Disintegration

</td></tr> </td></tr>

Disintegration
Студийный альбом The Cure
Дата выпуска	2 мая 1989
Записан	Hook End Manor, в Рединге Беркшир
Жанры	готик-рок
Длительность	71:42
Продюсер	Роберт Смит, Дэвид Аллен (англ. David M. Allen)
Лейбл	Elektra Fiction
Профессиональные рецензии
Allmusic [www.allmusic.com/cg/amg.dll?p=amg&sql=Ai1ug6j5h7180 ссылка] Blender [www.blender.com/guide/reviews.aspx?id=3476 ссылка] Роберт Кристгау (C+) [www.robertchristgau.com/get_artist.php?name=cure ссылка] Melody Maker (mixed) (6 May 1989) Rolling Stone [www.rollingstone.com/artists/thecure/albums/album/230617/review/5940349/disintegration 1989] Stylus (favourable) [www.stylusmagazine.com/articles/on_second_thought/the-cure-disintegration.htm 2003]
Хронология The Cure
Kiss Me, Kiss Me, Kiss Me (1987) Disintegration (1989) Wish (1992)
Синглы из Disintegration
«Lullaby» Выпущен: 4 апреля 1989 «Fascination Street» Выпущен: 18 апреля 1989 «Lovesong» Выпущен: 19 августа 1989 «Pictures of You» Выпущен: 3 июня 1990

К:Альбомы 1989 года

RS	[www.rollingstone.com/music/lists/6862/35223/44866 Позиция № 326] в списке 500 величайших альбомов всех времён по версии журнала Rolling Stone

Disintegration — восьмой студийный альбом английской группы The Cure, выпущенный 2 мая 1989 года. Disintegration ознаменовал возвращение группы к мрачному звучанию в стиле готик-рок, свойственному для группы в начале 80-х (альбомы Seventeen Seconds, Pornography и Faith).

К своим тридцати годам лидер The Cure Роберт Смит чувствовал отвращение к собственной популярности и желал закрепить успех предыдущих поп-ориентированных альбомов более зрелой работой. Также во время работы над Disintegration Смит употреблял галлюциногены, что сильно отразилось на результате. Запись альбома проходила в 1988-1989 годах в Рединге на студии Hook End Manor. Сопродюсером альбома стал Дэвид Аллен. Во время записи из группы был уволен ударник и клавишник Лол Эндрю Толхерст, злоупотреблявший алкоголем.

Вопреки опасениям представителей звукозаписывающего лейбла, Disintegration стал самым коммерчески успешным альбомом The Cure. В Великобритании он занял третье место, в США — двенадцатое. Также было выпущено несколько удачных синглов, один из которых («Lovesong») занял второе место в Billboard Hot 100.

К 1992 году по всему миру было приобретено более 3 000 000 экземпляров Disintegration. Он был хорошо принят критикой и занимает 326 место в списке 500 величайших альбомов всех времён по версии журнала Rolling Stone. Обозреватель Allmusic Стивен Томас Эрлвайн назвал Disintegration «кульминацией всех музыкальных направлений, в которых играла группа на протяжении 1980-х годов».

Предыстория

Второй альбом Seventeen Seconds закрепил за The Cure репутацию выдающейся группы в стиле готик-рок. Стивен Томас Эрлвайн охарактеризовал этот период The Cure как «медленные мрачные песни и отвратительный внешний вид Смита».

В 1982 и 1983 годах было выпущено два сингла, которые содержали нехарактерные для стиля группы элементы поп-музыки. The Lovecats стал первым синглом The Cure, вошедшим в десятку лучших песен Великобритании (7 место). Перемены в звучании произошли из-за того, что Смит был недоволен закрепившейся за The Cure репутацией предсказуемой готик-рок-группы: «Чтобы ответить этим людям, я захотел написать сумасшедшую и просчитанную песню, такую как „Let’s Go to Bed“».

После возвращения в состав гитариста Порла Томпсона, басиста Саймона Гэллапа в 1984 году и прихода барабанщика Бориса Уильямса в 1985 году, Смит и Толхерст продолжили привносить в звучание группы элементы поп-музыки. Так, на свет появился шестой студийный альбом The Head on the Door (1985 год). После выхода синглов «In-Between Days» и «Close to Me» The Cure впервые стали известными в США.

Двойной альбом Kiss Me, Kiss Me, Kiss Me сделал группу ещё более коммерчески успешной: после его выхода были раскуплены билеты на мировое турне The Cure. Несмотря на это между участниками группы стали возникать трения. Толхерст начал употреблять алкоголь в чрезмерных количествах и перестал приносить группе пользу. Чтобы залатать эту дыру, в The Cure появился второй клавишник Роджер О’Доннелл (англ. Roger O'Donnell).

Новый музыкант сразу понял, что Толхерст обременял остальных: «Я не мог понять, почему он оставался в группе. Он мог позволить себе нанять учителя и брать уроки каждый день, но обучение его не интересовало. Ему просто нравилось быть членом группы». Остальных участников также не устраивало поведение Толхерста, и когда клавишник начал пить ещё больше, Смит сказал, что своим поведением он напоминает «недоразвитого ребенка, которого всё время подгоняют палкой».

В конце тура в поддержку Kiss Me, Kiss Me, Kiss Me Смит чувствовал себя не в своей тарелке и уехал с невестой в Майда Вейл (англ. Maida Vale). Чтобы выйти из депрессии, музыкант начал регулярно употреблять ЛСД. Тогда он понял, что The Cure воспринимались слушателями неправильно, и решил вернуться к мрачной тематике во время записи следующего альбома.

История создания

Тем временем, Смиту скоро должно было исполниться 30 лет. Это пугало Роберта, так как он считал, что все шедевры в рок-музыке появились до того, как их создатели достигли этого возраста. Так, Смит начал писать песни без участия остальных членов группы. Материал, который он записал, был грустным и наводил тоску.

Летом 1988 года участники группы собрались дома у Бориса Уильямса, и Смит показал сделанные им демозаписи. Лидер группы был готов выпустить песни в одиночку, если бы они не понравились остальным: «Я бы с радостью записал их сам. Если бы группа решила, что это неправильно, всё было бы в полном порядке». Но коллеги по группе одобрили их, и к концу лета дома у Уильямса на 16-дорожечный магнитофон было записано тридцать две песни.

Когда The Cure прибыли в Рединг на студию Hook End Manor, Смит решил, что не будет ни с кем общаться. Позже Роберт признал, что был немного надменным, но в то время ему хотелось побыть в немного неприветливой обстановке. Музыкант пытался отойти от настроения, которое можно услышать на альбоме Kiss Me, Kiss Me, Kiss Me и поп-синглах, и создать атмосферу четвёртого альбома Pornography.

В это время самоубийство, как социальное явление, привлекло внимание Роберта Смита. Незадолго до начала записи Disintegration в одном из близлежащих городов два подростка покончили с собой. Позже стало известно, что во время этого они слушали ранние альбомы The Cure. Смит хранил газетную вырезку о происшествии прикреплённой к стене на студии звукозаписи, но комментировал ситуацию следующим образом: «Я знаю, это трагично, но в то же время и ужасно смешно. Очевидно, что это не имеет к нам никакого отношения. Просто выбрали нас».

Тем временем Толхерст только отвлекал остальных членов группы: во время записи альбома он проводил большую часть времени, выпивая и смотря MTV. Смит перестал узнавать коллегу: «Я больше не понимал, кто он, да и сам он этого уже не знал. Я кричал на остальных, потому что манера, в которой мы с ним общались была абсурдной».

Роберт не выгонял Толхерста из группы только потому, что чувствовал долг перед старым другом. Тогда остальные музыканты The Cure выдвинули ультиматум, что уйдут, если до конца записи альбома Лол не будет уволен. Когда Толхерст прибыл на сведение альбома, снова сильно переборщив с выпивкой, произошёл конфликт, который положил конец его пребыванию в группе. В апреле 1989 года в интервью New Musical Express Смит сказал, что Лол женился и, возможно, вернётся в The Cure к Рождеству. Но этого не случилось. Хотя фамилия музыканта значится на альбоме напротив надписи «другие инструменты», Смит и остальные участники группы говорят, что Толхерст не участвовал в записи.

Музыка

Disintegration ознаменовал возвращение группы к тёмному звучанию стиля готик-рок, в котором были записаны альбомы The Cure начала 80-х. Смит хотел записать альбом, который бы отражал его подавленное на тот момент состояние. Звучание Disintegration шокировало представителей американского звукозаписывающего лейбла Elektra Records, и Смита попросили перенести релиз на несколько месяцев. Роберт ответил: «Они считают, что я специально пытался быть мрачным. После этого я понял, что звукозаписывающие компании ни хрена не врубаются, чем занимается The Cure, и что такое The Cure вообще».

В Disintegration можно услышать много партий клавишных и синтезатора, протяжные гитарные риффы и задумчивый голос Смита. Первая песня альбома «Plainsong», по мнению журналиста Джефа Эптора (англ. Jeff Apter), «отлично переносит слушателя в настроение альбома» и «расходится в потоке гитары и синтезатора до того момента, когда Смит берёт в руки микрофон и исполняет некоторые фрагменты текста настолько таинственно (например, „I’m so cold“), как если б это были кумранские рукописи». Смит чувствовал, что «Plainsong» будет отличным открытием альбома и охарактеризовал её как оркестровую и роскошную.

Третий трек альбома «Closedown» состоит из клавишной основы и медленной печальной партии гитары. Песня стала для Смита средством выражения своих физических и профессиональных недостатков.

Несмотря на то, что в альбоме доминирует далеко не весёлое настроение, песня «Lovesong» стала хитом в США. Нэт Реггет (Allmusic) о песне: «ритм-секция: Саймон Гэллап/Борис Уильямс, создают хороший тугой ритм, в то время как Смит и Порл Томпсон добавляют гитарные вставки и обрамления, привнося остроту. Смит преподносит текст нежно, с легкой страстью».

В альбоме можно услышать много различных эффектов: например, для того, чтобы добиться медленного унылого темпа в песне «Prayers For Rain», использовались фленжер и многие другие.

«Lovesong» Смит написал в подарок на свадьбу своей возлюбленной Мэри Пул. Казалось, что её текст не вписывается в общее настроение Disintegration, но Роберт считал композицию важной частью альбома: «Это открытое выражение эмоций. Это не попытка быть умным. Прошло десять лет пока я пришёл к тому, чтобы спокойно петь откровенную песню о любви». «Lovesong» показала перемены внутри самого Смита: раньше он думал, что следует скрывать свои чувства.

Текст оптимистичной «Pictures Of You» всё же очень трогательный («screamed at the make-believe/screamed at the sky/you finally found all your courage to let it all go»). Журналист Allmusic Билл Яновиц (англ. Bill Janovitz) о песне: «Это The Cure в своём лучшем виде: великолепная плавная партия синтезатора, в которую вплетаются ходы гитары, баса и романтический текст Смита, исполненный им со страстью».

Идея песни «Lullaby» родилась у Смита после воспоминания из детства: если Роберт не мог заснуть, отец пел ему колыбельные: «Он всегда придумывал их сам, и у них всегда был плохой конец. Что-нибудь вроде: спи, малыш, спи или ты больше никогда не проснёшься».

Выход альбома и критика

Disintegration был выпущен в мае 1989 года и занял третью позицию в чарте Великобритании, а сингл «Lullaby» оказался на пятом. До этого времени подобного успеха группа ещё не достигала. В США лейбл Elektra Records выпустил сперва сингл «Fascination Street», в связи с тем, что музыка звучала в фильме «Заблудшие ангелы». Третий сингл Lovesong занял в США второе место. Успех альбома Disintegration был таким впечатляющим, что в марте 1990 года (после релиза прошёл год) сингл «Pictures of You» занял в Великобритании двадцать четвёртую позицию. Более того, в Великобритании Disintegration стал золотым, и к 1992 году во всём мире было продано более трёх миллионов копий.

Rolling Stone поставил альбому три с половиной звезды из пяти. Обозреватель Майкл Азеррад сказал, что «хотя Disintegration и не открывает перед группой новые горизонты, он удачно показывает, что она делает лучше всего». Обозреватель еженедельника Melody Maker Крис Робертс написал, что The Cure перестала выпускать поп-записи и охарактеризовал альбом как «многообещающий, клаустрофобный, часто трогающий и часто монотонный». Журналист Роберт Кристгау поставил альбому оценку C+ и выразил своё недовольство депрессивным настроем Роберта Смита. Стивен Томас Эрлвайн (Allmusic) поставил альбому четыре с половиной звезды из пяти и похвалил The Cure: «мрачное звучание группы ещё никогда не было таким красивым, а песни, начиная с энергичной „Fascination Street“, заканчивая зловещей „Lullaby“ с утончённым саундом гитары, ещё никогда не были такими продуманными и запоминающимися».

Disintegration вошёл во многие списки «лучших из лучших». Rolling Stone поместил альбом на 326 место в списке «500 величайших альбомов всех времен». Немецкий аналог журнала доверил записи 184 место в этом же списке. Melody Maker назвал альбом лучшим из выходивших в 1989 году. Журнал Q поставил его на 17 строчку в списке 80 лучших альбомов.

Тур Prayer и его последствия

После того как закончилась работа над альбомом, Смит сказал, что группа стала играть в стиле арена-рок, несмотря на все его усилия не допустить этого. Также лидер The Cure заявил, что название Disintegration подходило для работы как нельзя лучше, так как отношения внутри группы перестали быть идеальными и золотому периоду творчества наступил конец.

Сразу после выхода альбома в Европе прошёл тур Prayer. Группа дала много примечательных концертов, среди них: перед сорокотысячной аудиторией в Париже, на фестивале в Роскильде, в Лондоне на стадионе Уэмбли. После европейского тура участники группы решили добраться до Америки на корабле вместо самолёта. Смит и Гэлапп боялись перелётов и даже хотели отменить часть запланированных концертов, но звукозаписывающая компания и организаторы тура настояли на своём и даже предложили провести дополнительные выступления. Первый концерт в США состоялся перед сорокачетырёхтысячной аудиторией на Giants Stadium в Нью-Йорке. Участники группы не были этому рады, а сам Смит сказал, что они никогда не хотели стать такими значимыми.

Во время тура по западной части Америки на разогреве перед The Cure выступали Pixies, Shelleyan Orphan и Love and Rockets. Концерт на Dodger Stadium собрал 50 000 зрителей и принёс доход в $ 1 500 000. Рост популярности группы привёл к срыву Смита: он сказал, что больше не может со всем этим справляться, и текущий тур будет последним. Между Робертом и остальными участниками группы происходили конфликты, а употребление кокаина лишь ухудшило положение вещей.

Тем временем, в 1990 году «Lullaby» стала «лучшим клипом 1989 года» на Brit Awards. В 1991 году The Cure выпустили концертный альбом Entreat, в который вошли песни с Disintegration, исполненные на концерте в Уэмбли. Вскоре, несмотря на заявление о том, что The Cure больше никогда не будет гастролировать, Смит принял предложение стать хедлайнером на фестивале Glastonbury. Клавишник О’Доннелл после двух лет, проведённых в группе, покинул её, и его место занял гитарный техник группы Пэрри Бэмоунт. Чуть позже на Смита оказал влияние популярный в то время в Лондоне стиль эйсид-хаус, и в 1991 году он выпустил альбом ремиксов песен The Cure Mixed Up.

Список композиций

Все тексты написаны Робертом Смитом, вся музыка написана Смитом, Гэллапом, О’доннелом, Томпсоном, Толхерстом и Вильямсом.

№	Название	Длительность
1.	«Plainsong»	5:12
2.	«Pictures of You»	7:24
3.	«Closedown»	4:16
4.	«Lovesong»	3:29
5.	«Last Dance» (доступна только на CD и кассетах)	4:42
6.	«Lullaby»	4:08
7.	«Fascination Street»	5:16
8.	«Prayers for Rain»	6:05
9.	«The Same Deep Water as You»	9:19
10.	«Disintegration»	8:18
11.	«Homesick» (доступна только на CD и кассетах)	7:06
12.	«Untitled»	6:30

Переиздание 2010 года

Официальный сайт группы анонсировал переиздание легендарного альбома в мае 2010 года. Новая версия будет издана в трех видах: Deluxe 3 CD, Двойной винил и бюджетный CD.

• Первый диск Deluxe Edition, Single CD и Двойной винил включают в себя оригинальный альбом.

Список композиций Deluxe Edition

Все тексты написаны Робертом Смитом, вся музыка написана Смитом, Гэллапом, О’доннелом, Томпсоном, Толхерстом и Вильямсом.

CD2 RARITIES (1988 - 1989)
№	Название	Длительность
1.	«Prayers For Rain» (RS HOME DEMO (instrumental)-04/88)
2.	«Pictures of You» (RS HOME DEMO (instrumental)-04/88)
3.	«Fascination Street» (RS HOME DEMO (instrumental)-04/88)
4.	«Homesick» (BAND REHEARSAL (instrumental)-06/88)
5.	«Fear of Ghosts» (BAND REHEARSAL (instrumental)-06/88)
6.	«Noheart (*)» (BAND REHEARSAL (instrumental)-06/88)
7.	«Esten (*)» (BAND DEMO (instrumental)-09/88)
8.	«Closedown» (BAND DEMO (instrumental)-09/88)
9.	«Lovesong» (BAND DEMO (instrumental)-09/88)
10.	«2Late (alt version)» (BAND DEMO (instrumental)-09/88)
11.	«The Same Deep Water as You» (BAND DEMO (instrumental)-09/88)
12.	«Disintegration» (BAND DEMO (instrumental)-09/88)
13.	«Untitled (alt version)» (STUDIO ROUGH (instrumental)-11/88)
14.	«Babble (alt version)» (STUDIO ROUGH (instrumental)-11/88)
15.	«Plainsong» (STUDIO ROUGH (guide vocal)-11/88)
16.	«Last Dance» (STUDIO ROUGH (guide vocal)-11/88)
17.	«Lullaby» (STUDIO ROUGH (guide vocal)-11/88)
18.	«Out of Mind» (STUDIO ROUGH (guide vocal)-11/88)
19.	«Delirious Night (*)» (ROUGH MIX (vocal)-12/88)
20.	«Pirate Ships (*)» ((RS solo) ROUGH MIX (vocal)-12/89)

• Треки, отмеченные знаком (*) ранее не издавались

Все тексты написаны Робертом Смитом, вся музыка написана Смитом, Гэллапом, О’доннелом, Томпсоном, Толхерстом и Вильямсом.

CD3 ENTREAT PLUS (Полная версия концерта)
№	Название	Длительность
1.	«Plainsong»
2.	«Pictures of You»
3.	«Closedown»
4.	«Lovesong»
5.	«Last Dance»
6.	«Lullaby»
7.	«Fascination Street»
8.	«Prayers for Rain»
9.	«The Same Deep Water as You»
10.	«Disintegration»
11.	«Homesick»
12.	«Untitled»

Участники записи

• Р. Смит — вокал, гитара, клавишные, бас-гитара
• Саймон Гэллап — бас-гитара, клавишные
• Порл Томпсон — гитара
• Борис Уильямс — ударные
• Роджер О’Доннел — клавишные
• Лол Толхерст — указано «другие инструменты», но в действительности не принимал участия в записи

Чарты

Альбом

Чарт	Позиция
UK Albums Chart	3
Billboard 200	12
Australian ARIA Chart	9
Austrian Albums Chart	5
Canadian RPM Chart	22
Norwegian Albums Chart	7
Swedish Albums Chart	10
Swiss Albums Chart	4

Синглы

Год	Название	Позиция
		UK Singles Chart|UK	Billboard Hot 100	Hot Modern Rock Tracks|	Hot Mainstream Rock Tracks	US Dance Club	AUS	AUT	FRA	IRL	NOR	SWI
1989	«Lullaby»	5	74	23	—	31	5	28	22	3	5	14
	«Fascination Street»	—	46	1	24	7	—	—	—	—	—	—
	«Lovesong»	18	2	2	27	8	—	—	—	13	—	—
1990	«Pictures of You»	24	71	19	—	33	—	—	—	9	—	—
«—» означает, что сингл не попал в чарт.

Влияние альбома

Альбом оказал влияние на группу Агата Кристи. В 1989 году в эфире «Программы А» транслировался клип на песню «Lullaby», и после просмотра этой передачи менеджер русской группы сказал музыкантам, что они должны развиваться в стиле The Cure. В этом же году Агата Кристи отправилась выступать на фестивале советского рока в Глазго и привезла оттуда виниловую пластинку с альбомом Disintegration. Анна Жавнерович в своей статье «Сыворотка правды» пишет, что песня «Корвет Уходит В Небеса» — «структурная и мелодическая калька известного трека „Fascination Street“», но сами участники Агаты Кристи не согласны с этим мнением.

Басист The Killers Марк Стормер называет альбом своей группы «Day & Age» вторичным и говорит, что песня «Good Night, Travel Well» легко могла бы оказаться на диске Disintegration.

Шура из группы Би-2 считает, что наработки альбома Disintegration использовали группы Blur и Coldplay. Сами музыканты русской группы сделали свою версию песни «Lovesong» .

Источники

• Jeff Apter. Never Enough: The Story Of The Cure. — Omnibus Press, 2005. — ISBN 978-0-8256-7340-5.

Ссылки

• [www.ytime.com.ua/ru/50/2171 Альбом "Disintegration": история, комментарии и переводы песен (проект "Рок-песни: толкование")]

Отрывок, характеризующий Disintegration

– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.