All Things Must Pass
Поделись знанием:
К:Альбомы 1970 года
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.
Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.
Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
| All Things Must Pass | ||||
 | ||||
| Студийный альбом Джорджа Харрисона | ||||
|---|---|---|---|---|
| Дата выпуска | ||||
| Записан | ||||
| Жанр | ||||
| Длительность |
115:10 (1970), 126:17 (2001) | |||
| Продюсеры | ||||
| Страна | ||||
| Лейблы | ||||
| Профессиональные рецензии | ||||
| ||||
| Хронология Джорджа Харрисона | ||||
| ||||
| RS | [www.rollingstone.com/music/lists/500-greatest-albums-of-all-time-20120531/george-harrison-all-things-must-pass-20120531 Позиция № 433] в списке 500 величайших альбомов всех времён по версии журнала Rolling Stone |
All Things Must Pass (рус. Всё пройдёт) — тройной сольный альбом Джорджа Харрисона, выпущенный им в 1970 году после распада The Beatles. Первый в истории тройной альбом соло-музыканта. На первых двух пластинках оригинального издания записаны студийные композиции; на третьей, озаглавленной «Apple Jam», представлены сессионные записи Харрисона с друзьями-музыкантами.
Восторженно принятый поклонниками и критиками, All Things Must Pass также сертифицирован Американской ассоциацией звукозаписывающих компаний как 6-кратный платиновый, что делает его самым успешно продаваемым сольным альбомом из всех, выпущенных бывшими участниками The Beatles[1].
К тридцатилетнему юбилею альбом был перемастирован и переиздан в январе 2001 года с добавлением бонус-треков.
История создания
По сложившейся в The Beatles традиции Харрисон мог помещать на каждый альбом группы лишь по две-три песни. Несмотря на очевидный творческий рост Харрисона, с годами ему было всё труднее добиваться серьёзного внимания рядом с такими признанными авторами, как Леннон и Маккартни[2]
Растущие противоречия между Ленноном, Маккартни, Харрисоном и Старром стали особенно очевидны во время записи двойного альбома The Beatles (1968), который можно рассматривать как сборник соло-песен отдельных участников группы (хотя и с аккомпанементом остальных). К тому моменту Харрисон написал многие из своих лучших песен, включая «Long, Long, Long», «All Things Must Pass», «Wah Wah», «Isn’t It a Pity», «Not Guilty», «Something» и «While My Guitar Gently Weeps». Тем не менее, Леннон, Маккартни и Джордж Мартин вновь отнеслись к проявлению растущего композиторского таланта Харрисона весьма прохладно.
|
В итоге на альбом The Beatles из «серьёзных» песен Харрисона попали только «Long, Long, Long» и «While My Guitar Gently Weeps», причём последняя — в основном благодаря присутствию на записи Эрика Клэптона, исполнившего соло на гитаре[2].
Ухудшение отношений между Харрисоном, Маккартни и Ленноном, достигшее пика во время записи альбома Let It Be (1969), привело к дальнейшему накапливанию неизданных песен Харрисона:
|
Нереализованные амбиции Харрисона вылились в итоге в его решение не показывать песни коллегам по группе и Джорджу Мартину, а собрать свой собственный состав для записи полноценного сольного альбома. К началу 1970 года у Харрисона было готово, по его утверждению, не менее сорока достойных песен. Кроме того, Харрисон намеревался использовать на собственной записи все те возможности, которых у него не было при работе с The Beatles — например, расширенную духовую секцию[2]
После официального распада The Beatles Харрисон смог наконец выпустить весь наработанный, но неиспользованный материал на собственном альбоме, содержавшем (в оригинале 1970 года) 23 композиции.
|
Запись
Для записи Харрисон собрал «звёздный» коллектив — ударников Ринго Старра, Джима Гордона (Derek and the Dominos) и Алана Уайта (Yes); басистов Клауса Форманна и Карла Рэдла; клавишников Гэри Райта, Бобби Уитлока, Билли Престона и Гэри Брукера (Procol Harum); гитаристов Эрика Клэптона и Дэйва Мейсона (Traffic); саксофониста Бобби Киза и трубача Джима Прайса; мастера педальной стил-гитары Пита Дрейка. Харрисон также убедил Фила Спектора, работавшего с The Beatles на записи Let It Be, стать его сопродюсером.
Работа над альбомом была завершена к ноябрю 1970 года.
Список композиций
Автор всех песен — Джордж Харрисон, если не указано иное.
Оригинальное издание (1970)
Студийная запись
Первая сторона
- «I’d Have You Anytime» (Харрисон/Боб Дилан) — 2:56
- «My Sweet Lord» — 4:38
- Весной 1971 года Харрисон был обвинён в плагиате мелодии «My Sweet Lord» издателями песни «He’s So Fine» группы The Chiffons, откуда, по их утверждению, Харрисон позаимствовал основной мотив. Дело было окончательно закрыто в 1981 году, но Харрисону пришлось выплатить штраф за «неосознанный плагиат» в размере около 600 000 долларов. В конце концов он выкупил права на «He’s So Fine» у их владельцев. В 1976 году для альбома Thirty Three & 1/3 Харрисон также записал песню «This Song», в которой язвительно прошёлся по судебному решению о «My Sweet Lord».
- «Wah-Wah» — 5:35
- «Isn’t It a Pity» (первая версия) — 7:08
Вторая сторона
- «What Is Life» — 4:22
- «If Not for You» (Боб Дилан) — 3:29
- «Behind That Locked Door» — 3:05
- «Let It Down» — 4:57
- «Run of the Mill» — 2:49
Третья сторона
- «Beware of Darkness» — 3:48
- «Apple Scruffs» — 3:04
- «Ballad of Sir Frankie Crisp (Let It Roll)» — 3:46
- «Awaiting on You All» — 2:45
- «All Things Must Pass» — 3:44
Четвёртая сторона
- «I Dig Love» — 4:55
- «Art of Dying» — 3:37
- Изначально написана в 1966 году
- Перкуссионист — 19-летний Фил Коллинз
- «Isn’t It a Pity» (вторая версия) — 4:45
- «Hear Me Lord» — 5:46
Apple Jam (джем-сейшн)
Пятая сторона
- «Out of the Blue» (Джим Гордон/Карл Рэдл/Бобби Уитлок/Эрик Клэптон/Гэри Райт/Харрисон/Джим Прайс/Бобби Киз/Эл Ароновитц) — 11:14
- «It’s Johnny’s Birthday» — по мотивам песни «Congratulations» (Билл Мартин/Фил Коултер) — 0:49
- Записана с Ринго Старром в августе 1970 года и подарена Джону Леннону 9 октября того же года на его тридцатый день рождения.
- «Plug Me In» (Гордон/Рэдл/Уитлок/Клэптон/Дэйв Мэйсон/Харрисон) — 3:18
Шестая сторона
- «I Remember Jeep» (Джинджер Бейкер/Клаус Форман/Билли Престон/Клэптон/Харрисон) — 8:07
- Использован белый шум из композиции «No Time Or Space» с альбома Харрисона Electronic Sound (1969).
- «Джип» — имя украденной незадолго до записи собаки Эрика Клэптона.
- «Thanks for the Pepperoni» (Гордон/Рэдл/Уитлок/Клэптон/Мэйсон/Харрисон) — 5:31
Переиздание 2001 года
Первый диск
- «I’d Have You Anytime» — 2:57
- «My Sweet Lord» — 4:37
- «Wah-Wah» — 5:35
- «Isn’t It a Pity» (первая версия) — 7:08
- «What Is Life» — 4:22
- «If Not for You» — 3:29
- «Behind That Locked Door» — 3:05
- «Let It Down» — 4:57
- «Run of the Mill» — 2:51
Бонус-треки:
- «I Live for You» — 3:36 Это выдержка из неиспользованного для окончательной записи дубля. Возможно, тогда я считал, что дубль недостаточно хорош, хотя Пит Дрейк здорово сыграл здесь на педальной стил-гитаре. Мы также немного улучшили (я надеюсь) партию ударных.
— Из аннотации Харрисона к переизданию 2001 года.
- «Beware of Darkness» — 3:19 Записана 27 мая 1970 года. Я показывал свои песни Филу Спектору, который должен был стать моим ко-продюсером на этом альбоме. В тот момент я не знал, что запись включена. Песня была написана всего неделю назад и в ней ещё не хватало нескольких строк текста".
— Из аннотации Харрисона к переизданию 2001 года.
- «Let It Down» — 3:54 Оригинальные гитара и вокал с той же плёнки с небольшим наложением года так 2000-го.
— Из аннотации Харрисона к переизданию 2001 года.
- «What Is Life» — 4:27 Дорожка с аккомпанементом. Черновое микширование, сделанное на Trident Studios в Лондоне 9 августа 1970 года. Включает в себя партии гобоя и трубы-пикколо, которые я тогда не использовал, потому что итоговый звук мне не понравился. Сейчас это звучит достаточно оригинально, к тому же я совершенно забыл об этой записи.
— Из аннотации Харрисона к переизданию 2001 года.
- «My Sweet Lord (2000)» — 4:57 Я решил сделать что-нибудь особенное для юбилейного издания и переделал оригинальную версию «My Sweet Lord». Сэм Браун спела вместе со мной основной и дополнительный вокал; большинство инструментов также были заменены.
— Из аннотации Харрисона к переизданию 2001 года.
Второй диск
- «Beware of Darkness» — 3:48
- «Apple Scruffs» — 3:04
- «Ballad of Sir Frankie Crisp (Let It Roll)» — 3:46
- «Awaiting on You All» — 2:45
- «All Things Must Pass» — 3:44
- «I Dig Love» — 4:54
- «Art Of Dying» — 3:37
- «Isn’t It a Pity» (вторая версия) — 4:45
- «Hear Me Lord» — 5:48
Оригинальный джем-сейшн:
- «It’s Johnny’s Birthday» — 0:49
- «Plug Me In» — 3:18
- «I Remember Jeep» — 8:05
- «Thanks for the Pepperoni» — 5:32
- «Out of the Blue» — 11:13
Участники записи
Выходные данные переиздания 2001 года:
- Ударные и перкуссия: Ринго Старр, Джим Гордон, Алан Уайт
- Бас-гитара: Клаус Форман, Карл Рэдл
- Клавишные: Гэри Райт, Бобби Уитлок, Билли Престон, Гэри Брукер
- Педальная стил-гитара: Пит Дрейк
- Гитара: Джордж Харрисон, Эрик Клэптон, Дэйв Мэйсон
- Тенор-саксофон: Бобби Киз
- Труба: Джим Прайс
- Ритм-гитары и перкуссия: Badfinger
- Клавишные Fender Rhodes, бэк-вокал на «I Live for You» и акустическая гитара на «My Sweet Lord» (версия 2000 года): Дани Харрисон
- Тамбурин на «My Sweet Lord» (версия 2000 года): Рэй Купер
- Дополнительный вокал и бэк-вокал на «My Sweet Lord» (версия 2000 года): Сэм Браун
- Мэл Эванс: чай, сочувствие и тамбурин
- Представляем также George O’Hara-Smith singers (Среди прочих участвовали Эрик Клэптон и Бобби Уитлок)
- Аранжировки для оркестра: Джон Барэм
- Инженеры оригинальной записи: Кен Скотт и Филип Макдональд; спасибо Эдди Кляйну
- Фотографии: Барри Файнстейн
Напишите отзыв о статье "All Things Must Pass"
Примечания
- ↑ [www.riaa.com/goldandplatinumdata.php?table=SEARCH База данных Американской ассоциации звукозаписывающих компаний]. RIAA. Проверено 17 декабря 2007. [www.webcitation.org/5w4tHgCvJ Архивировано из первоисточника 28 января 2011].
- ↑ 1 2 3 Gilmore, Mikal. The Mystery Inside George // Rolling Stone, 2001 (специальный выпуск, посвящённый Джорджу Харрисону).
- ↑ [www.mirror.co.uk/news/tm_objectid=16451283&method=full&siteid=94762&headline=thoughts-of-john-lennon--it-s-no-fun-being-a-genius---it-s-torture---lennon-on-lennon--name_page.html Высказывания Джона Леннона. Статья Дэвида Эдвардса в Mirror.co.uk]. Mirror.co.uk. Проверено 20 декабря 2007.
- ↑ 1 2 [www.rollingstone.com/news/story/5932827/harrison_talks_reissues/print Интервью с Rolling Stone (январь 2001)]. Rolling Stone. Проверено 20 декабря 2007. [www.webcitation.org/65rhVCbd5 Архивировано из первоисточника 2 марта 2012].
Ссылки
- [www.georgeharrison.com/#/music/release/all-things-must-pass All Things Must Pass на официальном сайте Джорджа Харрисона]
- [www.allthingsmustpass.com/album/index.html Сайт All Things Must Pass]
Отрывок, характеризующий All Things Must Pass
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.
Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.
Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
