Dignitatis Humanae

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Католическое
социальное учение

Лев XIII
Quod Apostolici Muneris
Rerum Novarum

Пий XI
Quadragesimo Anno

Пий XII
Социальное учение

Иоанн XXIII
Mater et Magistra
Pacem in Terris

Ватикан II
Dignitatis Humanae
Gaudium et Spes

Павел VI
Populorum Progressio

Иоанн Павел II
Laborem Exercens
Sollicitudo Rei Socialis
Centesimus Annus
Evangelium Vitae

Бенедикт XVI
Deus Caritas Est
Caritas in Veritate

Папа Франциск
Lumen Fidei
Laudato si'

Общее
Социальное учение Римских Пап
Субсидиарность
Солидарность
Дистрибутизм
Tranquillitas ordinis

Персоналии
Гаспар Мермиллод
Хайнрих Пеш
Дороти Дэй
Оскар Арнульфо Ромеро
Джозеф Луис Бернардин
Хилэр Беллок
Гилберт Кит Честертон
Томас Вудс

Dignitatis humanae (с лат. — «Достоинство человеческой личности») – декларация Второго Ватиканского собора о религиозной свободе, т. е. о праве личности и объединений на общественную и гражданскую свободу в вопросах религии. Принята на 4-й сессии собора и утверждена папой Павлом VI 7 декабря 1965 года на закрытии собора.





История

Декларация прошла долгий и сложный путь разработки и была предметом борьбы и противостояния со стороны консерваторов и сторонников либерализма.

Подготовительный период и первая сессия (1962)

Проблемы религиозной свободы, взаимоотношений церкви и государства и отношений Католической церкви к другим конфессиям и религиям были затронуты ещё в период подготовки собора в проектах двух документах.

С одной стороны, в проекте догматической конституции «О церкви», подготовленном Доктринальной комиссией под руководством кардинала Альфредо Оттавиани, содержалась глава «Отношения между церковью и государством и религиозная терпимость», в которой отражалась традиционная позиция Католической церкви, суть которой состояла в том, что государство не должно быть нейтральным в религиозной сфере, а гражданская власть обязана обеспечивать свободное исповедание гражданами католической веры и умерять публичные проявления других культов в той мере, в какой они, по определению Католической церкви, подвергают опасности вечное спасение граждан.

С другой стороны, Всемирный совет церквей для развития экуменического диалога требовал от Католической церкви чёткой позиции по вопросу о религиозной свободе. С этой целью Секретариат по содействию христианскому единству под руководством кардинала Августина Беа, с конца 1960 года также одновременно готовил документ о религиозной свободе.

В августе 1961 года, разработанный Секретариатом по содействию христианскому единству проект конституции «О религиозной свободе», признававшей право каждого человека на свободу совести и обязанность государства по её защите, был направлен в Центральную подготовительную комиссию собора.

В июне 1962 года проекты Доктринальной комиссии и Секретариата по содействию христианскому единству были одновременно рассмотрены на заседании Центральной подготовительной комиссии, во время которого произошло столкновение мнений кардиналов А. Оттавиани и А. Беа. По решению папы Иоанна XXIII противоречия между документами должна была разрешить смешанная комиссия, однако она так и не приступила к созданию единого текста. После окончания первой сессии собора в апреле 1963 года Секретариатом по содействию христианскому единству был составлен новый проект документа, который представлял достоинство человеческой личности как общее основание религиозной свободы и права человека исповедовать ту религию, какую принимает его совесть. Летом того же года по настоянию Доктринальной комиссии вопрос о религиозной свободе был исключён из списка тем, предназначенных для обсуждения на следующей сессии. Тем не менее, в июле Секретариату по содействию христианскому единству удалось добиться внесения подготовленного им текста в проект документа «Об экуменизме».

Вторая сессия (1963)

В начале второй сессии, в сентябре 1963 года американские епископы во главе с кардиналом Фрэнсисом Спеллманом потребовали от Генерального секретариата Собора поставить вопрос о религиозной свободе в список тем для обсуждения и принять за основу текст Секретариата. Под их давлением папа Павел VI дал указание кардиналу А. Оттавиани и Доктринальной комиссии вынести окончательное решение по документу о религиозной свободе. Несмотря на серьёзные разногласия среди членов комиссии, 11 ноября большинством голосов текст о религиозной свободе, являвшийся пятой главой проекта «Об экуменизме», был одобрен для рассмотрения и 19 ноября представлен участникам собора. Из-за развернувшихся дискуссий по проекту документа «Об экуменизме», тема религиозной свободы затрагивалась лишь в ряде выступлений, а сам текст пятой главы не был принят к обсуждению.

К весне 1964 года в Секретариат по содействию христианскому единству поступило 380 письменных замечаний и поправок участников собора по содержанию пятой главы, многие из которых указывали на её противоречие традиционному учению Католической церкви о её месте в гражданском обществе, а также на отсутствие чёткого определения свободы, достоинства личности и границ принуждения в религиозных вопросах. По представлению кардинала Ф. Спеллмана с этого периода к работе над документом был привлечён американский теолог-иезуит Дж. Мюррей. В апреле 1964 года папа Павел VI согласился с предложением координационной комиссии преобразовать пятую главу в отдельную декларацию, исправленный текст которой был разослан 27 апреля 1964 года всем участникам Собора.

Дискуссии по проекту декларации на третьей сессии выявили устойчивую оппозицию этому документу со стороны консервативной части собора, представленной многими членами Римской курии, а также большинством епископов Испании и Италии, негативно оценивавших провозглашение равенства в гражданских правах Католической церкви и других религиозных общин в католических странах. Открытую поддержку декларации выразили большинство американских и германских епископов, а также французские епископы, прогрессистского направления. Несмотря на серьёзную критику, доходившую до требований полного отказа от декларации, Секретариат по содействию христианскому единству продолжил дальнейшую доработку текста, в которой вместе с Мюрреем приняли активное участие такие знаменитые теологи, как Ив Конгар, Йоханнес Виллебрандс, а также Пьетро Паван и Жан Жером Амер.

Третья сессия (1964)

Важнейшим событием при рассмотрении вопроса религиозной свободы на Втором Ватиканском соборе послужила дискуссия по проекту декларации в начале третьей сессии, 23 сентября 1964 года, когда во время голосования текст декларации был отклонён. В октябре того же года текст был подвержен ревизии, которая выявила его недостатки, основным из которых являлся субъективный подход авторов. 11 ноября 1964 года новый проект декларации, предложенный американским иезуитом Джоном Мюрреем и монсеньором П. Паваном отошёл от ориентации на субъективные категории, заменив их на позитивистскую и юридическую ориентацию[1]. 17 ноября новый вариант проекта декларации был роздан участникам собора вместе с извещением, что его обсуждение и голосование по принятию состоятся 19 ноября. Однако 18 ноября более 200 епископов передали в президиум собора петицию с подписями, требовавшую отмены голосования по тексту из-за краткости времени, данного на ознакомление с ним. Вопреки протесту около 1 тысячи епископов, желавших обсудить проект до конца третьей сессии, Павел VI согласился снять его с голосования.[2]

Четвёртая сессия (1965)

В начале 1965 года Секретариат по содействию христианскому единству принял предложенный епископом К. Коломбо новый план документа, доработка которого с учётом присылаемых замечаний продолжалась под общей редакцией Джона Мюррея. Одобренный в начале мая координационной комиссией очередной вариант текста декларации в июне того же года был отослан участникам собора вместе с пространными комментариями.

Критика проекта декларации во время его первого обсуждения на четвёртой сессии собора продолжала сводиться к расплывчатости употребляемых в нём формулировок и понятий, а также к указаниям на противоречие основной идеи текста традиционному социальному учению римских пап XIX и XX веков. 18 сентября более 100 епископов подали петицию с подписями, просивших дать им возможность составить документ, отражающий их понимание религиозной свободы, отменив голосование по проекту, но 21 сентября c одобрения папы Павла VI дискуссии были прекращены, и общим голосованием (1997 голосов против 224) предложенный текст был принят как основа для составления окончательного варианта декларации.

17 ноября шестой вариант декларации был вынесен на соборное обсуждение. Ввиду непрекращающейся полемики по документу папа Павел VI распорядился добавить в преамбулу декларации фразу о сохранении «в неприкосновенности традиционного католического учения о нравственных обязанностях людей и сообществ по отношению к истинной религии и единой Церкви Христовой».[3] 19 ноября предварительное голосование приняло документ 1954 голосами против 249, а 7 декабря состоялось итоговое голосование по декларации (2308 голосов против 70) и её провозглашение под официальным названием «Dignitatis humanae» (сокращённо DH).

Редакции документа

  • Проект Доктринальной комиссии под руководством кардинала Альфредо Оттавиани
  • Проект Секретариата по содействию христианскому единству под руководством кардинала Августина Беа
  • Пятая глава декларации "Об экуменизме" (Textus prior)
  • Усовершенствованная версия пятой главы ко времени окончания третьей сессии (Textus emendatus)
  • Отдельный документ – усовершенствованная версия бывшей пятой главы (Textus re-emendatus)
  • Одобренная редакция (Textus recognitus)
  • Окончательная редакция (Dignitatis Humanae)

Структура

Декрет состоит из 15 статей, объединённых в 2 главы, предваряемых вступлением:
Вступление: О праве личности и сообществ на общественную и гражданскую свободу в вопросах религии (статья 1)
Глава 1: Общее обоснование религиозной свободы (статьи 2-8)
Глава 2: Религиозная свобода в свете Откровения (статьи 9-15)

Содержание

Dignitatis humanae провозглашает права и обязанности не только для Католической церкви, но и для всех религиозных групп осуществлять свою свободу, в том числе и религиозную, не принуждая при этом ни отдельных людей, ни социальные группы. Прежде всего, это – свобода личности в выборе религии и её право поступать в соответствии со своей совестью, поскольку никто не может совершат насилие или принуждать совесть человека, даже перед лицом объективной истины.[4]

Общее обоснование религиозной свободы

В первой части декларации излагается общее обоснование религиозной свободы. Эта свобода, заключается в отсутствии какого-либо принуждения в религиозной сфере со стороны власти, социальных групп или отдельных лиц, «основана на достоинстве человеческой личности, так как заложена в самой природе человека».[5] Человек не только вправе придерживаться уже принятых им религиозных убеждений, но и может и даже обязан искать истину в религиозных вопросах, чтобы составить себе верное и истинное суждение для совести, осуществляя поиск «свободным исследованием, учительством или наставлением, общением и диалогом».[6] Важнейшее место в поиске человеком истины занимает его совесть, которой он воспринимает и признаёт веления божественного закона – высшей нормы человеческой жизни. Человек обязан верно следовать своей совести во всех своих поступках, чтобы достичь Бога, и человеку нельзя препятствовать действовать по совести, особенно в религиозной области, подразумевающей внутренние добровольные и свободные акты, которыми человек направляет себя к Богу.[7]

Как для отдельной личности, так и для общин критерием беспрепятственного исповедания религии выдвигается соблюдение ими справедливого общественного порядка как основополагающей части общего блага. Особо оговаривается право религиозных общин на миссионерскую деятельность, но указывается на недопустимость принуждения или недостойного и нечестного убеждения при распространении веры, что нарушает права других лиц.

Забота о религиозной свободе возлагается на граждан, социальные группы, церковь, проч. религиозные общины и особенно на гражданскую власть, которая обязана законодательно защищать религиозные свободы всех граждан и обеспечивать условия для выполнения этих законов, а также пресекать в соответствии с юридическими нормами злоупотребления в сфере религиозной свободы (DH. 7). Власть не имеет права предписывать или запрещать человеку религиозные акты (DH. 3), навязывать исповедание или отвержение какой-либо религии, ограничивать вхождение в религиозные общины или их оставление, применять силу для уничтожения религии или чинить препятствия для верующих[8].

Религиозная свобода в свете Откровения

Вторая часть декларации посвящена учению о религиозной свободе и её места в писании, и именно на этом основании базируются общие принципы декларации. Документ соотносит содержащееся в писании и у отцов церкви требование добровольности акта веры с принципом религиозной свободы. Вслед за приведением множества примеров из Нового Завета о проповеди Иисуса и апостолов, не принуждавших к принятию веры[9], декларация утверждает, что «церковь следует этому пути и сохраняет учение о религиозной свободе, хотя в её истории и совершались действия, противные евангельскому духу»[10].

Признание права на религиозную свободу за всеми людьми и общинами тесно связано с требованием признания свободы Церкви – «основополагающего принципа отношений между Церковью и гражданскими властями и всем гражданским строем»[11]. К благу общества относится свобода действий Церкви в той мере, в какой это требуется для спасения людей, поэтому «в человеческом обществе и перед лицом любой публичной власти Церковь отстаивает за собой свободу, будучи духовной властью, установленной Христом Господом»[12].

Напишите отзыв о статье "Dignitatis Humanae"

Ссылки

  • Документы Второго Ватиканского собора, Москва, 2004.
  • История Второго Ватиканского собора, под ред. Джузеппе Альбериго, том IV, Москва, 2007.
  • [www.vatican.va/archive/hist_councils/ii_vatican_council/index.htm Полный текст декларации и других документов Второго Ватиканского собора на официальном сайте Ватикана на белорусском, китайском, чешском, английском, французском, немецком, итальянском, латинском, португальском, суахили и испанском языках.]
  • Тюшагин В. В. [www.pravenc.ru/text/171981.html Dignitatis humanae // Православная Энциклопедия. Т. 14.]

Смотри также

Примечания

  1. История Второго Ватиканского собора, под ред. Джузеппе Альбериго, том IV, Москва, 2007, с. 485.
  2. Там же, с. 488.
  3. Калиниченко Е. В., Пономарёв В. П., Пучкин Д. Э., Тюшагин В. В. [www.pravenc.ru/text/149919.html Второй Ватиканский Собор] // Православная энциклопедия. Том VII. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2004. — С. 268—303. — 752 с. — 39 000 экз. — ISBN 5-89572-010-2
  4. Документы Второго Ватиканского собора, Москва, 2004, с. 352.
  5. Dignitatis humanae, 2.
  6. Dignitatis humanae, 3.
  7. Dignitatis humanae, 1.
  8. Dignitatis humanae, 6.
  9. См. Dignitatis humanae, 11.
  10. Dignitatis humanae, 12.
  11. Dignitatis humanae, 13.
  12. Dignitatis humanae.

Отрывок, характеризующий Dignitatis Humanae

Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.