Cantus figuratus
Cantus figuratus (лат., букв. «нотированный распев», «нотированная музыка») в западноевропейской теории музыки эпохи Возрождения — термин для обозначения музыки с нотированным ритмом. В XVI—XVII вв. термин cantus figuratus фактически означал многоголосную авторскую музыку, которая на уровне понятия противопоставлялась традиционной григорианской монодии (cantus planus). Синонимы: cantus figuralis/figurativus, musica figurata/figurativa/figuralis.
Термин и понятие
Под «фигурацией» (лат. figura — одно из обозначений ноты[1]) подразумевалась не столько нотация звуковысот (как таковая, она существовала уже в XIII в. в широко распространённой форме квадратной нотации), сколько письменная фиксация музыкального ритма — в системе записи музыки, известной под названием мензуральной нотации. «Нотировать музыку» в сознании учёного музыканта XVI—XVII вв. означало точно нотировать её ритм.
<Существуют длительности — максима, лонга, бревис, семибревис, минима, семиминима, фуза и семифуза>. Хотя можно теоретически представить себе ноты большей и меньшей длительности (в потенции — до бесконечности), перечисленных, однако, достаточно. Они были изобретены в предыдущие века музыкантами, пристрастившимися к так называемой мензуральной и нотированной (mensuralis et figuralis) музыке, после того как музыка простая, плавная, или хоральная (simplex et plana seu choralis) [как объект для творчества] была предана забвению.— Липпий. Синопсис новой музыки (1612)
Исторический очерк
Термин cantus figuratus появился во второй половине XV в. как синоним cantus mensuratus[2] и как антоним cantus planus, которым традиционно (начиная с XIII в.) обозначали григорианскую монодию с ненотированным ритмом:
«Простой» распев тот, что исполняется «просто», без учёта какого-либо соотношения [голосов][3] — либо плавный (planus), либо нотированный (figuratus). Простой плавный распев тот, который исполняется «просто», то есть простыми нотами неопределённой длительности; такого рода — григорианский распев. Простой нотированный распев тот, который звучит «просто» в соответствии с нотными знаками определённой длительности— Тинкторис. Определитель музыкальных терминов (ок. 1475)
В XVI—XVII в. широко употреблялся не только в латинском[4], но и в новоевропейских языках (например, canto figurado в испанском тексте Луиса Милана, musica figuralis в немецком труде Мартина Агриколы, canto figurato в итальянских трактатах Пьетро Арона), при этом под cantus figuratus чаще всего подразумевалась не любая музыка с письменной фиксацией ритма, но, в первую очередь, многоголосная.
Напишите отзыв о статье "Cantus figuratus"
Примечания
- ↑ Lexicon musicum Latinum. 9.Faszikel. München, 2007, col.63-67.
- ↑ Синонимы: cantus mensurabilis, cantus mensuralis, musica mensurata, musica mensurabilis.
- ↑ «Просто» здесь = одноголосно.
- ↑ Например, в многократно переиздававшемся «Музыкальном компендии» Лампадия (полное название: Compendium musices, tam figurati quam plani cantus, ad formam dialogi (1-е изд. 1537, 5-е изд. 1554).
Литература
- Cantus figuratus // Lexicon musicum Latinum. 4.Faszikel. München: Bayerische Akademie der Wissenschaften, 2000, col.394-395.
Отрывок, характеризующий Cantus figuratus
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
