Aeronca Aircraft Inc

Aeronca Aircraft Corporation
Основание	11 ноября 1928 года
Прежние названия	Aeronautical Corporation Of America
Основатели	Роберт Тафт
Расположение	Миддлтаун, Огайо, США
Отрасль	авиастроение
Материнская компания	Magellan Aerospace Corporation
Сайт	[www.aeroncainc.com oncainc.com]

К:Компании, основанные в 1928 году

Aeronca Aircraft Corporation — авиастроительная компания, была основана 11 ноября 1928 года в Цинциннати, Огайо, США под названием Aeronautical Corporation Of America. В 1941 году сменила название на Aeronca Inc. До 1951 года компания занималась производством небольших самолётов общего назначения. В 1951 году компания прекратила производство самолётов, переориентировавшись на поставки деталей для Boeing, Northrop, Lockheed, Airbus, чем и занимается до сих пор. Всего с 1929 по 1951 год Aeronca построила более 17 000 самолётов. В настоящее время располагается в Миддлтауне, Огайо. Входит в состав канадской корпорации Magellan Aerospace.

Первые успехи

Компания Aeronautical Corporation Of America была основана в 1928 году в Цинциннати, (шт. Огайо), при поддержке и деятельном участии Роберта Тафта, будущего сенатора от штата Огайо. Основной бизнес-идеей компании, заложенной Тафтом, было производство недорогих, надёжных небольших самолётов для любителей авиации. Как оказалось, эта идея стала залогом успешной деятельности компании более чем на 20 лет. Производственные мощности компании с самого основания располагались в Миддлтауне, рядом с Муниципальным аэропортом Хук Филд.

Первым самолётом, выведенным на рынок, стал Aeronca C-2. Дизайн и идея самолёта были куплены Тафтом у Жана Роше, главного инженера по авиации американских ВВС, который самостоятельно построил прототип самолёта для полётов на отдыхе. Подготовка самолёта к серийному производству велась Роджером Шлеммером, представителем школы аэронавтики университета Цинцннати.

Самолёт, получивший название С-2, совершил первый полёт 20 октября 1929 года. Бортовой номер, который получил прототип — NX626N. Этот самолёт был продан в частные руки и, сменив нескольких хозяев, летал до 1940 года. В 1940 году самолёт был выкуплен компанией Aeronca и выставлялся на заводе в Миддлтауне. В 1948 году Aeronca передала свой первый самолёт в Национальный музей аэронавтики и космонавтики США при Смитсоновском институте, где он и находится на хранении до сих пор. За свой внешний вид самолёт получил прозивще «Летающая ванна» (англ. "Flying Bathtub").

После начала продаж С-2 Роше и Шлеммер перешли на работу в Aeronca и вскоре усовершенствовали С-2, выпустив модель под индексом С-3, которую также ждал серьёзный коммерческий успех.

Первое десятилетие

Aeronca эксплуатировала идею С-2 и С-3 до 1937 года, когда самолёты перестали удовлетворять требованиям безопасности. За это время Роже и Шлеммер подготовили к производству ещё две модели — Aeronca L и Aeronca K Scout. До 1935 года Aeronca выпускала самолёты оборудованные двигателями собственного производства (Aeronca E-107 и Aeronca E-113, мощностью 26 и 36 л.с. соответственно), однако неудачи с первыми Aeronca L показали, что дешевле приобретать более мощные и современные двигателеи сторонних производителей, чем содержать самостоятельное подразделение, занимающееся проектированием и производством двигателей.

Серийные машины Scout оснащались, запущенные в серию с 1937 года и пришедшие на смену C-3, выпускались уже с различными двигателями сторонних производителей. Но проекты Scout и Aeronca L нельзя было назвать коммерчески очень удачными. Виной тому стал триумфальный выход на рынок основного конкурента — самолёта Piper J-3 Cub от Piper Aircraft. Его проект был столь удачен, что к 1939 году Piper продавал до 2000 машин в год.

Для выправления сложившейся ситуации в Aeronca построили более комфортный и технически оснащённый Aeronca 50 Chief, вывод которых на рынок сопровождался большими рисками. Однако менеджмент сработал безупречно — самолёт, и его вышедшая через год модификация Aeronca 65 Super Chief, пользовались весьма устойчивым спросом. SuperChief производился серийно вплоть до 1945 года.

Во время войны

К концу 30-х годов в Aeronca был готов ещё один проект, получивший наименования «серия T». Изначально серия T проектировалась в Aeronca как альтернатива самолёту Piper, практически исключившего Aeronca с рынка экономкласса. Одним из самых главных требований при его проектировании была его дешевизна. Однако в 1938 году стало ясно, что сдвинуть Piper с завоёванных позиций вряд ли удастся в ближайшее время. Aeronca закрепилась на рынке с моделью Aeronca 50 Chief и достаточно успешно эксплуатировала найденную нишу — не самых дешёвых, но и не дорогих самолётов. Над запуском серии T в производство нависла угроза.

Спасло Tandem объявление президентом США Рузвельтом 27 декабря 1938 года программы обучения гражданских пилотов (англ. Civilian Pilot Training (CPT) program). Согласно этой программе в США должны были быть созданы и начать работу центры по подготовке гражданских пилотов, которые, в случае войны, могли бы выполнять вспомогательные функции в рядах ВВС, не требуя значительного времени на переподготовку. Такие центры должны были в короткие сроки обучить не менее 200000 пилотов по программе, рассчитанной на 72 часа налёта и 50 часов теории.

Aeronca стала одной из первых компаний, предоставивших для этой программы самолёт — в начале 1939 года Tandem пошёл в серийное производство и стал закупаться правительством США. Параллельно самолёт появился в свободной продаже. С 1940 году Aeronca выпускала и Tandem, и самолёт, практически не отличающийся от него, но имевший название Aeronca Defender. В 1941 году Aeronca переоборудовала самолёт для военных целей и начала поставки для ВВС США под названием Aeronca Grasshopper.

Послевоенный триумф

В начале 40-х годов Роже и Шлеммер отошли от практических разработок, передав их в руки Рэймонда Хермеса. Результатом его деятельности стал самый успешный проект компании — Aeronca 7 Champion. Вместе с ним на рынок вышел Aeronca 11 Chief. Не удивительно, что оба самолёта получились очень похожими. Хермес добился унификации на 80 — 85 %, что позволило одновременно запустить их в серийное производство.

Продажи обеих моделей самолётов начались в 1945 году и были столь успешными, а самолёты стали настолько популярными, что в 1947 году Piper пришлось свернуть производство модели J-3 Cub. Правда к этому моменту было построено и продано более 19 000 J-3. К 1947 году с конвейера компании сходило 50 самолётов обеих серий в день. Всего же, до 1951 года, Aeronca продала 10 200 Champion.

На волне успеха, в связи с увеличивающимся спросом на семейные самолёты, в 1947 году Aeronca представила публике четырёхместный самолёт Aeronca 15 Sedan, являющийся дальнейшим усовершенствованием удачной модели Aeronca 11 Chief. Целью выпуска этих самолётов было дальнейшее закрепление на рынке семейных недорогоих машин. Самолёт вышел на рынок одновременно с основными конкурентами: Piper PA-14 Family Cruiser от Piper Aircraft и Cessna 170.

В серийное производство самолёт поступил в 1948 году. Использовался как по прямому своему назначению, так и для работ в сельском хозяйстве и для выполнения коммерческих рейсов.

Прекращение выпуска самолётов

После выпуска Sedan в Aeronca не смогла до начала 50-х готов разработать новую концепцию развития и представить на рынок новый самолёт. Однако с конца 40-х готов производственные мощности компании все более и более переориентировались на поставку деталей для самолётов и авиадвигателей таких авиагигантов, как Boeing, Lockhid, Northtrop.

В конце 40-х годов в Aeronca предпринимались попытки запустить в серийное производство предложенный инженером компании Эдвардом Бёрном и построенный ещё в 1943 году самолет Aeronca 9 Arrow и купленный по лицензии у ERCO Aeronca 12 Chum, но они закончились неудачей.

В 1950 году управлением компании было принято решение полностью переориентироваться на поставку деталей и свернуть своё производство самолётов. Конвейер, производящий детали для Aeronca 15 Sedan был остановлен, однако сборка этих самолётов продолжалась. 23 октября 1951 года ворота Aeronca покинул последний Aeronca 15 Sedan.

Современное состояние

В 1951 году Aeronca продаёт права на производство Aeronca Champion, чуть позже — на Aeronca Chief. Правами на эти самолёты обладали несколько компаний и частных лиц, пока в начале 90-х годов они не перешли American Champion Aircraft Corporation. В 1991 году Aeronca продала права на Aeronca Sedan, которые, через третьи руки, попали в 2000 году в Burl's Aircraft Rebuild.

Права на остальные самолёты принадлежат Aeronca, которая в начале 2000-х всеми своими активами вошла в бурно развивающийся и агрессивно ведущий себя на рынке канадский холдингMagellan Aerospace Corporation, в составе которого и работает до сих пор.

Отрывок, характеризующий Aeronca Aircraft Inc

– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.