Duesenberg

Duesenberg
Основание	1913
Упразднена	1937
Причина упразднения	Закрытие компании
Ключевые фигуры	Фредерик и Август Дюзенберги
Отрасль	Автомобильная промышленность
Продукция	Автомобили

К:Компании, основанные в 1913 годуК:Компании, упразднённые в 1937 году

Duesenberg (также Duesy) — американский производитель автомобилей класса люкс, существовавший с 1913 по 1937 год в городе Оберн, штат Индиана. Был известен, как изготовитель очень дорогих, высококачественных, а также гоночных автомобилей.

История

Duesenberg Automobile & Motors Company, Inc. была основана в 1913 году американскими инженерами немецкого происхождения Фредериком (Фредом) (род. 1876) и Августом Дюзенбергами (род. 1879) в Де-Мойн, штат Айова. Оба брата были инженерами-самоучками, самостоятельно создавшими ряд экспериментальных машин. Автомобили Duesenberg считались одними из лучших в своё время и собирались исключительно вручную. В 1914 году Эдди Рикенбакер занял 10-место на «Duesy» в гонке «500 миль Индианаполиса». В 1924, 1925 и 1927 годах Duesenberg одержал победу в этой гонке. В годы Первой мировой войны, по требованию полковника Р. С. Боллинга, молодая компания по лицензии выпускала авиационные двигатели Bugatti U-16. Их производство было прекращено ближе к концу войны.

В 1923 году Duesenberg использовался в качестве pace car на «500 миль Индианаполиса». В 1921 году Джимми Мерфи стал первым американцем, выигравшем Гран-при Франции Ле-Ман на автомобиле Duesenberg.

Model A (1921—1927)

В конце Первой мировой войны Duesenberg прекращает производство авиационных и судовых двигателей в Элизабет, штат Нью-Джерси. В 1919 году братья продают свои фабрики в Миннесоте и Нью-Джерси Джону Виллису и строят в 1920 году новый завод в Индианаполисе. Он имел площадь 69000 м² и располагался на пересечении улиц West Washington и Harding до 1937 года.

Хотя братья Дюзенберги были инженерами мирового класса, они не имели предпринимательских и управленческих навыков и не смогли продать все выпущенные ими автомобили Model A. Это был очень дорогой ($6500) и передовой автомобиль, имевший единый верхний распределительный вал, четыре клапана на каждый цилиндр и гидравлические тормоза на все колёса (по проекту Фреда). Машина была легче и меньше, но мощнее и быстрее своих конкурентов. Среди знаменитостей, приобретших эту модель, были Том Микс и Рудольф Валентино.

Переход от прототипа к производству сопровождался длительными задержками. Так, поставки дилерам начались не ранее декабря 1921 года. Темпы продаж были низкими и цена производства запланированных 100 машин в месяц оказалась чрезмерно высокой, завод в Индианаполисе с трудом выпускал одну машину в день. К 1922 году изготовлено не более 150 автомобилей, а в течение шести лет продано около 650 экземпляров.

Победы в гонках не приводили к финансовому успеху, хотя значительно повысили репутацию марки и новые инвесторы стали вкладывать средства в поддержание производства. Братья-инженеры продолжали создавать двигатели для автомобилей, катеров и самолётов, но уже в качестве наёмных сотрудников крупных предпринимателей, купивших права на их громкие имена.

Фирма имела высокий уровень престижа, когда в октябре 1919 года Фред передал права на использование своего имени, патентов и чертежей автомобилей Ньютону Э. Ван Зандту и Лютеру М. Ранкину, которые также не очень разбирались в автомобильном бизнесе. 8 марта 1920 года эти люди стали президентом и вице президентом «Duesenberg Automobile and Motors Corporation of Indianapolis». Фред был назначен главным инженером, а Август стал его помощником.

Ван Зандт покинул пост президента в 1923 году и дела у компании стали ещё более ухудшаться. В 1924 году компания стояла на грани банкротства, но сумела выжить. В 1925 году Фред становится президентом фирмы, сменившей имя на «Duesenberg Motors Corporation». Братья Фредерик и Август пытались сохранить компанию, но не могли привлечь достаточно капитала.

Model X (1926—1927)

Модель Duesenberg X очень редка. Она являлась спортивной версией модели A с более тяжёлым и длинным шасси (колёсная база — 3500 мм), двигателем мощностью 100 л/с (75 кВт), что позволяло достигать ей максимальной скорости в 161 км/ч. Наиболее заметными различиями между моделями A и X была установка на последней гипоидных дифференциалов, клапанов только на одной стороне и гидравлические тормоза, разработанные Фредом в 1914 году для его гоночных машин. Эта тормозная система могла бы принести ему состояние, если бы он вовремя получил на неё патент.

По словам Рэнди Эма, главного эксперта по моделям Duesenberg в США, было построено всего 13 экземпляров этой модели, которая располагалась между A и известной J.

Duesenberg J: Рождение легенды (1928—1937)

Э. Л. Корд (англ. E.L. Cord), владелец Auburn Automobile и нескольких других автомобильных фирм, приобрёл компанию братьев 26 октября 1926 года, чтобы, используя их навыки, создавать роскошные и мощные автомобили. Он предложил Фреду Дюзенбергу создать лучший в мире автомобиль, который должен был бы иметь просторный кузов и конкурировать с другими роскошными машинами тех времён — Hispano-Suiza, Isotta-Fraschini, Mercedes-Benz и Rolls-Royce. Фреду потребовалось 27 месяцев, чтобы произвести модель J.

После приобретения Кордом компании она получила название «Duesenberg, Inc». Фред был назначен вице-президентом, отвечавшим за проектирование и экспериментальные работы. Август, принимавший активное участие в разработке моделей A и X, не имел никакого отношения к проектировке J и формально не поддерживал связей с «Duesenberg, Inc». По словам эксперта Маршалла Меркеса, Корд не хотел нанимать Августа. Однако все гоночные автомобили по-прежнему создавались Августом в отдельном цехе основного завода Duesenberg. Он также сделал ряд технических достижений для автомобилей Auburn и Cord.

Первым прототипом стала модель Y, собранная в феврале 1927 года. Было построено два экземпляра с двигателями объёмом 5,2 л. Первый имел одинарный распределительный вал, второй — двойной распределительный вал. Фред считал, что лёгкий, небольшой по размеру автомобиль с мощным двигателем будет наилучшим вариантом, однако это не вписывалось в концепцию Корда и он отверг данный прототип после дорожных испытаний. Следующий прототип, существовавший только на бумаге, получил индекс H и мало чем отличался от более поздних моделей J.

В феврале 1928 года завершилось рождение модели J. Вновь возродившаяся компания начала выпускать её после демонстрации на Нью-Йоркском автосалоне 1 сентября 1928 года. В Европе он был представлен на «Salon de l’automobile de Paris» в 1929 году. Демонстрировавшаяся в Нью-Йорке модель имела кузов двойной фаэтон от LeBaron, окрашенный в серебристый и чёрный цвет. До начала «Великой депрессии» в октябре 1929 года было изготовлено 200 автомобилей. В 1930 году было выполнено дополнительно 100 заказов. Таким образом, модель J оправдала первоначальные планы по продаже 500 автомобилей в год.

Двигатели модели J основывались на успешных гоночных двигателях 1920-х годов, и хотя они были разработаны Duesenberg, выпускала их фирма Lycoming, принадлежавшая Корду. Без наддува мощность двигателя с двойным распределительным валом и четырьмя клапанами на цилиндр составляла 265 л/с (198 кВт). Машина была способна развивать максимальную скорость в 192 км/ч. Другие автомобили в то время также имели большие двигатели, но они не обладали подобной мощностью. Duesenberg модели J был самым быстрым и самым дорогим автомобилем на американском рынке.

Представлялись только шасси и двигатели, а интерьер и кузов владелец мог выбрать самостоятельно, исходя из своего желания и возможностей. Большинство машин модели J имели одинаковые шасси, а также фары, крылья, радиатор, капот и панель приборов.

Кузовные работы для Duesenberg производили фирмы США и Европы. Около половины J имели кузова, созданные главным дизайнером фирмы, Гордоном Байригом (англ. Gordon Buehrig), остальные разрабатывались и производились частными компаниями — Derham, Holbrook, Le Baron, Murphy, Rollston (позже переименован в Rollson), Walker, Weymann и Willoughby; в Европе — Fernandez et Darrin, Franay, Gurney Nutting, Saoutchik и другие. Другие кузова выпускались дочерними фирмами Duesenberg в Чикаго, Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Филадельфии, Флориде, Денвере и другими более мелкими.

Стоимость шасси составляла $8500 (после 1932 года — $9500). Стоимость базовой модели составляла от $13,000 до $19,000 (цена двух машин, собранных в США, однажды составила $25,000). Для сравнения, зарплата среднего врача в США в те годы не превышала $3000 в год. Данных о ценах на собранные в Европе автомобили нет, но скорее всего, они были ещё выше из-за импорта дорогостоящего шасси.

Модель J была доступна с длинной (3900 мм) и короткой (3600 мм) колёсными базами. Существовали специальные размеры и только два SSJ имели сокращённую базу в 3180 мм. Также существовало несколько машин с удлинёнными базами от 4000 мм и выше.

В серию вносились незначительные изменения, но по большей части дизайн оставался прежним до закрытия компании в 1937 году. Первоначально устанавливалась 4-ступенчатая коробка передач, которая не могла справиться с мощностью двигателя. Его сменила несинхронизированная 3-ступенчатая коробка передач, устанавливаемая в дальнейшем на все автомобили Duesenberg. В отличие от почти всех прочих американских автопроизводителей, Duesenberg не смог перейти на полностью синхронизированную коробку передач, что сделало автомобили тяжелоуправляемыми. К 1937 году шасси и коробка передач казались архаичными по сравнению с конкурентами.

Большинство двигателей и шасси было выпущено в 1929 и 1930 году, но вследствие «Великой депрессии» они продавались и в последующие года.

Версия с наддувом, упоминаемая, как SJ, могла разгоняться до 217—225 км/ч. Разгон с нуля до 97 км/ч составлял 8 секунд, до 160 км/ч — 17 секунд, несмотря на несинхронизированную коробку передач. Вес Duesenberg обычно составлял две с половиной тонны, но мог достигать и трёх, в зависимости от установленного кузова.

Редкая версия с наддувом создана Фредом Дюзенбергом и представлена в мае 1932 года. Всего построено 36 машин этой модификации. Модель имела шасси «Mormon Meteor», её средняя скорость составляла 217 км/ч, за час — более 245 км/ч на «Bonneville Salt Flats», штат Юта. Нагнетатель SJ располагался рядом с двигателем, выхлопные трубы были бо́льшего размера. Корд зарегистрировал торговую марку для этих труб, которые использовались на других машинах марки Auburn и Cord.

Вскоре после дебюта SJ, Фред Дюзенберг скончался от воспаления лёгких, полученного из-за травм в результате автомобильной аварии на Murphy SJ. Его брат Август взял на себя обязанности главного инженера.

SSJ является версией SJ, но с двигателем мощностью 400 л/с (298 кВт). Построено только два таких автомобиля. Они имели кузов родстер производства «Central Manufacturing Company», подразделения Auburn в Коннерсвилль, штат Индиана. Один принадлежал актёру Гэри Куперу, другой был одолжен компанией для Кларка Гэйбла, уже владевшего Duesenberg J. Индекс SSJ (также, как и SJ) официально никогда не использовался компанией, но стал общеупотребительным в среде автомобилистов. Вторая буква «S» означает «короткая колёсная база», поскольку оба SSJ имели колёсную базу 3200 мм. Оба SSJ имели двигатель объёмом 6,9 л с двумя карбюраторами и впускными отверстиями «ram’s horn», которые также использовались в других SJ. Позади SSJ располагалось заднее колесо и круглые задние фонари. Внешние трубы из-под капота символизировали наддув, но могли опционально ставиться на прочие модели J.

Существовала ещё одна версия Duesenberg J — JN (компания также никогда не использовала этот индекс). Все JN имели кузов от Rollston и были выпущены в 1935 году в количестве 10 экземпляров. JN имел меньшие колёса (17 дюймов против 19), иные крылья, задние фонари в форме пули, а также другие детали рамы. Были изменены аккумулятор и ящик для инструментов. Версия с наддувом получила неофициальный индекс SJN.

Duesenberg быстро становится одним из самых популярных автомобилей класса люкс, а также символом статуса, богатства и престижа в США и Европе. В числе го владельцев были Гэри Купер, Кларк Гэйбл (оба имели очень редкие SSJ с наддувом и укороченной колёсной базой), Аль Капоне, Эвелин Уолш МакЛин, Грета Гарбо, Джеймс Кэгни, Говард Хьюз, Мэй Уэст, Мэрион Дэвис, Тайрон Пауэр, Билл «Bojangles» Робинсон, Уильям Рэндольф Херст, семьи Марс, Уитни, Ригли, члены королевских семей стран Европы — герцог Виндзорский, румынский князь Николай, югославская королева Мария, король Италии Виктор-Эммануил III, король Испании Альфонсо XIII. Последний приобрёл Duesenberg уже после провозглашения Второй Испанской Республики. Отец Дивайн (англ. Father Divine) имел автомобиль с удлинённой колёсной базой, весом 3200 кг, вмещавший десятерых пассажиров. Дизайн был создан Дж. Гербертом Ньюпортом. Построенный Bohman and Schwartz в октябре 1937 года, автомобиль был известен, как «Father Divine’s Throne Car».

Первоначально большинство покупателей были из Нью-Йорка, финансовой столицы США. Но после начала «Великой депрессии», автомобиль стали покупать звёзды Голливуда в течение 1930-х годов.

Реклама Duesenberg утверждала, что это «лучший автомобиль в мире». Достаточно было напечатать рекламное объявление с изображением элегантно одетых мужчины или женщины рядом с автомобилем и подписью «Он/Она водит Duesenberg (He/She drives a Duesenberg)» и рекламная кампания имела большой успех.

Постепенная эволюция (до 1937 года) имела целью сохранить «величественные линии (stately lines)». Всего выпущено 481 экземпляров моделей J (всех модификаций); до наших дней дошли 378.

Duesenberg прекратила своё существование в 1937 году, после краха финансовой империи Корда. Тем не менее, даже после краха, в период 1937—1940 годов было собрано ещё два последних автомобиля — один с длинной колёсной базой и кузовом от «Rollson» был продан немецкому артисту Рудольфу Бауэру в апреле 1940 года, и наконец, самый последний собран в 1938—1940 году из оставшихся комплектующих.

Duesenberg был предан забвению с началом Второй мировой войны, но начиная с 1950-х годов коллекционеры начинают проявлять интерес к этому автомобилю.

Возрождение

После Второй мировой войны Август Дюзенберг предпринял несколько попыток возрождения престижной марки автомобиля, но потерпел неудачу. В середине 1960-х годов Фриц (сын Августа) и дизайнер Вирджил Экснер создают новый автомобиль с шасси Imperial и двигателем Chrysler. Позднее эта конструкция Дюзенберга и Экснера станет производиться как Stutz Bearcat.

В 1970-х годах выпускалось несколько машин на основе Cadillac Fleetwood, хотя производство не было высоким.

В 1975 году, с появлением фестиваля «Auburn-Cord-Duesenberg» в Оберне, штат Индиана было создано пять машин Duesenberg II с использованием трансмиссии Ford V8 и современными функциями комфорта. Автомобили создавались с особой тщательностью и визуально практически не отличимы от оригинальных Duesenberg. Эти копии продавались за сумму около $225,000.

Марка Duesenberg всё ещё считается символом богатства и роскоши. По статистике, около половины (~600 штук) машин на ходу, в качестве классических автомобилей и «олдтаймеров». Сегодня модели J и SJ являются одними из самых желанных коллекционных автомобилей в мире. Duesenberg в хорошем состоянии можно приобрести на аукционе более чем за миллион долларов, в частности, так была продана модель J на аукционе Barrett-Jackson в январе 2008 года. Некоторые из самых дорогих в мире Duesenberg были проданы за $ 1,400,000 (машина Греты Гарбо) и $1,700,000 (машина Мерфи 1932 года).

Список автомобилей

Индекс	Годы производства	Выпущено (шт)
Model A	1921-1927	(~650)
Model X	1926-27	13
Model Y (прототип модели J)	1927	1
Model J (включая SJ, SSJ, JN и SJN)	1929-37, SJ: (1932-37), SSJ: (1935), JN и SJN: (1935)	Всего: 481, SJ (36), SSJ (2), JN и SJN (10)

См. также

• Auburn Automobile
• Cord Automobile
• Список автомобилестроительных компаний

Ссылки

• [www.acdclub.org/ Auburn-Cord-Duesenberg Club Official Website]  (англ.)
• [www.acdmuseum.org/ Auburn/Cord/Duesenberg Museum]  (англ.)
• [www.youtube.com/watch?v=AmcIaDgO2O8 Slideshow of Duesenberg J ads]  (англ.)
• [jalopnik.com/374428/the-last-duesenberg The last Duesenberg (delivered). By Ben Wojdyla]  (англ.)
• [www.imcdb.org/vehicles.php?make=duesenberg&model= Internet Movie Cars Database: Duesenberg in Movies and TV series]  (англ.)
• [www.imperialclub.org/Yr/1966/Duesenberg/index.htm Pictures of the 1966 Duesenberg prototype at the Imperial website]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Duesenberg

– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.