Dropkick Murphys

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Dropkick Murphys

Dropkick Murphys на фестивале Блюзфест в Оттаве в 2011 году.
Основная информация
Жанры

Панк-рок
кельтский панк
фолк-панк
Oi!
хардкор-панк
стрит-панк

Годы

1996 — настоящее время

Страна

США США

Город

Бостон, Массачусетс

Другое название

DKM

Язык песен

Английский

Лейблы

HellCat
Born & Bred

Состав

Эл Барр
Кен Кейси
Мэтт Келли
Джеймс Линч
Тим Бреннан
Джефф ДаРоса

Бывшие
участники

Рик Бартон
Майк Макколган
Марк Оррелл
Робби «Спайси Макхаггис» Медериос
Райан Фолц
Джефф Эрна
Скраффи Уоллес

Другие
проекты

Street Dogs
The Bruisers
The Ducky Boys
The Exit
Everybody Out!
The Outlets
Lars Frederiksen and the Bastards
Tiger Army
The Unseen
Continental
The Mahones

[dropkickmurphys.com kmurphys.com]
Dropkick MurphysDropkick Murphys

Dropkick Murphys (произносится [ˈdɹɒpkɪk ˈmɜːfɪz]) — американская кельтик-панк-группа. Коллектив был основан в 1996 году Майком Макколганом, Кеном Кейси и Риком Бартоном в Бостоне, Массачусетс. На творчество этой группы повлияли такие коллективы, как The Clash, The Pogues, AC/DC, Swingin' Utters и Stiff Little Fingers[1]. Песни группы популярны среди многих социальных движений, гражданских организаций и активистских субкультур. На протяжении творческого пути состав коллектива неоднократно изменялся. Бывшими участниками Dropkick Murphys были образованы многие другие известные группы.

Все участники Dropkick Murphys чтут культурные и исторические традиции ирландского народа. Коллектив ежегодно выступает в Бостоне на национальном празднике Дне святого Патрика[2][3][4][5].

Некоторые песни группы стали популярны в спортивной среде, в частности среди хоккейных и бейсбольных клубов, и часто звучат во время проведения домашних матчей и чемпионатов[6][7][8].





Название группы

Название коллектива произошло от имени бывшего футбольного игрока, вскоре ставшего рестлером, Джона Мёрфи по прозвищу «Дропкик» («Dropkick[en]» в английском языке обозначает название удара ногами в прыжке в реслинге), жившего в Бостоне. В 50-х — 60-х годах XX века он основал в своём доме тренировочный центр для боксёров, страдающих пристрастием к алкоголю, и помогал им восстановить здоровье после очередного запоя и обрести былую физическую форму. Вскоре тренировочный центр стал более известен в качестве реабилитационного центра, а Джон Мёрфи стал своего рода легендой в Бостоне и Восточном Массачусетсе. Жившие в этом районе участники группы решили назвать её «Dropkick Murphys»[9][10]. Мэтт Келли:

Джон Мёрфи был типичным бостонским парнем, он очень гордился своими ирландскими корнями и непоколебимой верностью своему родному Бостону — как и все Dropkick Murphys[11].

История группы

Период Oi! (1996—2001)

Начало карьеры и дебютный альбом

Группа была сформирована в Бостоне в 1996 году. Dropkick Murphys начинали репетировать в подвальном помещении парикмахерской их общего знакомого[12]. В первый состав группы вошли Майк Макколган (вокал), Кен Кейси (бас) и Рик Бартон (гитара). Барабанщики постоянно менялись вплоть до 1997 года — до тех пор, пока участником группы не стал Мэтт Келли[13]. Музыкальный материал группы базировался на панк-роке, хардкоре и ирландском фольклоре. В июле 1996 года Dropkick Murphys совместно со стрит-панками The Ducky Boys записали сплит DKM/Ducky Boys Split 7 Inch, который был выпущен компанией Flat Records[14]. В феврале того же года небольшим тиражом вышли синглы «Tattoos and Scally Caps» (GMM Records)[15] и «Fire and Brimstone» (Cyclone Records)[16], а в июле того же года был издан первый мини-альбом Boys on the Docks (Cyclone Records)[17]. В сентябре 1997 года был выпущен совместный мини-альбом с группой Bruisers на Pogostick Records[18], а в ноябре с Oi!/стрит-панк-коллективом Anti-Heros на TKO Records[19]. В июле 1998 года на лейбле Flat Records в США и на Knockout Records в Европе вышел сплит Irish Stout vs. German Lager с немецкой стрит-панк-группой Oxymoron[20]. Все сплиты и синглы были выпущены ограниченными тиражами. В этом же году Dropkick Murphys подписали контракт с известным среди панк-звёзд лейблом Hellcat Records, принадлежащим вокалисту группы Rancid Тиму Армстронгу[21][22], и представили свой первый лонгплей Do or Die. Его продюсером стал другой участник Rancid — гитарист Ларс Фредериксн[23]. На песню «Barrom Hero» был снят первый видеоклип коллектива[24].

The Gang’s All Here

Через некоторое время состав команды покинул Майк Макколган, предпочтя музыкальной карьере желание осуществить свою мечту стать пожарным. Вскоре он всё же возвращается в музыкальную индустрию, основав стрит-панк-коллектив Street Dogs[25][26]. Ему на смену пришёл Эл Барр (в прошлом вокалист стрит-панк-группы The Bruisers). В 1999 году музыканты записали и выпустили следующий студийный альбом The Gang’s All Here[13], который критики приняли неоднозначно. Некоторые издания назвали его неудачным, по сравнению с Do or Die, а многие, напротив, заявили, что новый альбом Murphys невероятно хорош (с учётом того, что группа была образована сравнительно недавно). Интернет-журнал Music Critic, например, похвалил вокал Эла Барра и качество музыки коллектива: «Они сочетают сырую энергию с блестящей и точной ритм-секцией баса и барабанов, работающих вместе»[27]. Видеоклип на песню из сингла «10 Years of Service» получил ротацию на MTV в шоу 120 Minutes[28][29]. В том же году во время турне группа присоединилась к хеви-метал-коллективу Motörhead[30], а в декабре выпустила два сплит-альбома: на лейбле Flat Records пластинку UNITY с группой Agnostic Front[31] и на Taang! Records — Mob Mentality совместно с The Business[32].

В мае 2000 года вышел первый сборник синглов и неизданных ранее песен The Singles Collection Vol. 1, на котором присутствовали пять кавер-версий: трёх песен The Clash, песни The Pogues и композиции хардкор-панк-группы Slapshot[33]. В июле этого года на CD ограниченным тиражом музыканты выпустили сингл «Good Rats», что в переводе с английского означает «Хорошие крысы», в дань старой легенде о том, что на фабрике ирландского пивовара Гиннесса крысы, пьющие эль, добавляли в него тайный ингредиент, придающий напитку особый вкус[34]. В середине года команда выпустила сплит-альбом Mob Mentality с группой The Business на виниле и компакт-дисках, первую и последнюю песни на котором исполнила некая группа McBusiness, которая на самом деле являлась альянсом из самих The Business и Dropkick Murphys. От одноимённой пластинки 1999 года эта отличается расширенным трек-листом[35].

Изменение звучания, период фолка (2001—2005)

Sing Loud, Sing Proud!

В то же время состав Dropkick Murphys претерпел значительные изменения, став септетом. На смену покинувшему группу Рику Бартону пришёл новый гитарист Марк Оррелл, а также присоединились Райан Фолц (мандолина, флейта), Джеймс Линч (гитара) и Робби «Спайси Макхаггис» Медериос (волынка). В таком составе группа записала и выпустила новый студийный альбом Sing Loud, Sing Proud! в феврале 2001 года[1]. Продюсером альбома стал Кен Кейси, а приглашёнными гостями для записи пластинки стали Шейн Макгован (бывший участник The Pogues) и Колин Макфаулл (Cock Sparrer). Альбом включает в себя обновлённую версию старой песни группы «Caps and Bottles», классические ирландские фольклорные композиции «The Rocky Road to Dublin» и «The Wild Rover», а также гимн знаменитого Бостонского колледжа, основанного ещё в 1863 году, «For Boston»[36]. В поддержку альбома группа провела тур по США, а позже музыканты отправились в месячный тур по Европе[37].

В 2002 году Dropkick Murphys пригласили калифорнийских поп-панков Face to Face в студию для совместной записи и попросили их вокалиста Тревера Кита перепеть одну из своих песен. Вскоре на компакт-дисках вышел сплит-альбом с этой группой. Позже они и сами по-дружески сделали кавер на Face to Face[38]. В этом же году группа выпустила свой первый концертный альбом под названием Live on St. Patrick’s Day from Boston, записанный 17 марта на национальном ирландском празднике в честь Святого Патрика в их родном Бостоне[39]. На концерт было продано 12 000 билетов. До этого рекорд по продажам принадлежал панк-группе Ramones[1].

Blackout

В 2003 году группа представила новый альбом Blackout. До его выпуска состав покинули Райан Фолц и Спайси Макхаггис, на смену которым пришли Тим Бреннан (мандолина, акустическая гитара) и Джош «Скраффи» Уоллес (волынка). Это первый альбом группы, попавший в первую сотню американского хит-парада[40]. Критик Дилан Вочман отметил звучание альбома, которое, в отличие от предыдущих работ Dropkick Murphys, получилось более фольклорным и мелодичным, что слушатели не могли ожидать от группы, исполняющей Oi![41]. После его выхода участники отправились на ежегодный фестиваль музыки и экстремального спорта Vans Warped Tour, по возвращению с которого коллектив покинул Райан Фолтз, ставший позже играть в группах Lars Frederiksen and the Bastards, Tiger Army и The Unseen[42]. Композиция «Time to Go» из нового альбома позже стала официальным гимном клуба НХЛ «Бостон Брюинз» (его фанатами являются все без исключения участники Dropkick Murphys)[43][44]. Другими хитами из альбома стали: перепевка классической песни Пита Сейнт-Джонса «Fields of Athenry» и кавер-версия старой композиции ирландского певца Вуди Гатри «Gonna Be a Blackout Tonight»[45]. Позднее, в августе, группа поддерживала временно воссоединившихся анархо-панков Sex Pistols в их летне-осеннем турне по городам Соединённых Штатов, в котором также принимали участие Reverend Horton Heat[46].

В 2004 году вышел первый концертный DVD группы On the Road with the Dropkick Murphys[1] и мини-альбом под названием Tessie — видоизменённый гимн бейсбольного клуба «Бостон Ред Сокс»[47]. В том же году Кен Кейси выступил продюсером альбома State of Discontent стрит-панк-группы The Unseen[48].

Коммерческий успех (2005 — настоящее время)

The Warrior’s Code

В 2005 году Dropkick Murphys выпустили сборник Singles Collection Volume 2[49], в который вошли песни и каверы, не попавшие в предыдущие альбомы, — на песню «Halloween» хоррор-панков Misfits и «It’s a Long Way to the Top (If You Wanna Rock ’n’ Roll)» группы AC/DC[50]. В середине года появился новый студийный альбом The Warrior’s Code («Кодекс бойца»), который участники посвятили боксёру из США Микки Уорду по прозвищу «Ирландец»[51]. Альбом занял 33 место в Sweden Albums Top 60, 48 место в US Albums Top 100, 72 место в Austria Albums Top 75 и 76 место в Dutch Albums Top 100[52]. В этом же году было решено участвовать в записи саундтрека к фильму Мартина Скорсезе «Отступники»; композиция «I’m Shipping Up to Boston» звучит в заглавных титрах фильма и в ходе развития сюжета. Она была одобрена исполнителем одной из главных ролей фильма актёром Леонардо Ди Каприо. В оригинале слова этой песни принадлежат ирландскому фольклорному исполнителю Вуди Гатри. Благодаря большому количеству положительных отзывов вскоре были сняты две версии видеоклипа на эту композицию. Песня стала одной из самых успешных в творчестве группы[53]. Вскоре композиция появилась в одной из серий 19 сезона мультсериала «Симпсоны»[54]. С августа по октябрь 2005 года Dropkick Murphys, в поддержку пластинки, отправились в мировой тур, посетив сначала Европу и Японию (совместно с панк-группой The Explosion), а затем продолжили выступления, вернувшись в США (совместно с панк-группами Gang Green, Lost City Angels и Darkbuster)[55].

Так же одна из песен группы "Johnny,I hardly knew ya" звучала в сериале "Сыны анархии" , где по сюжету часто присутствовали ирландцы.

В декабре 2010 года заглавная песня альбома The Warrior’s Code прозвучала в фильме с Кристианом Бэйлом «Боец» (получившем премию «Оскар») о жизни и карьере Микки «Ирландца» Уорда, роль которого сыграл Марк Уолберг[56]. В 2011 году знаменитая песня «I’m Shipping Up To Boston» стала саундтреком к музыкальной игре Tap Tap Revenge 4 для iPhone и iPod Touch. В записи версий своих песен для игры, помимо Dropkick Murphys, также приняли участие коллективы The Offspring, NOFX, Refused, Bad Religion и Social Distortion[57].

The Meanest of Times

Осенью 2007 года Dropkick Murphys выпустили свой шестой студийный альбом The Meanest of Times[58], стартовавший на 20 месте в американских чартах[59]. Альбом был выпущен благодаря сотрудничеству с калифорнийской компанией Warner Brothers на собственном лейбле группы Born & Bred Records, после того как группа покинула Hellcat Records[60]. Он занял 18 место в Sweden Albums Top 60, 20 место в US Albums Top 100, 38 место в Germany Albums Top 50 и 76 место в Dutch Albums Top 100[61]. Песня из этого альбома «The State of Massachusetts» появилась в известном американском шоу на MTV Nitro Circus и вскоре попала на 83-е место в списке «100 лучших песен 2007 года» по версии издательства Rolling Stone, а в январе 2008 года была признана одной из 60 самых популярных в США альтернативных песен предыдущего года[62]. В записи песни «(F)lannigan’s Ball» приняли участие Спайдер Трэйси (The Pogues) и Ронни Дрю (The Dubliners)[63]. В этом же году о своём уходе из группы объявил гитарист и аккордеонист Марк Оррелл. Оррелл сказал по этому поводу:

Я благодарен за всё то, что мне дало участие в Dropkick Murphys. Хоть это и печально, но, мне кажется, настало время, чтобы попробовать поработать в других музыкальных стилях и реализовать несколько собственных проектов. Как говорят некоторые люди — я готов расправить свои крылья. Моё дело в группе продолжит Тим Бреннан. Тим — один из величайших музыкантов, среди тех, кого я знаю, и уверен, он проделает удивительную работу. Я желаю ему и группе всего наилучшего в будущем и благодарю ребят за всё то, что они для меня сделали, и за возможность увидеть мир, играя в одной из лучших панк-групп на планете[64].

Тогда же в состав группы вошёл Джефф Дароса, который стал вместо Бреннана играть на мандолине[1].

15 марта 2008 года ко Дню святого Патрика был выпущен бесплатный комплект некоторых песен группы для игры Guitar Hero III, доступный для загрузки в таких сетях, как Xbox Live Marketplace и Playstation Network[65]. Песня «The State of Massachusetts» была доступна как загружаемый контент в Guitar Hero II[66]. В июле 2009 года в качестве загружаемого трека для игры Guitar Hero World Tour была доступна песня «I’m Shipping Up to Boston», а спустя месяц эта же композиция появилась в видеоигре Rock Band[67]. В 2008 году фронтмен группы Кен Кейси открыл свой спорт-бар «McGreevy’s». В прошлом это — первый «спорт-бар и бейсбольный музей», который закрылся в 1920 году[68]. 22 апреля 2009 года, присоединившись в Бостоне к Брюсу Спрингстину и его группе E-Street Band, Dropkick Murphys отправляются с ними в турне Working on a Dream Tour[69]. 16 июня этого же года коллектив провёл совместный концерт с группой Aerosmith[70]. 16 марта 2010 года в свет вышел второй концертный альбом группы Live on Lansdowne, Boston MA, записанный в 2009 году во время шестидневного празднования Дня святого Патрика. Альбом стал первым полностью концертным DVD и стартовал на 25-м месте в американском чарте US Albums Top 100 и 38 месте в шведском чарте Sweden Albums Top 60[71]. Последний трек из альбома «I’m Shipping Up to Boston» был исполнен вместе с основателями ска-панка, группой The Mighty Mighty Bosstones[72]. Композиция позже стала гимном Австралийской футбольной лиги (AFL) 2009 и 2010 года[73].

Going Out in Style

В 2011 году одна из самых старых композиций группы «Baroom Hero» была представлена в документальном фильме об афганской войне «Рестрепо»[74].

1 марта 2011 года вышел седьмой студийный альбом Dropkick Murphys Going Out in Style[75], в записи которого приняли участие Фэт Майк (Майк Бёркетт) (NOFX), Крис Чини (Living End) и актёр Ленни Кларк, а также Брюс Спрингстин. Он исполнил вместе с Кеном Кейси очередную кавер-версию песни 1913 года «Peg o’ My Heart»[76]. Через две недели после выхода Going Out in Style попал на шестую строчку в американском чарте альбомов[77]. Во всех тринадцати песнях альбома описывается биография вымышленного персонажа Корнелиуса Ларкина (ирландского эмигранта в США). По словам Кена Кейси, многие из песен — реальные истории из жизни их родителей, бабушек и дедушек[78]. Видео на заглавную песню «Going Out in Style», определяющую настроение пластинки, музыканты снимали в похоронном бюро. По сюжету поминальный обед вышел из-под контроля и превратился в весёлую ирландскую вечеринку[79].

В апреле 2011 года с новым музыкальным материалом Dropkick Murphys отправились в концертный тур по Европе (он включил в себя два отдельных крупных тура — в начале и конце поездки) и Северной Америке (Канаде и США)[80]. 2 сентября группа выступила на двухдневном фестивале Call of Duty XP Event. Фестиваль является рекламным мероприятием, посвящённым игре Modern Warfare 3 из серии популярных видеоигр. Создатели игры отметили, что Dropkick Murphys делают её гораздо более запоминающейся[81]. В октябре компания R.G. Hardie Bagpipe Company назвала волынщика Скраффи Уоллеса «Артистом месяца»[82].

25 января 2012 года вышел концертный альбом Going Out In Style: Fenway Park Bonus Edition, записанный 8 и 9 сентября 2011 года во время выступлений группы в Фенуэй Парке. Диск содержит бонусный материал[83]. 19 и 20 июня 2012 года в рамках мирового турне Dropkick Murphys впервые выступили в России, проведя по одному концерту в Москве и Санкт-Петербурге[84][85].

Signed and Sealed In Blood

17 октября на своём официальном сайте Dropkick Murphys анонсировали точную дату выхода нового альбома под названием Signed and Sealed In Blood на 8 января 2013 года. Альбом записывался на студии «Q Division» в Бостоне в сотрудничестве с продюсером Тедом Хаттом[86]. 7 ноября на официальном сайте журнала Rolling Stone состоялась премьера видеоклипа на песню из нового альбома «Rose Tattoo».

Текст и история этой песни отражают важные моменты, вехи и людей в моей жизни, показывая её через татуировки на моём теле. Создание видео, в котором имеются также фотографии и изображения фанатов, которые носят наш мерч в течение жизни, добавляет ещё больше эмоций и смысла в это видео для нас самих,

— рассказал Кейси в интервью для журнала[87].

14 ноября был выпущен альбом Angels & Devils знаменитых канадских кельтик-панков The Mahones, одна из композиций которого, «Spanish Lady», была записана совместно с Кеном Кейси. В поддержку своего альбома The Mahones совместно с Dropkick Murphys гастролировали по всей территории США, в рамках большого мирового турне[88].

В конце ноября в интернет-магазине на сайте Dropkick Murphys на 7-дюймовом виниле появилось ограниченное издание нового сингла «The Season’s Upon Us» с выходящего альбома[89], а 4 декабря состоялась премьера рождественского видеоклипа на эту песню[90].

Посвящения

16 мая 2014 года на CD был выпущен первый трибьют Dropkick Murphys Ex-USSR Tribute to Dropkick Murphys, в котором приняли участие 17 самых известных панк-групп из России и 1 с Украины, играющих в жанрах панк-рок, кельтик-панк, Oi! / стрит-панк, хардкор-панк, кроссовер-трэш, ска-кор, сайкобилли и крэк-рокстеди. Альбом так же выл выложен на Bandcamp для бесплатного скачивания. Вслед за отечественными коллегами 28 февраля 2015 года канадский лейбл Take a Shot Records выпустил второй трибьют знаменитым бостонцам Famous For Nothing: A Tribute To Dropkick Murphys, в котором так же приняли участие 18 команд из США, Швеции, Австралии и Канады, играющих панк-музыку в разных направлениях. Сборник был одобрен лидером DKM Кеном Кейси. 100 процентов выручки с продажи были переданы в благотворительный фонд группы Claddagh Fund, финансирующий исследования раковых заболеваний, организацию спортивных мероприятий для детей и оказывающий помощь ветеранам войны и анонимным алкоголикам.

Критика и обвинения в национализме

В начале своей карьеры Dropkick Murphys испытывали проблемы, так как некоторые часто рассматривали их в качестве «бонов» и неонацистов. Это объясняется тем, что большинство поклонников прежнего творчества коллектива (времён исполнения жанра Oi!) являлось скинхедами. Мэтт Келли в своих интервью отвергал идею того, что участники группы расисты или неонацисты, и заявлял о том, что люди, которые знают Dropkick Murphys, могут это подтвердить. Кроме того, Келли объяснил тот факт, что нацисты ненавидят католиков, а большинство из участников группы — ирландские католики. Коллектив не причисляет себя к национальным политическим и общественным социальным движениям антиглобализма и расиализма[91]. Эл Барр говорил в интервью о том, что термин «Oi!» вызывает в средствах массовой информации смущение и некое замешательство и изначально являлся возгласом рабочего класса, который пришел из Англии и возник под влиянием панк-музыки конца 1970-х годов, а также под влиянием рок-н-ролла и ирландской музыки. Таким образом, музыка коллектива — это смешение музыкальных жанров, в том числе и Oi!. Эл Барр:

«Oi!», для меня, означает «единство». Это призыв к единству. Некоторые люди думают, что это означает «Власть белых». Люди действительно запутались. «Oi!» — музыка для всех людей, как чёрного, так и белого цвета кожи[92].

Dropkick Murphys относятся к американскому движению традиционных скинхедов Восточного побережья наряду с такими группами, как Anti-Heros, Iron Cross, Stormwatch, Templars, Niblick Henbane, Patriot, Warzone и Agnostic Front[93].

В финале концерта, посвящённого празднованию Дня святого Патрика в 2013 году, в нью-йоркском зале Terminal 5 группа стала созывать на сцену фанатов, чтобы исполнить с ними последние песни. Один из забравшихся на сцену начал вскидывать правую руку, после чего Кен Кейси, расценивший это как нацистское приветствие, ударил парня бас-гитарой и нанёс ещё несколько ударов кулаками, пока музыканта не оттащили охранники. После этого Кен объявил в микрофон, что нацистам не место на концертах Dropkick Murphys[94].

Dropkick Murphys пришлось также столкнуться с критикой в мире панк-рока в лице вокалиста и гитариста группы The Queers Джо Кинга (он же Джо Квир). Музыкант нелестно высказался по поводу возрождения стрит-панк сцены, а именно о том, что, по его мнению, это направление восхваляет насилие и классовые войны. В 2005 году на своём официальном сайте он раскритиковал влияние Dropkick Murphys. Кинг заявил:

Это чертовки глупая ирландская группа (Dropkick Murphys) — показатель того, что дни всей панк-сцены (вернее то, что от неё осталось) полностью сочтены, они просто не понимают, с чем хотят бороться[95][96].

Музыкальный критик Кил Хэйк отметил, что в новом материале Dropkick Murphys постоянно оттачивают свой собственный уже сложившийся стиль и ищут все новые и всесторонние элементы звучания, в отличие от многих других групп играющих подобную музыку, которые, как правило, зацикливаются на определенной манере игры[97].

На обзоре альбома The Meanest of Times, критик Мэри Кей Уильямс отметила манеру исполнения песен:

Их музыка, как и вокал сочетают различные темпы исполнения: иногда бешеные – иногда медленные, в которых не только много гнева, зла, виски и смерти, но достаточно доброты, Бога, дома, камина и семьи, то есть присутствие в них любви и боли. Конечно все это ещё раз говорит о принадлежности Murphys к ирландской диаспоре и характере, заложенном в детстве, проведенном в Бостоне[98].

Культурное наследие

Dropkick Murphys, являясь выходцами из семей эмигрантов (за исключением Джеффа ДаРосса[99]), унаследовали кельтские традиции и воспели свою историческую родину во многих композициях. Группа записала множество кавер-версий народных ирландских песен и песен её отдельных исполнителей. Особое звучание группе придает использование национальных фольклорных музыкальных инструментов (волынки, банджо, мандолины и т. д.) и традиционных панковских «запилов» с использованием жёстких гитарных риффов и барабанов[100]. Эл Барр:

Народная музыка является формой панка, потому что фольклорная музыка — это способ говорить о предметах, которые затрагивают всех нас. Есть же менталитет и в панке[101].

В песнях коллектива часто описываются посиделки в пивных пабах, являющихся важным социокультурным элементом их страны, за распитием национального напитка — эля (так называемые «Ирландские застольные песни» (Irish Pub Drinking Songs))[102][103]. Большое внимание Dropkick Murphys уделяют социальным проблемам и тяжёлому положению рабочего класса в Америке, многочисленным войнам на Ближнем Востоке[104][105][106], а также в их песнях присутствует ирландский юмор[107].

В оформлении своих пластинок группа использует клевер-трилистник — традиционный символ Ирландии и ирландцев, история возникновения которого восходит к Святому Патрику (христианский святой, покровитель Ирландии), и зарегистрированная торговая марка Республики Ирландия. На обложке сингла «Walk Away», например, изображён кельтский крест[108], а на обложке сингла «The State of Massachusetts» изображён орёл, сжимающий в когтях волынку[109].

Традицией команды стали ежегодные концерты в честь национального ирландского праздника — Дня святого Патрика. Участники издали по этому поводу два концертных альбома «Live on St. Patrick’s Day from Boston, MA» и «Live On Lansdowne, Boston MA». Последний был также издан на DVD-дисках.

Из всех участников группы один Джеймс «Скраффи» Уоллес, играющий на волынке, носит шотландский килт, а вокалист Эл Барр — единственный участник коллектива, который имеет шотландские корни[110].

Многие полагают, что Dropkick Murphys являются первой панк-группой, начавшей использовать в своей музыке волынку, но на самом деле их опередила канадская группа The Real McKenzies[111].

Отношение к политике

Во многих своих песнях Dropkick Murphys делают сильный акцент на темы, представляющие интересы рабочего класса, как ирландцев, так и других эмигрантов, проживающих в Соединённых Штатах. Участники коллектива утверждают, что стараются ознакомить детей и молодёжь с предстоящей им «большой жизнью», и призывают старшее поколение следовать их жизненному примеру и уметь защищать свои гражданские права и культурные ценности. Группа считает, что именно музыка в стилях панк, хардкор, Oi!, фолк и старая рок-сцена могут изменить взгляды молодых людей на окружающие их политические события в стране и мире[112]. Например, песня «Take ’Em Down» выступает в поддержку тысяч профсоюзных рабочих Висконсина и их сторонников, протестующих против бюджетного плана, принятого губернатором штата Массачусетс. Усилиями группы, при поддержке рабочих в сотрудничестве с SEIU и другими профсоюзами и федерациями труда, песня звучала на митингах по всей стране[113].

Своё отражение в творчестве коллектива нашла и тема войны в Ираке на примере одного солдата-контрактника из простой рабочей семьи. Их песня «Last Letter Home» содержит отрывки из личных писем сержанта Эндрю Фаррара, адресованных его жене и матери. Кен Кейси:

Семья погибшего хотела нам рассказать, что он был большим поклонником Dropkick Murphys, и прочли нам письмо, которое он написал своей матери незадолго до смерти, где благодарил её за высланные CD с нашими альбомами и попросил, что если с ним что-нибудь случится во время действий в Ираке, чтобы одна из наших песен играла на его похоронах. Срок его службы в Ираке подходил к концу, и он вскоре должен был вернуться домой, чтобы дать свадебные клятвы под другую нашу песню „Forever“. Мы присутствовали на его похоронах, чтобы удовлетворить его последнее желание, и сыграли песню „Fields Of Athenry“, когда его гроб вносили в церковь. Мы её переписали, чтобы включить в неё строчки из этого письма[114].

В память об Эндрю Фарраре Dropkick Murphys выпустили сингл, средства от продажи которого были переданы в помощь семье погибшего (вдове и двум детям)[115][116].

Также Dropkick Murphys имеют прочные отношения с Американской федерацией труда и Конгрессом производственных профсоюзов США. Группа заявляет, что все они — демократы[117]. Во время президентских выборов в США 2004 года они входили в состав политической активистской организации, посвящённой нанесению поражения Джорджу Бушу-младшему. В том же году их композиция «We Got the Power» появилась на панк-сборнике Rock Against Bush, Vol. 2, посвящённом критике президента Буша и политики США в целом[118].

Эстетика и благотворительность

Как и многие панк-коллективы, Dropkick Murphys придерживаются определенных принципов, оставаясь верными своей субкультуре. Будучи коммерчески успешной группой, музыканты требуют от организаторов всегда продавать билеты на их выступления за 25—30 долларов, в то время, как стоимость билетов на большинство рок-концертов, в среднем, около 67 долларов. Также группа никогда не сотрудничала с коммерческими лейблами[119].

В 2007 году Dropkick Murphys выступили на благотворительном вечере в бостонском Hard Rock Cafe, где также выступил оркестр пожарной дружины. Доход от концерта был перечислен в благотворительный фонд Leary Firefighters Foundation, являющийся некоммерческой организацией, помогающей пожарным в закупке нового оборудования, техники и оплачивающей их обучение. Также фонд заботится о членах семей пожарных, которые погибли или пострадали при исполнении своих профессиональных служебных обязанностей[113].

Помимо этого, группа поддерживает различные благотворительные организации. Кен Кейси и Скраффи Уоллес, например, совместно с хоккейным клубом Бостон Брюинз занимаются сбором средств для благотворительной ассоциации Beard-A-Thon. Это некоммерческая организация, которая перечисляет деньги для оказания помощи в лечении детей Новой Англии больных раком. Её принцип заключается в том, чтобы растить бороды и брить их на мероприятии по сбору средств[120].

В начале 2009 года Кен Кейси открыл свой благотворительный фонд под названием Claddagh Fund. Фонд участвует в спонсировании исследований рака, организации спортивных мероприятий для детей, а также помощи ветеранам войны и фондам анонимных алкоголиков, оказывает финансовую поддержку для их лечения в Бостоне. Многие известные люди помогают организации, включая несколько бывших и нынешних игроков команды Бостон Брюинз — Милана Лучича, Шона Торнтона, Бобби Орра, Дона Суини, а также Кенни Флориана, Мики Уорда, актёра Кевина Чепмена, игроков команды Ред Сокс Тима Уокифилда и Кевина Йокилиша. В качестве первого шага Claddagh Fund организовал хоккейную игру между больными детьми на льду стадиона Фенуэй Парк[121][122].

В октябре 2011 года на своём официальном сайте музыканты обратились к поклонникам с просьбой поддержать их друга и менеджера Джеффа Кастелаза в его усилии по сбору денег для фонда The Pablove Foundation, занимающегося борьбой с раком у детей. От этой болезни в 2009 году погиб его сын[123].

Дань спорту

Некоторые песни Dropkick Murphys упоминаются в мире спорта. Её участники являются большими поклонниками спорта и, в частности, хоккея на льду и бейсбола. Во время некоторых концертов Dropkick Murphys на большом экране позади сцены транслируются изображения игроков хоккейной команды Бостон Брюинз и отрывки игр с их участием. Также, специально для них, группой была написала песня под названием «Time to Go», которая стала официальным гимном команды. Кроме того, группа несколько раз играла эту песню на спортивной арене TD Garden в Бостоне. Murphys стали исполнителями месяца в октябре 2007 года на веб-сайте NHL.com[124]. Песни группы также вошли в саундтрек к видеоиграм NHL 2005 и NHL 2011. Dropkick Murphys также спонсируют любительские хоккейные команды, которые в свою очередь используют логотип группы[125].

1 января 2010 года в бостонском Фенуэй Парке во время матча регулярного чемпионата НХЛ Зимняя классика между клубами Бостон Брюинз и Филадельфия Флайерз группа исполнила композицию «I’m Shipping Up to Boston»[126].

Dropkick Murphys также являются поклонниками бостонской бейсбольной команды Бостон Ред Сокс. Группа принимала участие в праздновании победы в мировой серии игр Ред Сокс в 2007 году[127]. Игрок клуба Джонатан Пэплбон присоединился к группе во время песни «I’m Shipping Up To Boston» и исполнил традиционные ирландские танцы[128]. Помимо этого, Dropkick Murphys записали кавер-версию гимна для команды Tessie. На одноимённом мини-альбоме совместно с группой её исполнили несколько игроков Ред Сокс[129].

Композиция «I’m Shipping Up To Boston» являлась официальным гимном для Австралийской футбольной лиги в 2009 и 2010 годах[130]. Также группа выступала на футбольном стадионе Селтик Парк в Глазго, Шотландия, во время одного из матчей Чемпионата Шотландии по футболу между командами Селтик и Ливингстон[131]. Форрест Гриффин, боец MMA в полутяжёлом весе, на турнирах UFC также использует эту песню в качестве музыкального сопровождения при выходе на ринг[132]. Более того, группа предоставила атлету своё изображение (логотипы и название) для размещения на его официальных товарах[133].

В 2008 году фронтмен группы Кен Кейси, совместно с бейсбольным историком и продюсером Питером Нэшом, заново открыл паб McGreevys, который был закрыт в 1920 году. Бар содержит различную коллекционную атрибутику команды Бостон Ред Сокс и является единственным бейсбольным музеем в штате Массачусетс и первым в США[134].

Состав группы

Ниже приведён полный список стабильных составов Dropkick Murphys с момента основания группы в 1996 году по настоящее время. Единственным бессменным участником группы является один из её основателей, вокалист и бас-гитарист Кен Кейси, барабанщик Мэтт Келли также принимал участие в записи всех полноформатных альбомов, хотя вошёл в коллектив годом позже.

Состав по годам

<timeline> ImageSize = width:800 height:400 PlotArea = left:100 bottom:60 top:0 right:50 Alignbars = justify DateFormat = mm/dd/yyyy Period = from:01/01/1996 till:01/01/2013 TimeAxis = orientation:horizontal format:yyyy

Colors =

 id:Vocals              value:red       legend:Вокал
 id:Guitars             value:yellow     legend:Гитара
 id:Bass                value:green        legend:Бас
 id:Drums               value:blue legend:Ударные
 id:Bagpipes               value:orange legend:Волынка
 id:Mandolin               value:purple legend:Мандолина, вистл
 id:Lines               value:black      legend:Релизы

Legend = orientation:horizontal position:bottom

ScaleMajor = increment:3 start:1996 ScaleMinor = unit:year increment:1 start:1996

LineData =

 at:10/22/2002 color:black layer:back
 at:06/21/2005 color:black layer:back
 at:09/18/2007 color:black layer:back
 at:03/01/2011 color:black layer:back

BarData =

 bar:McColgan text:"Майк Макколган"
 bar:Barr text:"Эл Барр"
 bar:Barton text:"Рик Бартон"
 bar:Lynch text:"Джеймс Линч"
 bar:Orrell text:"Марк Оррелл"
 bar:Brennan text:"Тим Бреннан"
 bar:Casey text:"Кен Кейси"
 bar:Erna text:"Джефф Эрна"
 bar:Kelly text:"Мэтт Келли"
 bar:McHaggis text:"Спайси Макхаггис"
 bar:Wallace text:"Скраффи Уоллес"
 bar:Foltz text:"Райан Фолц"
 bar:DaRosa text:"Джефф Дароса"

PlotData=

 width:10 textcolor:black align:left anchor:from shift:(10,-4)
 bar:McColgan from:01/01/1996 till:01/01/1999 color:Vocals
 bar:Barr from:01/01/1999 till:end color:Vocals
 bar:Barton from:01/01/1996 till:01/01/2001 color:Guitars
 bar:Lynch from:01/01/2001 till:end color:Guitars
 bar:Orrell from:01/01/2001 till:01/01/2008 color:Guitars
 bar:Brennan from:01/01/2008 till:end color:Guitars
 bar:Casey from:01/01/1996 till:end color:Bass
 bar:Erna from:01/01/1996 till:05/01/1997 color:Drums
 bar:Kelly from:05/01/1997 till:end color:Drums
 bar:McHaggis from:01/01/2001 till:03/01/2003 color:Bagpipes
 bar:Wallace from:03/01/2003 till:end color:Bagpipes
 bar:Foltz from:01/01/2001 till:01/01/2003 color:Mandolin
 bar:Brennan from:01/01/2003 till:01/01/2008 color:Mandolin
 bar:DaRosa from:01/01/2008 till:end color:Mandolin

</timeline>

Нынешний состав

  • Эл Барр (англ. Al Barr) — лид-вокал (с 1998 года)
  • Кен Кейси (англ. Ken Casey) — бас-гитара, лид-вокал (с 1996 года)
  • Мэтт Келли (англ. Matt Kelly) — барабаны, бойран, бэк-вокал (с 1997 года)
  • Джеймс Линч (англ. James Lynch) — гитара, бэк-вокал (с 2001 года)
  • Тим Бреннан (англ. Tim Brennan) — гитара, аккордеон, бэк-вокал (с 2001 года)
  • Джефф Дароса (англ. Jeff DaRosa) — акустическая гитара, банджо, бузуки, клавишные, мандолина, свисток, орган, бэк-вокал (с 2008 года)

Бывшие участники

  • Марк Оррелл (англ. Marc Orrell) — гитара, аккордеон, фортепьяно (2000—2008)
  • Робби «Спайси Макхаггис» Медериос (англ. Robbie «Spicy McHaggis» Mederios) — волынка (2000—2003)
  • Райан Фолц (англ. Ryan Foltz) — мандолина, вистл (2000—2003)
  • Джефф Эрна (англ. Jeff Erna) — барабаны (1996—1997)
  • Майк Макколган (англ. Mike McColgan) — лид-вокал (1996—1998)
  • Рик Бартон (англ. Rick Barton) — гитара (1996—2000)
  • Джош «Скраффи» Уоллес (англ. Josh «Scruffy» Wallace) — волынка, вистл (2003—2015)

Отрывок, характеризующий Dropkick Murphys

– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
– Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
– Vous etes le bourgeois? [Вы хозяин?] – обратился офицер к Герасиму.
Герасим испуганно вопросительно смотрел на офицера.
– Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Francais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fachons pas, mon vieux, [Квартир, квартир… Французы добрые ребята. Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.
– A ca! Dites donc, on ne parle donc pas francais dans cette boutique? [Что ж, неужели и тут никто не говорит по французски?] – прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал ему комнаты в доме.
– Барин нету – не понимай… моя ваш… – говорил Герасим, стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.
– На абордаж!!! – закричал пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал, наконец, пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по французски заговорил с ним.
– Vous n'etes pas blesse? [Вы не ранены?] – сказал он.
– Je crois que non, – отвечал офицер, ощупывая себя, – mais je l'ai manque belle cette fois ci, – прибавил он, указывая на отбившуюся штукатурку в стене. – Quel est cet homme? [Кажется, нет… но на этот раз близко было. Кто этот человек?] – строго взглянув на Пьера, сказал офицер.
– Ah, je suis vraiment au desespoir de ce qui vient d'arriver, [Ах, я, право, в отчаянии от того, что случилось,] – быстро говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. – C'est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu'il faisait. [Это несчастный сумасшедший, который не знал, что делал.]
Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.
Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись к стене.
– Brigand, tu me la payeras, – сказал француз, отнимая руку.
– Nous autres nous sommes clements apres la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux traitres, [Разбойник, ты мне поплатишься за это. Наш брат милосерд после победы, но мы не прощаем изменникам,] – прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.
Пьер продолжал по французски уговаривать офицера не взыскивать с этого пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не изменяя мрачного вида, и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически нежное выражение, и он протянул руку.
– Vous m'avez sauve la vie! Vous etes Francais, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз,] – сказал он. Для француза вывод этот был несомненен. Совершить великое дело мог только француз, а спасение жизни его, m r Ramball'я capitaine du 13 me leger [мосье Рамбаля, капитана 13 го легкого полка] – было, без сомнения, самым великим делом.
Но как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем убеждение офицера, Пьер счел нужным разочаровать его.
– Je suis Russe, [Я русский,] – быстро сказал Пьер.
– Ти ти ти, a d'autres, [рассказывайте это другим,] – сказал француз, махая пальцем себе перед носом и улыбаясь. – Tout a l'heure vous allez me conter tout ca, – сказал он. – Charme de rencontrer un compatriote. Eh bien! qu'allons nous faire de cet homme? [Сейчас вы мне все это расскажете. Очень приятно встретить соотечественника. Ну! что же нам делать с этим человеком?] – прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату. Ежели бы даже Пьер не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог же он отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера. На последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил, что пред самым их приходом этот пьяный, безумный человек утащил заряженный пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок без наказания.