Cockney Rejects

Cockney Rejects
Cockney Rejects 2013
Основная информация
Жанры	панк-рок oi!
Годы	1979 - 1985 1990 - настоящее время
Страна	Великобритания Великобритания
Город	Лондон, Англия
Лейблы	Captain Oi! Records
Состав	Джефф «Стинки» Тернер Мик Геггус Винс Риордан Энди Скотт
Другие проекты	EMI/Zonophone Angelic Upstarts Small Wonder
[cockneyrejectsuk.co.uk/ rejectsuk.co.uk]

Cockney RejectsCockney Rejects

Cockney Rejects — британская oi!/панк-группа, образовавшаяся в 1979 году в Лондоне, Англия, и вошедшая в историю с песней «Oi! Oi! Oi!» (1980), давшей название движению, лидерами первой волны которого (наряду с Angelic Upstarts) они же и стали.

Группа исповедовала идеалы стрит-панка и конфликтовала с той частью прессы, которая пыталась уличить её в связях с британскими нацистами. Успех в чартах с синглом «The Greatest Cockney Rip-Off» (#21), пародировавшим Sham 69 и их «Hersham Boys», оказался единственным: в основном группа эксплуатировала «некоммерческие» темы — такие, как уличное насилие и футбольный фанатизм (другой их известный сингл, «I’m Forever Blowing Bubbles», — кавер West Ham-чанта, известного с 1920-х годов). При этом все три альбома серии Greatest Hits вошли в британский Top 30.

История группы

Вокалист Джефферсон Геггус (англ. Jefferson Geggus, он же Стинки Тернер), гитарист Микки Геггус (англ. Micky Geggus), басист Винс Риордан (англ. Vince Riordan) и барабанщик Кейт Уоррингтон (англ. Keith Warrington), открытые в Лондоне Джимми Перси, фронтменом Sham 69, были уличными панками, не имевшими ничего общего со столичной панк-культурой. Как позже писал в книге «Oi! The Truth» Гарри Бушелл, в их музыке не было политики: они пели о жизни Ист-энда, пьянстве, драках, полицейском произволе и футболе. Участие в политике проявлялось лишь в кровавых побоищах с неофашистами, которые не прекращались в течение двух лет.

Первым менеджером Cockney Rejects стал Гарри Бушелл, к тому времени известный журналист и политический активист.

Я познакомился с ними в мае '79-го. Двое оборванцев-кокни, увешанные вестхэмовскими бляхами, впихнули мне в ладонь свою потрепанную кассетку. Как и они сами, музыка их была грубой, быстрой и душевной, как само Мистическое откровение. Я познакомил их с Джимми Перси: он и записал их первую демо-плёнку, песни с которой появились на дебютном EP Flares & Slippers. Пластинка разошлась на удивление быстро и в NME их объявили «авангардом ист-эндского панк-возрождения». Гарри Бушелл. Oi! — The Truth

Братья Геггусы, Микки и Джефф, были хорошими боксёрами — ни один на ринге не побывал в нокдауне, а Джефф даже боксировал какое-то время за юношескую сборную Англии. Музыкальную карьеру они начали в 1977 году, после того, как 17-летний Микки впервые услышал «God Save The Queen» Sex Pistols. Он собрал группу The Shitters, которая некоторое время играла лишь на территории фамильного огорода, а встала на ноги после того, как в 1979 году в состав вошли басист Винса Риордана, в недавнем прошлом — рабочий сцены Sham 69, игравший в собственном коллективе The Dead Flowers. Барабанщики здесь постоянно менялись, пока Стикс не перешёл в группу из Angelic Upstarts в 1980 году.

«На концертах группа атаковала зрителя подобно стае безумных носорогов, — вспоминал Бушелл. — Гитара Микки, звучавшая как отбойный молоток, формировала стержень этого жёсткого, но мелодичного звукового натиска. Стинки, все ещё учившийся в школе, представлял собой зрелище не для слабонервных: и внешность его, и манера пения являли собой оргию уродства, и связки свои он насиловал так, что казалось, все силы мирового Зла создают этот вой». Гарри Бушелл

После того, как группа получила контракт, её делами занялся Тони Гордон, менеджер Джимми Перси. После изгнания из полидоровских студий (где они нанесли ущерб на сумму в тысячу фунтов), группа записалась в студии Персио и выпустила синглы «Bad Man» и «The Greatest Cockney Rip-Off». Второй из них вошёл в Top 30, как и дебютный альбом «Greatest Hits Vol 1», разошедшийся тиражом 60 000. Тут же вышел «Greatest Hits Vol 2», а в 1981 году — «студийный концертник» (аудитория была приглашена в студию) «Greatest Hits Vol. 3 (Live and Loud)» и за ним — «The Power and the Glory».

Классовая база

У Cockney Rejects было много общего с Angelic Upstarts (менеджмент, классовый состав аудитории и т. д.); отличие состояло в том, что поначалу скинхеды не приняли группу. Если не считать школьных приятелей Стинки и группировки Rubber Glove, аудитория The Rejects была чисто «футбольной» и состояла из фанатов Вест Хэма, а также o!-фэнов, разочаровавшихся в Sham 69 и Menace. Даже к концу 79 года вестхэмовская составляющая здесь была настолько сильна, что клич: «Cockney Rejects — oh, oh», под мотив глиттеровской «Hello Hello I’m Back Again» можно было расслышать в каждой трансляции матча с участием клуба. Позже сюда влилась истэндская группировка Glory Boys, — когда (по словам Бушелла) «участники её поняли, насколько Rejects на них похожи».

Ранняя Oi!-сцена так или иначе сформировалась вокруг Cockney Rejects и их ме́ста регулярных концертов, клуба Bridge House в Кэннинг-тауне на востоке Лондона. Аудитория здесь была аполитичной: кумирами являлись боксёры и футболисты, все увлекались уличным (нелицензионным) боксом, собачьими бегами и комиками вроде Джимми Джонса и Джимми Фэгга. Cockney Rejects, как вспоминал Бушелл, являли собой зеркальное отражение собственной аудитории. «Никогда ещё в музыкальной истории группа и фанаты не были до такой степени идентичны», — позже писал он.

Схватки с неонацистами

В отличие от Sham 69, Rejects с неонацистами на концертах проблем не имели, потому что те их, как утверждал Бушелл, «смертельно боялись». В «Бридж-хаусе» заправлял Терри Мерфи со своими крутыми сыновьями-боксёрам, и здесь царил идеальный порядок. Уже в первом интервью Sounds Стинки, говоря об участниках British Movement (которое oi!-стеры называли «германским движением»), пообещал: «Мы готовы их встретить, если они захотят прийти к нам с мечом, пусть готовятся от него же погибнуть. Перси им сопротивляться не мог. От нас им пощады не будет».

Действенность этих слов группе пришлось подтверждать уже на первом же своём концерте за пределами Ист-энда (в поддержку Angelic Upstarts) в кэмденском зале Ballroom. Когда многочисленная группировка представителей «Британского движения» явилась в зал и стала притеснять местных панков, Rejects и их команда из 12 человек (куда входили двое участников The 4-Skins, уже набиравших известность) спустились в зал, вступили в схватку и, как писал Бушелл, «здорово поколотили» неофашистов. «Мы никому не позволим устраивать беспорядки на своих концертах, — заявил Микки Геггус. — Если увидим, что кто-то задирает наших фанатов — выкинем их из зала, если нужно будет, своими руками». Во второй (и последний раз) группа схлестнулась с крайне правыми в феврале следующего года на станции Баркинг, после чего те группу не беспокоили.

Футбольные беспорядки

Как отмечал Гарри Бушелл, единственной «ахиллесовой пятой» Cockney Rejects была связь с футбольными хулиганами. Уже на своём самом первом концерте в Бридж-хаусе они ввывесили рядом с Юнион-джеком вестхэмовское полотно со скрещёнными молотками и лозунгом: West Side (именно на западной трибуне стадиона собирались самые отпетые вестхэмовские хулиганы). Их вторым синглом был «Bubbles» — гимн клуба, вошедший в чарты перед тем, как команда ранним летом 1980 года завоевала Кубок. Угрожающий по отношению к оппонентам текст «West Side Boys» (на обороте) не мог остаться незамеченным, и каждый раз из «Бридж-хауса» Rejects выезжали, как на войну.

Большой резонанс имела потасовка в клубе Electric Ballroom на севере Лондона, где 200 вестхэмовцев окружили полсотни фанатов «Арсенала» и вытеснили их на улицу. Но роковым для группы стал концерт в бирмингемском Cedar Club. В первом отделении выступали Kidz Next Door, где играли Грант Флеминг (известный впоследствии режиссёр) и Робби Перси, младший брат Джимми). Толпа скинов, фанатов «Бирмингема», попыталась сорвать выступление группы. К моменту выхода на сцену Rejects в зале было уже около двухсот крайне агрессивно настроенных недругов. На сцену посыпались бутылки и пепельницы, одна из которых попала в Винса. Стинки Тернер бросился в зал и сбил обидчика с ног. Как утверждал Бушелл, уступая соперникам в пропорции 1:10, участники Rejects со своей командой роуди-боксёров, ринулись в зал и оттеснили местных скинов сначала к дальней стене, а затем и на улицу. Микки Геггус получил серьёзную травму головы (ему было наложено девять швов и шина поверх правого глаза). Грант Флеминг, ветеран подобных эксцессов на концертах Sham 69 (в Хендоне) и Madness (в Хэтфилде), говорил, что более жестокого побоища не видел в своей жизни.

Геггуса поместили в местную больницу, но он вынужден был прыгать с третьего этажа здания, когда вооружённые дружки раненых фанатов «Бирмингема» пришли его разыскивать. Тем временем выяснилось, что вся аппаратура группы украдена (сумма ущерба составила две тысячи фунтов). На следующее утро часть команды отправилась её разыскивать и вновь вступила в драку с местными скинами. Микки (действовавший железным прутом) был арестован по обвинению в нанесении телесных повреждений. Через 8 месяцев он и Грант чудом избежали тюрьмы, получив условные сроки. На всякий случай незадолго до этого летом 1980 года Rejects дали два благотворительных концерта в Бридж-хаусе в поддержку Prisoners Rights Organisation, организованных Хокстомом Томом при поддержке Терри Мерфи. Очевидцы считают эти выступления лучшими в истории группы.

Бирмингемские похождения означали конец Rejects как гастролирующей группы. Им пришлось отменить концерт в Ливерпуле, когда сотни местных фанатов явились встречать их вооружёнными до зубов, а затем ограничить свою сферу влияния лондонскими пределами.

Cockney Rejects- 2007

• Джефф Тернер (вокал)
• Мик Геггус (гитара)
• Тони Ван Фратер (бас)
• Эндрю Лэйнг (ударные)

Дискография

Альбомы

• Oi! Oi! Oi! (1978)
• Flares & Slippers (1979)
• Greatest Hits Volume 1 (1980)
• Greatest Hits Volume 2 (1980)
• Greatest Hits Volume 3 (1981)
• The Power And The Glory (1981)
• On The Streets Again (1981)
• The Wild Ones (1982)
• Quiet Storm (1984)
• Unheard Rejects (1985)
• Lethal (1990)
• The Punk Singles Collection (1997)
• Greatest Hits Volume 4: Here They Come Again (2000)
• Out Of The Gutter (2003)
• Unforgiven (2007)
• East End Babylon (2012)

Ссылки

• [www.cockneyrejects.net/ Официальный сайт]
  • [web.archive.org/web/19990202050337/www.geocities.com/SunsetStrip/1196/ Oi!]
• [www.skinheadnation.co.uk/oi!.htm Cockney Reject на Skinhead Nation]

Отрывок, характеризующий Cockney Rejects

После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.