| 1. | «Any Time at All» | Леннон | 2:11 | ||||||
| 2. | «I’ll Cry Instead» | Леннон | 1:43 | ||||||
| 3. | «Things We Said Today» | Маккартни | 2:35 | ||||||
| 4. | «When I Get Home» | Леннон | 2:17 | ||||||
| 5. | «You Can’t Do That» | Леннон | 2:33 | ||||||
| 6. | «I’ll Be Back» | Леннон | 2:24 | ||||||
Американская версия
| A Hard Day’s Night | ||||
 | ||||
| Саундтрек The Beatles и Джордж Мартин | ||||
|---|---|---|---|---|
| Дата выпуска | ||||
| Записан |
29 января, 25—27 февраля, 1 марта и 1—4 июня 1964 | |||
| Жанр | ||||
| Длительность |
29:29 | |||
| Продюсер | ||||
| Страна | ||||
| Лейбл | ||||
|
| ||||
| Хронология The Beatles и Джордж Мартин | ||||
| ||||
Американская версия альбома была выпущена 26 июня 1964 года лейблом United Artists Records в моно- (UAL-3366) и стерео- (UAS-6366) вариантах. Альбом включал в себя семь песен из саундтрека фильма: «A Hard Day’s Night», «Tell Me Why», «I’m Happy Just to Dance With You», «I Should Have Known Better», «If I Fell», «And I Love Her» и «Can’t Buy Me Love». Также была добавлена песня «I’ll Cry Instead», которая хотя первоначально и присутствовала в саундтреке фильме, но была вырезана оттуда в последнюю минуту. В американскую версию альбома были также включены четыре инструментальных версии песен Леннона и Маккартни, записанных оркестром под управлением Джорджа Мартина: «I Should Have Known Better», «And I Love Her», «Ringo’s Theme (This Boy)» и «A Hard Day’s Night». Как и в альбомах, изданных Vee-Jay и Capitol в 1964 году, есть некоторые различия в наклейках на диск («пятаках») у альбома, выпущенного United Artists: на части тиража неверно написаны названия двух песен — «Tell Me Why» написано как «Tell Me Who», а «I’ll Cry Instead» как «I Cry Instead».
Альбом занял 1-ю позицию в чарте Billboard 200 album chart и занимал её 14 недель − дольше любого альбома этого года[2].
Список композиций
Слова и музыка всех песен написаны Джоном Ленноном и Полом Маккартни.| Сторона 1 | |||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| № | Название | Вокал | Длительность | ||||||
| 1. | «A Hard Day’s Night» | Леннон и Маккартни | 2:33 | ||||||
| 2. | «Tell Me Why» | Леннон | 2:10 | ||||||
| 3. | «I’ll Cry Instead» | Леннон | 2:06 | ||||||
| 4. | «I Should Have Known Better» | инструментальная, оркестр Джордж Мартина | 2:10 | ||||||
| 5. | «I’m Happy Just to Dance with You» | Харрисон | 2:00 | ||||||
| 6. | «And I Love Her» | инструментальная, оркестр Джордж Мартина | 3:46 | ||||||
| Сторона 2 | |||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| № | Название | Вокал | Длительность | ||||||
| 1. | «I Should Have Known Better» | Леннон | 2:39 | ||||||
| 2. | «If I Fell» | Леннон и Маккартни | 2:18 | ||||||
| 3. | «And I Love Her» | Маккартни | 2:29 | ||||||
| 4. | «Ringo’s Theme (This Boy)» | инструментальная, оркестр Джордж Мартина | 3:10 | ||||||
| 5. | «Can’t Buy Me Love» | Маккартни | 2:15 | ||||||
| 6. | «A Hard Day’s Night» | инструментальная, оркестр Джордж Мартина | 2:06 | ||||||
Советская версия
| Вечер трудного дня | ||||
| англ. A Hard Day’s Night | ||||
 | ||||
| Студийный альбом «Битлз» | ||||
|---|---|---|---|---|
| Дата выпуска | ||||
| Записан |
Abbey Road и Pathe Marconi Studios 29 января — 2 июня 1964 | |||
| Жанр | ||||
| Длительность |
28:50 | |||
| Продюсер | ||||
| Страна | ||||
| Язык песен | ||||
| Лейбл | ||||
| EMI — Мелодия |
C60-23579-008 | |||
|
| ||||
| Хронология «Битлз» | ||||
| ||||
В 1986 году пластинка была выпущена в Советском Союзе фирмой «Мелодия» под названием «Вечер трудного дня». В этой версии альбома отсутствовала песня «When I Get Home», так как права на переиздание полного альбома стоили дороже. Версия «I Should Have Known Better» в стерео и моно немного отличаются. В США (United Artists/Capitol) стереоверсия этой песни была смикширована из моно. В СССР эта песня выходила на миньоне в моно (1 сторона) «Любовь нельзя купить», «Серебряный молоток»; (сторона 2) «Мадонна», «Я должен знать лучше». Песня «Я должен знать лучше» была выпущена там из британского стереоварианта. Названия группы не было указано. Под названием песен были указаны авторы (Дж. Леннон и П. Маккартни) «Вокально-инструментальный ансамбль».
Список композиций
| Сторона 1 | |||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| № | Название | Автор | Длительность | ||||||
| 1. | «Вечер трудного дня» | Леннон и Маккартни | 2:33 | ||||||
| 2. | «Мне стоило знать» | Леннон и Маккартни | 2:48 | ||||||
| 3. | «Если я полюблю» | Леннон и Маккартни | 2:23 | ||||||
| 4. | «Как счастлив я танцевать с тобой» | Леннон и Маккартни | 2:00 | ||||||
| 5. | «Я люблю её» | Леннон и Маккартни | 2:29 | ||||||
| 6. | «Скажи мне, почему» | Леннон и Маккартни | 2:05 | ||||||
| 7. | «Любовь не купишь» | Леннон и Маккартни | 2:15 | ||||||
| Сторона 2 | |||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| № | Название | Автор | Длительность | ||||||
| 1. | «Когда угодно» | Леннон и Маккартни | 2:18 | ||||||
| 2. | «Я буду рыдать» | Леннон и Маккартни | 1:49 | ||||||
| 3. | «Слова, что сказаны сегодня» | Леннон и Маккартни | 2:39 | ||||||
| 4. | «Не смей!» | Леннон и Маккартни | 2:40 | ||||||
| 5. | «Я вернусь» | Леннон и Маккартни | 2:25 | ||||||
Участники записи
(Информация из: Марк Льюисон, «Сессии звукозаписи The Beatles»)[3]
- Джон Леннон — вокал, бэк-вокал; ритм-гитара и акустическая гитара; губная гармошка; соло-гитара в «You Can’t Do That»; пианино в «Things We Said Today» (вырезано в процессе микширования, но слышно на записи), тамбурин
- Пол Маккартни — вокал, бэк-вокал; бас-гитара и пианино; акустическая гитара в песне «I’ll Be Back»
- Джордж Харрисон — соло-гитара (шести- и двенадцатиструнная гитары); акустическая и классическая гитары; бэк-вокал; ведущий вокалист на треке «I’m Happy Just to Dance with You»; клаве в «And I Love Her»
- Ринго Старр — ударные, ковбелл, маракас и бубен
Приглашённый музыкант
Напишите отзыв о статье "A Hard Day’s Night (альбом)"
Примечания
- ↑ [books.google.com/books?id=HWuQu8EMDKcC&pg=PA124&vq=Hard+Day's+Night&source=gbs_search_r&cad=1_1&sig=Vf38Obbs9Fii-a2Etnzjxj9jVZ0#PPA129,M1 The Beatles Anthology]. — Chronicle Books, 2000. — С. 129-130. — 368 с. — ISBN 0811826848. (англ.)
- ↑ Whitburn, 2001, p. 1178.
- ↑ Lewisohn, 1988.
Литература
- Lewisohn, Mark. The Beatles Recording Sessions. — N. Y.: Harmony Books, 1988. — ISBN 0-517-57066-1.
- Whitburn, Joel. Top Pop Albums 1955–2001. — Menomonee Falls, WI: Record Research, 2001.
См. также
- Эквиритмический перевод всех песен альбома [stihi.ru/avtor/jumag&book=25#25]
- [www.discogs.com/Beatles-Yeah-Yeah-Yeah-A-Hard-Days-Night-Originals-From-The-United-Artists-Picture/master/24003 A Hard Day’s Night на discogs.com] (англ.)
- [www.beatlesinterviews.org/dba03hard.html Комментарии The Beatles к каждой песне альбома (Beatles comments on each song)] (англ.)
- [www.norwegianwood.org/beatles/disko/uklp/night.htm Данные о записи и примечания о моно/стерео миксах и ремиксах (Recording data and notes on mono/stereo mixes and remixes)] (англ.)
| ||||||||||||||
Отрывок, характеризующий A Hard Day’s Night (альбом)
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
