Couronne (линейный корабль, 1636)
Couronne (рус. «Корона») — первый парусный линейный корабль французского флота.
История строительства
Корабль был заложен на верфи Ла-Роше Бернар в 1629 гг. по личной инициативе и при непосредственном участии кардинала Ришелье. Спущен в 1632/1633 гг. (по другим данным — в 1636 г.). Строил корабль корабельный мастер Шарль Мориенн из Дьепа.
Конструкция
Двухдечный трёхмачтовый парусный линейный корабль
Шпунтовый пояс был из бука, остальная обшивка из дуба. На концах планок обшивки ставили 2 толстых железных болта, проходивших через шпангоуты, с подложенными под головку круглыми шайбами[1].
Бархоуты представляли собой брусья, установленные сверху на обшивку и закреплённые железными болтами к шпангоутам[1].
Пушечные порты на «Couronne» были удалены друг о друга на 3,57 м. Они были 1 м шириной и закрывались сверху, как было принято в Англии и Голландии (в Испании, напротив, сбоку)[1].
В корме внизу находилась камера для сухарей, обшитая буком и с проконопаченными стыками[1]. Из-за острых обводов в корме вода туда не попадала; для этого должно было бы быть больше чем 3 фута воды в трюме. Ниже этой камеры находился обитый провосченной парусиной пороховой погреб. Он имел два больших люка — в трюм и к Св. Варваре. Над камерой находилась каюта констебля, или Св. Варвара, где хранилось ручное оружие и заряды к нему; она была также кладовой для канониров, там проходил румпель и стояли кормовые орудия. На третьей палубе — полупалубе соответственно — находилась каюта капитана и перед ней кают-компания, там же находился рулевой[1]. По бортам корабля размещались каюты сержантов. Впереди находился нактоуз с 3 или 4 нишами для компасов, лампы и песочных часов. На корабле было 8 компасов и 24 песочных часов, из них, соответственно, по одному на 3 и 4 часа, остальные на полчаса и на минуту[1].
Палубой выше располагалось помещение для судового мастера и штурманов. Трап вёл вниз к каюте капитана, помещении размером 30 на 26 французских футов (9,75 на 8,45 м.)[2]. Второй каютой пользовался капитан корабля, если его каюта была занята адмиралом. Вокруг каюты шла кормовая галерея, стороны которой назывались галионами. По углам галереи на Couronne были художественно вырезанные и раскрашенные павильоны или кабинеты. Галереи корабля могли поместить от 100 до 150 человек[1]. Над кормовой галереей находился транец с изображением покровителя корабля. Так же, согласно инструкции, там находились гербы короля и адмирала. На самом верху находилась платформа с поручнями. Там располагались вахтенные кормовых фонарей. На Couronne было 3 кормовых фонаря из позолоченной меди со слюдой вместо стекла[1].
Couronne была богато укращена цветными и позолоченными орнаментами, как то было положено королевскому кораблю. Согласно старым картинам, изображающим французские корабли того времени, бархоуты на Couronne должны были быть чёрного цвета, а обшивка между ними, а также между портами цвета охры[1].
Палуба гальюна, разновидность имитации «тарана» на галерах и шебеках, поддерживалась снизу под клюзами двумя кницами и сверху двумя другими изогнутыми частями, которые назывались «Herpez» или ригели гальюна, которые простирались от бака до конца княвдигеда. Шпангоуты ригелей и сами ригели образовывали здесь пространство, способное уместить много людей. Здесь стиралось белье, исполнялась нужда и при хорошей погоде иногда, в качестве наказания, привязывался провинившийся[1].
Палуба гальюна Couronne имела 47 футов (15,27 м) в длину. Таким образом, корпус корабля с вместе гальюном имел 63,34 м в длину. Длина киля равнялась 38,91 м[1]. На Couronne, как ин апрочих больших французских кораблях имелось помещение - «львиная яма» — между фок-мачтой и битенгом, где жили помощники боцманов и где хранились блоки и канаты. Внизу под палубой находились 3 камбуза — для капитана, для командира пехоты и для солдат и матросов — все из древесины, обитые белой жестью и выложенные огнеупорными кирпичами. Наряду с камбузами были 2 прекрасных хлебных печи, место для баранов, индюков (более 500 птиц), черепах и другой свежей пищи[1].
Хотя ко времени постройки «Couronne» ни водоизмещение, ни остойчивость не рассчитывались, по современным данным о размерениях и объёме трюма корабля можно судить по следующим расчётам. Водоизмещение между нижней кромкой шпунта на киле и ватерлинией 2181,4 т, водоизмещение носовой части судна 1146,87 т, водоизмещение кормовой части 1034,55 т, разница 112,32 т; коэффициент полноты водоизмещения 0,590, площади ватерлинии 0,859, плоскости мидель-шпангоута 0,829; площадь ватерлинии 740 м², площадь погруженной части мидельшпангоута 60,4 м²; расстояние от центра тяжести до WL 1,998 м, высота метацентра над центром тяжести 3,200 м. Расчёт сделан для размеров по шпангоутам; если учитывать обшивку толщиной в среднем 0,30 м, то водоизмещение составит 2460 т, и метацентр будет несколько выше из-за большей ширины. Верхний край гакаборта возвышался на 24 м над килем и на 18,50 м над водой, кормовой подзор, напротив, только на 9 м и планшир на миделе на 6,50 м[1].
Корабль был вооружён 68/72 пушками калибра до 48 фунтов. 8 корабельных пушек располагались на гондеке в корме корабля.
Служба
Корабль выбыл из списков флота в 1641 году, разобран в 1643—1645 годах.
См. также
Напишите отзыв о статье "Couronne (линейный корабль, 1636)"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 [www.shipmodeling.ru/book_segelkrigsschiffe_17_02.php Главы из книги PÁRIS. 'SEGELKRIEGSSCHIFFE DES 17. JAHRHUNDERTS' (Перис. Парусные военные корабли XVII века). La Couronne Часть 2]
- ↑ Charles de la Ronciere. Histoire de la marine francais. - Vol.4. - P., 1910. - P. 597.
Литература
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Couronne (линейный корабль, 1636)
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
