Big Brother and the Holding Company

Big Brother and the Holding Company
Жанры	психоделический рок эйсид-рок блюз-рок хард-рок
Годы	1965—1971 с 1987 по настоящее время
Страна	США США
Город	Сан-Франциско
Лейблы	Columbia Records Mainstream Records
Состав	Cathy Richardson Ben Nieves Peter Albin David Getz
Бывшие участники	Sam Andrew Nick Gravenites James Gurley Chuck Jones Janis Joplin Kathi McDonald Dave Schallock
Другие проекты	Kozmic Blues Band Country Joe and the Fish Full Tilt Boogie Band Janis Joplin
[www.bbhc.com c.com]

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Big Brother and the Holding Company — американская рок-группа, образованная в Сан-Франциско в 1965 году и — наряду с Grateful Dead, Quicksilver Messenger Service и Jefferson Airplane — сформировавшая ядро калифорнийской психоделической сцены. Известность группы и её место в рок-истории предопределило, прежде всего, участие в ней в 1966—1968 годах Дженис Джоплин. Записанный с её участием альбом Cheap Thrills (1968) поднялся до #1 в списках Billboard 200 и вошёл под # 338 в список «500 Величайших альбомов всех времён» журнала Rolling Stone.

История группы

В 1965 году сан-францисские музыканты Питер Албин, его брат Родни (оба — экс-Liberty Hill Aristocrats), а также Джим Гёрли (англ. «Weird» Jim Gurley) взялись за формирование группы более жёсткого звучания чем коллективы, в которых они играли прежде. Первый состав, называвшийся Blue Yard Hill, обосновался в доме 1090 на Пэйдж-стрит, который сдавал внаём Родни — с позволения дядюшки, который ждал разрешения властей, чтобы снести строение и возвести на его месте дом для престарелых. Здесь жили, в основном, хиппи — в частности, Чет Хелмс (к тому времени — участник коммуны Family Dog), который взялся за организацию в подвалах дома джэмов, которые вскоре стали местом притяжения местной молодёжи.

После того, как в группу вошли барабанщик Чак Джонс и гитарист Сэм Эндрю, студент сан-францисского университета, квинтет начал регулярно играть на вечеринках, проводившихся в подвале дома. Шестым участником группы стал гитарист Дэвид Эскесон (англ. David Eskeson), которого менеджер Пол Ферраз (англ. Paul Ferraz, известный по прозвищу Beck), нашёл по газетному объявлению. Основным автором коллектива был Питер Албин, начинавший в блюграссе (на той же сцене в Сан-Хосе, где играли Пол Кантнер и Йорма Кауконен), но вскоре начавший писать «песни, напоминавшие Rolling Stones, но намного более странные».

Название группы возникло в результате соединения двух из многих рассматривавшихся вариантов: Big Brother и The Holding Company. Миссией коллектива было провозглашено стремление «Говорить с детьми всего мира на их языке».

22 января 1966 года состоялось первое официальное выступление группы на первом Trips Festival в Лоншорменз-холле. Репертуар коллектива был фрик-джазовым: преобладали вещи Sun Ra, Джона Колтрейна, Фарао Сандерса — всё с элементами ритм-энд-блюза и с дисторшном и фуззом. Вскоре Чака Джонса заменил Дэйв Гетц (англ. Dave Getz), который в дневное время преподавал в Художественном институте, а по вечерам подрабатывал на фабрике по производству спагетти. С ним группа начала выступать в местных клубах, играя блюз, блюграсс, каверы Боба Дилана и Rolling Stones, а также фолк-рок («I Know You, Rider»).

Хелмс, знавший Герли по коммуне Family Dog, подписал с группой контракт и стал её менеджером. При его посредстве Big Brother стал резидентами известного в городе клуба Avalon Ballroom, где он также работал менеджером. Как вспоминал о Big Brother Джек Кэссиди (впоследствии — участник Jefferson Airplane), «У них не имелось никаких заготовок, поэтому иногда им на сцене удавалось создавать такое, что никому бы и в голову не пришло… Потом люди почёсывали головы: Ну, и в каком это было сыграно ключе?»

19 февраля Big Brother сыграли в Филморе, на первом фестивале «Tribal Stomp». Концерт оказался последним для барабанщика Чака Джонса: его заменил Дэйв Гец. В течение следующих пяти месяцев группа давала концерты в районе Залива. Об одном из них местная газета написала: «квинтет певцов, похожих на ливерпульцев с длинными волосами и громкими гитарами». Успех двух местных групп — Jefferson Airplane (тогда ещё — с Сигни Андерсон) и Great Society (с Грэйс Слик) — заставил Хелмса вспомнить о своей давней знакомой по Техасу, Дженис Джоплин. За ней он направил общего приятеля Трэвиса Риверса .

Прибытие Джоплин

4 июня Дженис Джоплин прибыла в город. Хелмс утверждал впоследствии, что Питер и Джим возражали против включения её в состав, отмечая неуравновешенность характера (хотя первый из них позже отрицал это). Джоплин в свою очередь с опаской отнеслась к предложению, поскольку незадолго до этого избавилась от наркотической зависимости и не хотела возвращаться к прошлому. «Я сделал всё, чтобы убедить её в том, что музыканты очистились от тяжёлых наркотиков… ну, а ЛСД — это же совсем другое другое дело», — говорил Чет Хелмс .

10 июня 1966 года состоялось первое выступление нового состава группы в «Авалоне». Дженис спела здесь две песни, большую часть концерта просидев на динамике с тамбурином. Музыканты группы вспоминали, что новая певица мгновенно установила контакт с аудиторией и в течение нескольких дней сделалась местной звездой. При этом она заключила с коллегой по группе Дэвидом Гетцем договор о том, чтобы в квартире, которую они снимали, шприцы объявить вне закона. Летний сан-францисский концерт группы был записан и позже включён в альбом Cheaper Thrills (1984).

С прибытием Джоплин Big Brother & the Holding Company перешли от психоделического фьюжна свободных форм к динамичному синтезу поп-психоделии и блюза. В их репертуаре появились две принесённые певицей песни, «Women Is Losers» и «Maybe»; с Альбином они стали исполнять дуэтом «Let The Good Times Roll» и «High Heel Sneakers» . Импровизационная составляющая осталась главенствующей. «Мы не бесстрастные профессионалы, — говорила Джоплин. — Мы эмоциональны и неряшливы». Но, как вспоминал Альбин, группе пришлось сбавить громкость: связки даже такой мощной вокалистки не могли справиться с прежним уровнем шума. Уступив просьбам Дженис, музыканты вскоре приобрели новое оборудование, прежде всего — более качественные усилители.

Яркая артистическая харизма вокалистки вывела группу в число лидеров сан-францисской сцены. Не будучи сверхискушенными музыкантами, участники Big Brother были (по словам Сэма Эндрю) «творческими людьми, следовавшими путём органического художественного самоисследования» , и новая участница охотно восприняла этот девиз. Кроме того, как вспоминал гитарист группы, «…Big Brother позволили Дженис развиваться. Мы никогда не заставляли её петь в каком-то определённом стиле, такой подход был важен и характерен именно для сан-францисских групп».

Но после своих первых концертов в обновлённом составе Big Brother and the Holding Company ощутили и негативную реакцию аудитории. «Вы, парни, утрачиваете ненормальность, становитесь всё больше и больше похожи на остальных… Избавьтесь от девчонки!», — такой, по воспоминаниям Альбина, была общая реакция местных фэнов.

Контракт с Mainstream Records

Тем временем из Детройта в Сан-Франциско прибыл антрепренёр и продюсер Боб Шед (Bob Shad): его цель состояла в том, чтобы подписать Big Brother к своему лейблу Mainstream Records. Чет Хелмс ответил отказом, но бедственное финансовое положение коллектива вынудило музыкантов — сначала уволить Чета, потом принять предложение Боба Шеда. Подписав контракт, последний не только не выплатил музыкантам аванс, но даже не выдал денег на обратные билеты до Сан-Франциско. Как вспоминал позже Альбин, музыканты тут же поняли, что попали в лапы к мошенникам.

Дебютный альбом группа записывала в студиях Чикаго и Лос-Анджелеса. Шед, взявший на себя роль продюсера, не позволил музыкантам находиться в студии, когда проводил окончательное микширование. При этом он не позволял группе записывать каждую песню больше 13 раз, считая, что это «принесёт несчастье». Плохо записанный, полусырой альбом был отправлен на полку, а вышел лишь год спустя, уже после триумфального выступления Big Brother & the Holding Company на фестивале в Монтерее. Лейбл Mainstream ровно ничего не сделал для раскрутки альбома, если не считать того, что выпустил два сингла из него: «Blindman» и «All Is Loneliness». «Альбом получился слабым, потому что мы были молодыми и наивными, плохой был продюсер было у нас ни менеджера, ни вообще человека, который мог бы что-то посоветовать. Мы не понимали, что делаем, и нами просто воспользовались. Дали три дня на запись всего альбома и намекнули, что если мы позволим себе в студии какие-то творческие вольности, нас тут же вышвырнут», — так отзывалась Джоплин о первой пластинке.

В начале октября 1966 года новый менеджер группы Джулиус Карпен всё же вернул Big Brother & the Holding Company в Сан-Франциско. Здесь группа выступила на нескольких крупных концертах — в частности, на Love Pageant Rally (в Голден Гейт парке), а также в новогоднем Wail/Whale — вместе с Grateful Dead и Orkustra. Это событие, организованное «Ангелами Ада», было посвящено празднованию освобождения Шоколадного Джоржа, одного из участников банды; заметную роль в этом сыграла хиппиозная коммуна Хайт Эшбери.

Фестиваль в Монтерее

17 июня 1967 году Big Brother & the Holding Company дали свой первый концерт на фестивале в Монтерее. В тот день на той же сцене выступили Canned Heat, Эл Купер, Steve Miller Band, Paul Butterfield Blues Band, Майк Блумфилд и Electric Flag). На следующий день состоялся второй выход: этот концерт был организован специально для того, чтобы режиссёр Д. А. Пенебейкер мог заснять его на плёнку (здесь выступили также The Byrds, Джими Хендрикс, The Who, The Mamas and Papas и The Blues Project). Выступление Big Brother & the Holding Company с песней «Ball and Chain» стало центральным эпизодом фильма Пенебейкера «Monterey Pop», который по сей день считается образцом качественной рок-документалистики.

31 октября Big Brother & the Holding Company подписали контракт с новым менеджером Албертом Гроссманом, который вёл также дела Боба Дилана и The Byrds. Приход Гроссмана, как объяснял Сэм Эндрю, был во многом предопределён исходом дебатов внутри группы относительно того, следует ли им сниматься у Пеннебейкера (Grateful Dead, например, от этого отказались). Гроссман настоятельно советовал музыкантам согласиться на съёмку. «Задним числом стало ясно, что это бы верный шаг. В каком-то смысле, те, кто не попал в фильм, оказались <в историческом смысле> и вне фестиваля. В наши дни никто не помнит о том, что там выступали Grateful Dead и Electric Flag», — признавал Эндрю. Гроссман, как позже утверждал Альбин, ни в грош не ставил группу, но боготоворил Джоплин, которую рассматривал как «новую Билли Холлидей», а в перспективе — как лидера некой блюзовой супергруппы (с Тадж-Махалом и др.).

Ещё важнее было то, что группой заинтересовался Клайв Дэвис, президент Columbia Records. Немедленно подписав с Big Brother & the Holding Company контракт на выпуск трёх студийных альбомов, он присоединился к Гроссману в спешных попытках освободиться от старого контракта. Летом 1967 года на Mainstream Records всё же вышел залежавшийся и при этом недоработанный дебют Big Brother and the Holding Company, который в августе 1967 года поднялся до #60 в списках Биллборда (позже Columbia выкупила права на пластинку и сделала её хитом).

16 февраля 1968 года группа начала своё первое турне по Восточному побережью, а на следующий день впервые выступила в Нью-Йорке, в Anderson Theatre. Концерт получил восторженные рецензии в прессе. Группа продолжила гастроли — в Бостоне, Кембридже, Провиденсе и Чикаго. 1 марта концерт в детройтском зале Grande Ballroom был записан на плёнку и позже включён в концертный сборник Janis Live.

Cheap Thrills

В марте 1968 года группа (которую стали называть в афишах Janis Joplin and Big Brother & the Holding Company) приступила с продюсером Джоном Саймоном к работе над новым альбомом в нью-йоркской Studio E. Первоначальный вариант заголовка: «Dope, Sex and Cheap Thrills» по цензурным причинам пришлось сократить. Здесь впервые в коллективе возникли трения: музыканты почувствовали, что Джоплин становится суперзвездой, а сами они превращаются в аккомпанирующий состав. С другой стороны, и певица все чаще слышала со стороны, что группа не соответствует её уровню исполнительского мастерства.

Cheap Thrills изначально рассматривался как концертный альбом. Группа трижды отыграла детройтском Grande Ballroom где её записали Эллиот Мазур и Джон Саймон, приглашённый Гроссманом продюсер. «Получилось неважно, поэтому мы попытались добиться „живого“ звучания в студии сведя количество наложений к минимуму», — вспоминал Альбин. В конечном итоге в студийную запись был просто вмикширован звук зрительного зала и вступление Билла Грэхема.

Тем временем турне продолжалось: 7 апреля Big Brother & the Holding Company закончили его большим концертом в Нью-Йорке памяти Мартина Лютера Кинга, где также выступили Джими Хендрикс, Бадди Гай, Ричи Хэвенс, Пол Баттерфилд и Алвин Бишоп. В ходе турне (12-13 апреля) в зале Winterland Ballroom был записан (выпущенный позже) концертный Live at Winterland '68.

Выпуск студийного альбома задерживался: продюсер отверг почти весь материал (около 200 боббин), предложенный группой. Но предварительные заявки на пластинку оказались таковы, что она получил золотой статус ещё до выпуска. Клайв Дэвис потребовал немедленного релиза, и Cheap Thrills, обложку которого оформил знаменитый в андеграунде карикатурист Роберт Крамб, вышел в августе 1968 года, как раз к моменту выступления группы на фолк-фестивале в Ньюпорте (Род-Айленд), где 18-тысячная аудитория устроила ей овацию и не отпускала со сцены до часу ночи.

Освободившись от поп-конформизма, навязывавшегося Бобби Шедом, группа создала в Cheap Thrills (как писал в 1994 году обозреватель Джон Макдермотт), свой «…шедевр: эклектическую коллекцию бурных студийных и концертных экспериментов, которые явились сильным артистическим заявлением и в полной мере отразили мощь ансамбля». «После прихода Дженис нам потребовался примерно год концертной деятельности, чтобы понять, кто мы такие, — говорил Сэм Эндрю. — Перед началом работы над Cheap Thrills у нас было время отточить репертуар на гастролях, это и решило всё дело».

Уже через месяц после выхода альбом разошёлся миллионным тиражом, 12 октября возглавил списки Billboard 200 и продержался на вершине 8 недель, чему способствовал и успех хит-сингла «Piece Of My Heart» (второй сорокапяткой вышел «Summertime»). Однако, рецензии на альбом в США были сдержанными: многие отметили, что Джоплин, совершенно затмила своим исполнением группу, особенно в «Ball & Chain» и «Summertime». В числе тех, кто встал на защиту Big Brother, был Ричард Голдстейн, обозреватель Village Voice:

Да, стало принято высмеивать музыкантов группы, которые <будто бы> не соответствуют магии <Дженис Джоплин>, но они не столь уж беспомощны. Её голос настолько безграничен, что забить способен любой аккомпанемент, за исключением, разве что, базуки, но когда за ней Big Brother… разница между вокалом и музыкой стирается, остаётся общее звучание. Если вы называете это «звучанием Дженис Джоплин», значит судите об огне по дыму, потому что видите сначала его .

Оригинальный текст (англ.)  

True, it’s chic to deride the group as being unworthy of her magic, but they are certainly not lame companions. Her voice is vast enough to overwhelm any accompaniment less raucous than a bazooka, but with Big Brother behind her, freaking out like country cousins, there is no difference between voice and music---just “Sound.” Call that the sound of Janis Joplin and you might as well identify a fire by its smoke just because that’s what hits you first.

— Ричард Голдстейн, Village Voice.

Распад Big Brother

Несмотря на огромный успеха альбома, постоянные гастроли и нервное перенапряжение тормозили развитие группы. Без поддержки сан-францисского сообщества Big Brother (как отмечал Дж. Макдермотт), «с трудом удерживались на плаву». Ещё недавно казавшаяся неиссякаемой энергия группы из-за наркотиков и мелких дрязг стала стремительно испаряться. Постепенно личные и творческие связи в составе начали распадаться. При этом становилось всё более очевидно, что из всех участников коллектива одна только Джоплин после его распада могла бы не только выжить, но и добиться успеха как сольная исполнительница. Гроссман, лучше других понимая это, не делал ничего, чтобы предотвратить распад.

В сентябре 1968 года (едва только альбом уступил место на вершине Electric Ladyland Джими Хендрикса) менеджер объявил о «дружеском расставании» Дженис Джоплин и Big Brother. 15 ноября Джоплин дала со старым составом свой последний концерт — в манхэттенском Колледже Хантера (англ. Hunter College). Гроссман защитил Джоплин от агрессии извне, но распадом группы были возмущены все в Сан-Франциско: многие открыто говорили, что менеджер уничтожил группу, чтобы переманить певицу к себе.

Спустя 25 лет Сэм Эндрю признавал, что общественность, скорее всего, переоценивала влияние Гроссмана: «Big Brother погрязли в проблемах, запустили бизнес… Хотя, конечно, было ошибкой для неё уходить в такой момент. Мы были на самом пике, альбом вышел на первое место, — нельзя было этот успех так растранжиривать». При этом решение Джоплин никого не застало врасплох: оно назревало в течение нескольких месяцев, и сам Эндрю признавал, что Дженис о своих намерениях уйти из группы ему «прожужжала уши».

Сама Джоплин тяжело переживала свой уход. «Я любила этих парней больше всего на свете, но понимала: если я серьёзно отношусь к музыке, нужно уходить… Мы в течение двух лет работали по шесть дней в неделю, играя одни и те же песни, в них вложили себя полностью и попросту истощили себя», — вспоминала она в сентябре 1970 года.

1969—1972

После ухода Дженис Джоплин Дэйв Гетц и Питер Альбин присоединились к Country Joe and the Fish; с ней они провели американские и европейские гастроли, а также сыграли на альбоме Country Joe Here We Go Again, выпущенном Vanguard Records в 1969 году. В мае того же года оба покинули группу чтобы реформировать Big Brother. Пригласив к участию гитариста Дэвида Нельсона (англ. David Nelson), они прослушали нескольких вокалистов (в их числе были Эдди Мани, Кати Макдональд и Джон Херальд). В конечном итоге осень 1969 года группа воссоединилась в составе: Альбин, Гетц, Гёрли, Ник Гравенитес (вокал), Дэйв Шеллок (гитара) и Кэти Макдональд (вокал).

В 1970 году вышел альбом Be a Brother, спродюсированный Грэйвнайтсом, за которым последовал How Hard It Is (1971): здесь к группе присоеднился ещё и органист Майк Финнеган. В 1972 году группа распалась: в числе основных причин тому музыканты называли наркотики, отсутствие менеджмента и внутренние стычки. В 1978 году этот состав воссоеднился — всего лишь, чтобы сыграть «The Tribal Stomp» в Greek Theatre, Беркли.

1987-настоящее время

В 1987 году состав практически в том же составе воссоединился и начал время от времени выходить на гастроли. В 1996 году Гёрли покинул группу: главной причиной было его несогласие с решением группы подбирать женщин-вокалисток (он считал, что это оскобрляет память о Джоплин). Его заменил Том Финч. К этому времени с группой попеременно пели Мишель Бастиан, Лайза Бэттл, Хэлли ДеВестерн, Лайза Миллз, Андра Митрович, Кейси Клэнтон, София Рамос, Мэри Бриджет Дэвис, Хлой Лоуэри. Джейн Миренгет и Кэти Ричардсон.

В 1999 году группа выпустила альбом Do What Your Love. Партии вокала исполнила здесь Лайза Бэттл. Наряду с новым материалом в альбом были включены новые версии старой классики, в частности джоплиновской «Women is Loser». В 2005 году в Германии был записан (и год спустя выпущен) концертный альбом «Hold Me» — с вокалисткой Софией Рамос и гитаристом Чедом Квистом (англ. Chad Quist).

В 2008 году вышел двойной CD-сет The Lost Tapes, куда вошли записи, сделанные в Сан-Франциско 1966—1967 годах при участии Дженис Джоплин. Наряду с вещами, входившими в бутлегами, туда были включены 12 вещей, прежде не выпускавшихся.

12 февраля 2015 года от сердечного приступа скончался один из основателей группы, Сэм Эндрю.

Дискография

Альбомы

• Big Brother & the Holding Company (1967)
• Cheap Thrills (1968)
• Be a Brother (1970)
• How Hard It Is (1971)
• Can’t Go Home Again (1997)
• Live at Winterland '68 (1998)
• Do What You Love (1999)
• Hold Me (2006)
• The Lost Tapes (2008)

Ссылки

• [www.bbhc.com Официальный сайт]
• [www.janisjoplin.com/ Janis Joplin]

Отрывок, характеризующий Big Brother and the Holding Company

И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.