D51

D51
D51-22 в Южно-Сахалинске
Основные данные
Страна постройки	Япония Япония
Завод	Kawasaki Heavy Industries Rolling Stock Company
Годы постройки	1936 — 1951
Всего построено	1115
Ширина колеи	1067 мм
Конструкционная скорость	85 км/ч
Технические данные
Осевая формула	1-4-1
Длина паровоза	19 730 мм
Служебный вес паровоза	125.77 т
Нагрузка от движущих осей на рельсы	14.3 т
Эксплуатация
D51 на Викискладе

Паровоз D51 (на советских дорогах — Д51) — серия японских узкоколейных (1067 мм) паровозов типа 1-4-1, строившихся по заказу японского правительства, для Японских Национальных железных дорог с 1936 по 1951 гг. Был создан на базе ранее выпускавшегося паровоза серии D50. Всего было построено 1115 паровозов этой серии. В обозначении паровоза буква D — согласно принятой на железных дорогах Японии классификации, обозначает число движущих осей — 4, число 51 — серию тендера паровоза. Были также создан и модернизированный вариант паровоза, получивший обозначение D51s «Namekuji type».

Некоторая часть паровозов D51 была оставлена на Сахалине отступавшими японскими войсками и использовались на Сахалинской железной дороге до 1979 г. Кроме того, в 1949—1950 годах по заказу СССР в Японии были изготовлены и поставлены на Сахалин 30 паровозов этой серии, работавшие вплоть до замены их тепловозами ТГ16. В Японии, для того чтобы отличить экспортные паровозы от произведённых для внутреннего рынка, модель и порядковый номер писались через дефис. Один из этих паровозов D51-22 установлен на постамент возле станции Южно-Сахалинск, другой D51-4 работает в депо Южно-Сахалинск и возил поезда с японскими туристами.

На Тайване, после перехода острова под контроль китайского правительства в 1945 году, паровозы D51 были переименованы в серию DT650.

Паровоз D51 в культуре

• Одной из распространённых форм Астропоезда из мультсериала «Трансформеры» является паровоз D51.
• В мультсериале Паровозик Томас и его друзья персонаж Хиро основан на классе D51, а также носит номер 51 на своём тендере.

Отрывок, характеризующий D51

Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.