Dewoitine

Dewoitine — французская фирма-авиапроизводитель, основанная Эмилем Девуатином в 1920 году в Тулузе. В начале компания производила истребители парасольной схемы, которые были не очень востребованы во Франции, но с успехом продавались за границей и строились по лицензии в Италии, Швейцарии и Чехословакии. В ноябре 1927 года пилот Марсель Доре установил на истребителе D.27 мировой рекорд скорости на дистанции 1000 км. Компания была ликвидирована в 1927 году с единственным активным проектом (D.27), который был передан компании EKW в Швейцарии.

Компания была воссоздана в марте следующего года в Париже под названием Société Aéronautique Française (Avions Dewoitine) или SAF. После кратковременного производства D.27 компания выпустила ряд истребителей, таких как D.500, которые стали основой французских ВВС 30-х годов. Также производились гражданские авиалайнеры, такие как D.333 и его производные D.338, которые были разработаны для полётов во Французский Индокитай и в итоге в Гонконг.

Компания была национализирована в 1937 году под названием SNCA du Midi или SNCAM и производила D.520, наиболее эффективный французский истребитель к началу Второй мировой войны. Однако, D.520 был произведён в небольших количествах, чтобы представлять сколько-нибудь серьёзную угрозу для Люфтваффе во время битвы за Францию.

В декабре 1940 года Dewoitine была окончательно поглощена компанией SNCASE, с одновременным уходом Эмиля Девуатина в SIPA. После этого самолёты под маркой Dewoitine не выпускались.

Ссылки

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Dewoitine

В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.