88-мм зенитная пушка FlaK 18/36/37/41

88-мм зенитная пушка FlaK 18/36/37/41
Калибр, мм	88
Экземпляры	более 17404
Скорострельность, выстр/мин	15-20
Ствол
Длина ствола, мм/клб	4928/56
Масса
Масса в походном положении, кг	8200
Масса в боевом положении, кг	5000
Габариты в походном положении
Длина, мм	5500
Ширина, мм	1765
Высота, мм	2100
Углы обстрела
Угол ВН, град	85°
Угол ГН, град	360°

8,8 cm FlaK 18/36/37 (нем. 8,8-cm-Flugabwehrkanone 18/36/37, буквально 8,8-см зенитная пушка образца 18/36/37), также известное как «восемь-восемь» (нем. Acht-acht) — германское 88-миллиметровое зенитное орудие, находившееся на вооружении с 1928 по 1945 годы. Одно из лучших зенитных орудий Второй мировой войны. Также послужило образцом при создании танковых орудий для танков «Тигр» PzKpfw VI. Эти орудия широко использовались в роли противотанковых и даже полевых орудий. Часто данные орудия называют самыми известными орудиями Второй мировой войны.

История создания

Согласно Версальскому договору Германии запрещалось иметь на вооружении и разрабатывать зенитную артиллерию. Но уже в 1920-х годах немецкие инженеры из концерна Круппа снова занялись разработкой подобных пушек. С целью преодоления ограничений Версальского договора все работы по изготовлению образцов велись на шведских заводах Бофорс, с которыми у Круппа были заключены двусторонние соглашения.

К 1928 году были готовы прототипы зенитных пушек калибра 75 мм со стволами длиной 52 — 55 калибров и 88 мм со стволом длиной в 56 калибров. В 1930 году, предвидя развитие высотной бомбардировочной авиации, немецкие генералы и конструкторы решили увеличить калибр предложенной им 75-мм зенитной пушки m/29 совместной разработки Бофорс и Крупп. Унитарный выстрел 105-мм калибра показался слишком тяжелым для полевых условий — заряжающий не смог бы обеспечить высокий темп стрельбы. Поэтому остановились на промежуточном калибре 88 мм. С 1932 года на заводе Круппа в городе Эссен началось массовое производство пушек. Так появился знаменитый Acht-acht (8-8) — от немецкого Acht-Komma-Аcht Zentimeter — 8,8 сантиметра — 88-мм зенитная пушка Flak 18.

Её поставки в зенитные части вермахта, сформированные на базе семи моторизованных зенитных батарей рейхсвера, началось в 1933 году под обозначением «8,8-см зенитная пушка 18». Указание "18" в названии пушки намекало на 1918 год, и было сделано с целью дезинформации: с тем чтобы показать, что Германия придерживалась условий Версальского договора, который запрещал разрабатывать зенитные орудия.

Описание конструкции

Ствол пушки состоял из кожуха, свободной трубы и казённика. Полуавтоматический затвор горизонтально-клинового типа обеспечивал экстракцию стреляной гильзы и возведение боевой пружины за счет энергии отдачи, имел скорострельность в 15-20 выстрелов в минуту. Отдачу ствола лимитировал ограничитель. Для возвращения орудия в исходное положение использовался пневматический накатник над стволом. Под стволом пушки в двух цилиндрах смонтирован пружинный уравновешивающий механизм, облегчающий вертикальную наводку орудия. Основой лафета служила крестовина, у которой боковые станины при переходе в походное положение поднимались вверх, а продольная балка играла роль повозки.

Необходимые для стрельбы по воздушным целям значения установки взрывателя и углов возвышения и поворота определялись прибором управления зенитным огнем и передавались к пушке на ламповый передаточный прибор через 108-жильный кабель. Эту же информацию можно было передать наводчику по телефону.

Модификации Flak 36/37

Пушка Flak-36 появилась в 1935 году и отличалась от прототипа упрощенной конструкцией лафета, усовершенствованным стволом и меньшей стоимостью, достигнутой за счет замены всех латунных деталей стальными. Благодаря тому, что у этой пушки передние и задние станины взаимозаменяемы, для её транспортировки использовались две одинаковые одноосевые тележки. Созданная годом позже следующая модификация — Flak-37 — имела усовершенствованную систему управления огнем. Тактико-технические характеристики этих модификаций примерно соответствуют характеристикам Flak-18.

Прежде всего, были приняты серьёзные меры по сокращению времени развертывания пушки из походного в боевое положение. Был разработан новый механизм разгрузки пушки из производных тележек, а также предусмотрена возможность ведения огня по наземным целям непосредственно из походного положения. Для этого на землю опускались только боковые упоры крестообразной подставки, пушка выравнивалась и стабилизировалась с помощью стальных свай, забиваемых в землю сквозь отверстия в упорах. Кроме того, на колясках затягивались и блокировались тормоза. Вторым важным усовершенствованием в конструкции пушки было изготовление ствола из нескольких элементов, что позволяло заменять его изношенные фрагменты прямо в полевых условиях. Но главный недостаток пушки — её высокий силуэт, сравнимый по размерам с танком, устранить не удалось. В 1940 году обе модификации пушки, так же как и Flak 18, были оснащены бронещитком, призванным защитить расчет пушки от пуль и осколков. Таким образом, Flak 36 представляла собой комбинированную пушку, которая могла использоваться для борьбы с воздушными и наземными целями, а Flak 37 создавалась именно как зенитная пушка, стационарно устанавливаемая в батареях из четырёх орудий на укрепленных позициях и тележками для перевозки вообще не комплектовалась. Большинство узлов пушек обр. 18, 36 и 37 были взаимозаменяемы, например можно было часто видеть ствол Flak 18 на лафете Flak 37. Пушки сочетались с дальномером, радиолокатором, системой передачи данных Ubertransunger 37, которая передавала информацию о направлении ведения огня, угла возвышения пушки и задержку разрыва снарядов.

Важным преимуществом этих пушек было наличие механизма автоматического выбрасывания гильз, позволявшее подготовленному персоналу обеспечивать темп стрельбы до 20 выстрелов в минуту. Но чтобы раз в три секунды заряжать орудия 15-килограммовым унитарным патроном, на каждую пушку необходимо было по 11 человек, из которых четверо или пятеро занимались исключительно подачей боеприпасов. Создание такого большого коллектива в полевых условиях было делом далеко не простым, а получение должности и рукавиц заряжающего — того, кто вкладывал снаряд в замок пушки — было высокой честью и доказательством квалификации.

Изготовление и численность пушек

Версальский договор позволил немцам иметь лишь 168 устаревших 75-мм пушек, кроме того, статья 167 ограничивала количество снарядов для каждого орудия до 1500 шт. Перевооружение ПВО вопреки Версалю, ещё за три года до прихода Адольфа Гитлера к власти, запланировало руководство Веймарской Республики. В 1930 году был предложен так называемый Второй план перевооружения, согласно которому Рейхсвер должен в ближайшие годы приобрести в целях ПВО 792 тяжелых пулемета, 30 37-мм пушек, 24 75-мм пушки, 48 88-мм пушек, 4 105-мм пушки. Несмотря на такой скромный план, из-за недостатка финансирования, выполнить его удалось лишь после прихода к власти нацистов.

В 1935 году началось возрождение вооруженных сил и значительное увеличение их количества. На 1933 год в рядах ПВО служило 5100 солдат и офицеров, а в 1937 уже 47,5 тыс., и более чем 70 000 в 1938 году. Таким же образом, развивалось и производство пушек. В 1935 году на производство всех типов зенитных орудий было выделено 27 млн рейхсмарок, а в апреле того же года дополнительно 9 млн рейхсмарок лишь на 88-мм пушки. Весь бюджет войск ПВО составлял 205,6 млн рейхсмарок. Для сравнения в 1930 году весь бюджет рейхсвера составлял 484 млн рейхсмарок. В 1939 г. стоимость 88-мм Flak 36 составляла 33 600 рейхсмарок.

Численность орудий в составе вермахта на апрель 1938 составила 1984 88-мм орудий и 2,7 миллиона снарядов, на 1 сентября 1939 — примерно 2167 88-мм орудий и 5,541 млн снарядов. С началом Второй мировой войны потребности в этих орудиях значительно возросли, тем более что они очень широко применялись не только в войсках ПВО, но и в сухопутных войсках. Динамика производства и потерь приведена в таблице.

Производство и потери 88-мм пушек во время войны, шт.
	1939	1940	1941	1942	1943	1944	1945	Всего:
Производство	183	1130	1872	2876	4416	5933	715	17125
Потери		120	492	1776	2160	4560

Несмотря на то, что производство орудий значительно возросло за время войны, их потребности в войсках, особенно в зенитной артиллерии, никогда не удовлетворялись. Сухопутные войска впервые получили 88-мм пушки в 1941 г. (126 орудий). В 1942 г. получено ещё 176 пушек, в 1943 г. — 296, в 1944 г. — 549 и в 1945 г. — 23 установки. В августе 1944 г. в вермахте и люфтваффе было 10 930 орудий Flak 18, 36 и 37, которые применялись на всех фронтах и в ПВО Рейха. Некоторое количество этих орудий было у итальянцев под названием 88/56 С. А.

Характеристики и свойства боеприпасов

Для стрельбы использовались выстрелы патронного заряжания со снарядами различного назначения. Против самолетов использовались осколочные снаряды с дистанционным взрывателем. Начальная скорость такого снаряда составляла 820 м/сек, при весе снаряда 9 кг заряд взрывчатого вещества составлял 0,87 кг. Вертикальная дальность стрельбы этим снарядом достигала 10600 м.

После войны в Испании были разработаны бронебойные и кумулятивные снаряды для 88-мм пушки. Их характеристики приведены в таблице.

Характеристика бронебойных снарядов для 88-мм пушки
Тип снаряда	Бронепробиваемость на 100 м	Бронепробиваемость на 1500 м
Pzgr	98 мм	78 мм
Pzgr 39	128 мм	97 мм
Pzgr 40	185 мм	123 мм
HL Gr 39	Кумулятивный снаряд	90 мм на расстоянии до 3000 м

Организационо-штатная структура

88-мм пушки организационно входили в войска ПВО. В сухопутные войска (Heer) начали поступать лишь в 1941 году. Четыре 88-мм пушки образовывали батарею, которая считалась тяжелой. Для борьбы с воздушными целями каждой батареи предоставлялся прибор управления зенитным артиллерийским огнем, который мгновенно производил необходимые установки для стрельбы.

В войсках ПВО существовало два типа батальонов: тяжелый батальон ПВО (heavy flak battalion) и легкий батальон ПВО (light flak battalion). 88-мм пушки входили в состав только тяжелых батальонов ПВО. Штатная численность тяжелого батальона была такой:

• Три 88-мм батареи (4 пушки в каждой)
• Три 20-мм батареи (2 пушки в каждой)
• Одна 37-мм батарея (6 пушек)
• Одна батарея 150-см прожекторов (9 прожекторов)
• Шесть детекторов звука
• Личный состав: 143 солдата и офицера.

В сухопутных войсках 88-мм пушки использовались в противотанковых частях.

Боевое применение

Война в Испании

В 1936 году вспыхнула гражданская война в Испании. На полях битв, которые стали полигоном для СССР и Третьего Рейха, впервые испытывались новые типы вооружения — истребитель Messerschmitt Bf.109, пикирующий бомбардировщик Юнкерс Ju 87, 37-мм противотанковая пушка Pak 35/36 и зенитная 88-мм Flak 18.

В состав легиона «Кондор» входило несколько батарей Flak 18. В ходе боев эти пушки с успехом использовались не только для борьбы с самолетами, но и против наземных целей — в первую очередь против танков.

С учетом опыта боев в Испании для 88-мм пушек были разработаны бронебойные и кумулятивные снаряды. А пушки, предназначенные для взаимодействия с полевыми войсками, обеспечены щитовым прикрытием, защищавшим расчет от огня стрелкового оружия и осколков снарядов и бомб

Вторая мировая война

88-мм пушки использовались на всех фронтах с начала и до самого конца войны. На протяжении всей войны они неоднократно доказывали свою эффективность в борьбе с самолетами и бронетехникой противника.

Во время первых молниеносных кампаний вермахта в Польше (1939) и Франции (1940), 88-мм пушки использовались в большей степени, как зенитные. Особенно хорошо проявил себя зенитный полк полковника Вальтера фон Хиппеля, который защищая понтонные переправы через Маас за один день 14 мая сбил 150 самолетов. Этот успех способствовал успешному развитию наступления танкового корпуса Гудериана. Полковник фон Хиппель был награждён за этот бой Рыцарским крестом.

Пригодились 88-мм пушки 21 мая, когда 7-я танковая дивизия Роммеля была атакована частями английских 50-й дивизии и 1-й армейской танковой бригады, вооруженной средними танками Матильда. Немецкие противотанковые 37-мм пушки не могли причинить существенного вреда английским танкам, и только восемь-восемь остановили наступление англичан.

И все же в этих двух кампаниях 88-мм пушки принимали ограниченное участие. Это прежде всего связано со скоротечностью этих кампаний, быстрым развалом обороны союзников, и решительными действиями танков и авиации, которые решили судьбу сражений.

Боевые действия в Африке

Пожалуй наиболее интересным и поучительным является опыт использования 88-мм пушек во время боев в пустыне. С самого начала, и до конца африканской кампании английская армия всегда имела преимущество над немецкими и итальянскими войсками в количестве и качестве танков. Например в 1941 году, когда войска Роммеля прибыли в Африку, они имели на вооружении только 37-мм противотанковые пушки Pak 35/36, и танки PzKpfw II (20-мм пушка), PzKpfw III (37-мм пушка) и PzKpfw IV (75-мм пушка) с низкой начальной скоростью снаряда. Англичане в то же время имели танки: Матильда, Валентайн, Крусейдер, Стюарт, первые два из которых были предназначены для непосредственной поддержки пехоты, имели мощное для своего времени противоснарядное бронирование и для немцев были почти неуязвимы. Поэтому 88-мм пушки были для немецких войск единственным средством для борьбы с танками противника.

Сначала армия Роммеля имела лишь 12 88-мм пушек, но они очень существенно повлияли на ход боев. Например во время операции «Battleaxe» первые удары англичане планировали нанести по холмам Халфайя и Хафрид, на каждом из которых Роммель устроил ловушки (закопав в землю батареи 88-мм орудий). Результатом был провал наступления на этих участках. Вот что пишет английский историк Лиддел Гарт:

Уже было совсем светло, когда батальон танков Матильда, возглавлявший атаку, начал преодолевать последний участок, отделяющий его от противника. Первое сообщение поступило от командира танкового батальона по радиотелефону: «Они разносят мои танки на куски», стало последним сообщением. В танковой ловушке, которую создал Роммель, разместив четыре 88-мм пушки возле перевала, справедливо названного английскими солдатами «перевалом адского огня», из 13 танков Матильда уцелел лишь один.

На участках фронта, где не было 88-мм пушек, англичанам удалось прорвать оборону.

Позже войска Роммеля начали получать новые 50-мм противотанковые пушки, а затем и 75-мм, которые укрепили противотанковую оборону, но они не смогли полностью заменить зенитки.

До самого факта использования зенитных пушек для борьбы с танками, английское командование относилось к этому скептически, и поэтому англичане не могли предугадать следующий шаг Роммеля: использование противотанковых и 88-мм пушек в наступлении. Перед атакой немцы скрыто выдвигали пушки на передний край и во время танковой атаки поддерживали их огнём. При этом английские танки поражались с расстояний, которые для них были недосягаемыми, а видя перед собой немецкие танки, танкисты считали, что подбиты танками. Казалось, что их машины были хуже, и танкисты теряли веру в силу собственного оружия. Хотя это было совсем не так. Все батареи 88-мм пушек были моторизованными и могли очень быстро разворачиваться на позициях. К тому же способность пушек вести огонь прямо с тележек значительно повышала их мобильность.

В 1942 году 88 Flak снова пригодились. Дело в том, что в это время английская армия начала получать в больших количествах новые американские танки Грант и Шерман. Бороться с ними могли только пушки калибра 75-мм, которых у Роммеля было мало.

В сражении у Сиди-Резега Роммель имел против 400 английских танков Грант лишь 19 немецких танков Pz.Kpfw.III Ausf.J с длинноствольной 50-мм пушкой, и 48 88-мм пушек. Преимущество новых американских танков было безоговорочным. 26 мая во время первого появления их в бою, они вызвали панику в рядах немецких войск. И снова только быстро переброшенные противотанковые пушки и три батареи «восемь-восемь» остановили наступление. 30 мая 1942 года при атаках окружённого немецкого Африканского корпуса батареи 88-мм пушек вместе с другими противотанковыми пушками отбили атаки двух английских танковых бригад, нанеся им большие потери и сломав их боевой дух.

Митч Самюэль в книге «Самая крупная победа Роммеля» описывает поражающее воздействие 88-мм пушек:

... 88-мм пушка посылала свой 21-фунтовый снаряд на дистанцию 2 мили с исключительной точностью. Например, в бою под Сиди-Омаром в ноябре 1941 года британский танковый полк потерял 48 из 52 танков. Все они были уничтожены 88-мм пушками. Ни один из британских танков даже не сумел подойти достаточно близко, чтобы обстрелять немецкие пушки. Историк 9-го королевского уланского полка пишет: «Прямое попадание (с 88-мм пушки) напоминало удар огромной кувалды по танку. Снаряд пробивал аккуратное круглое отверстие диаметром около 4 дюймов, в башню врывался вихрь раскаленных докрасна осколков. Такое попадание обычно означало смерть ... До самого конца войны 88-мм пушки оставались нашим самым опасным врагом »... ... Генерал Неринг отреагировал немедленно. Он крикнул полковнику Алвин Вольцу, командиру 135-го моторизованного зенитного полка: «Зенитки вперед!» 16 смертоносных 88-мм зенитных орудий были быстро выдвинуты вперед, а полк развернулся в линию около 1,5 миль, организовав систему перекрестного огня. Британские танкисты, покончив с гренадерами, атаковали последнюю линию обороны как раз в тот момент, когда Вольц завершил ее подготовку. Очень быстро выяснилось, что «Гранты» не выдерживают попадание 88-мм снарядов, выпущенных с дистанции 1200 ярдов. Вскоре горели уже 24 «Гранта», а уцелевшие поспешили отойти ...

Умелое использование и высокая эффективность этих орудий привели к тому, что англичане совсем пали духом. Вот что пишет заместитель начальника штаба танковой армии «Африка» генерал-майор Ф. Меллентин:

Но в ударах англичан не чувствовалось ни силы, ни напора, и обычно было достаточно нескольких выстрелов из 88-мм пушек, чтобы остановить их танковую атаку.

На протяжении всей африканской кампании батареи 88-мм пушек, несмотря на свои недостатки, такие как: высокий и сложный для маскировки лафет, громоздкость и большой вес пушек, были наиболее эффективным истребителем танков.

Даже во время последних боев кампании в Тунисе, когда весь фронт был развален и парализован нехваткой горючего, продовольствия и боеприпасов, отряд немецких войск, вооруженный 88-мм пушками, в течение двух дней сдерживал наступление английской 6-й бронетанковой дивизии.

Хайнц Вернер Шмидт в книге «С Роммелем в пустыне» (Центрполиграф 2004. С. 85) упоминает забавный случай, имевший место в ходе операции «Battleaxe»:

«Несколько англичан были захвачены в плен. Я нечаянно подслушал допрос молодого парня, механика-водителя танка. — Я считаю, — говорил англичанин, бросив злобный взгляд на стоящее невдалеке 88-миллиметровое орудие, — что нечестно использовать зенитки против танков. Сидящий рядом на корточках немецкий артиллерист возмущенно воскликнул: — Конечно, нечестно, а разве честно атаковать танками, чью броню можно пробить только этим орудием!»

Восточный и Западный фронт

На 1941 основу немецкой противотанковой артиллерии составляла 37-мм противотанковая пушка Pak 35/36. Лишь в конце 1940 года в войска начали поступать 50-мм противотанковые пушки Pak 38, но на 1 июня 1941 их было всего 1047 шт. А первые 15 75-мм противотанковых пушек Pak 40 вермахт получил только в феврале 1942 г.

Аналогичная картина была и в танковых войсках. Основу танковых дивизий составляли танки: Т-III модификаций А-F, которые были вооружены короткоствольной 37-мм пушкой KwK 36; T-IV модификации А-F, с короткоствольной 75-мм пушкой KwK 37; и танками чешского производства PzKpfw 38 (t) с 37-мм пушкой KwK 38 (t). Новые танки Т-III с короткоствольной 50-мм пушкой KwK 38 появились в 1941 году, но по состоянию на февраль их было всего 600 штук. Танки Т-III и Т-IV с длинноствольными пушками 50-мм KwK 39 и 75-мм KwK 40 начали поступать в войска лишь с весны 1942 года.

Поэтому, когда в 1941 году немцы встретились с советскими танками КВ-1, КВ-2, и Т-34-76, вермахт был в панике. Основная противотанковая и танковая пушка калибра 37-мм могла поражать танки Т-34 на расстоянии всего 300 метров, а танки КВ только со 100 метров. Так, в одном из донесений говорилось, что расчёт 37-мм пушки добился 23 попаданий в один и тот же танк Т-34, и лишь когда снаряд попал в основу башни, танк был выведен из строя. Новые 50-мм пушки могли поражать танки Т-34 с 1000 метров, а КВ — с 500 метров, но этих пушек было мало.

Учитывая приведенные выше данные, можно видеть, что зенитная 88-мм пушка, особенно в 1941—1942 годах была для немецких войск чуть ли не единственным эффективным средством борьбы с танками противника. Она могла поражать все типы советских танков на протяжении всей войны. Только танки ИС-2 могли устоять перед её огнем, но на расстоянии не меньшем, чем 1500 метров.

88-мм пушка использовалась на всех фронтах, как в качестве зенитки, так и противотанковой пушки. Кроме того с 1941 года она начала поступать к противотанковым частям. Значение этой пушки хорошо видно со слов немецкого танкиста Отто Кариуса, который в своей книге «Тигры в грязи» пишет:

Единственный выход оставляла 88-мм зенитная пушка. С её помощью можно было эффективно действовать даже против этого нового русского танка. Поэтому мы стали с высочайшим уважением относиться к зенитчикам, которым до этого доставались лишь снисходительные улыбки.

А вот слова советского танкиста Иона Лазаревича Дегена, лейтенанта танковых войск (книга А. В. Драбкина «Я дрался на Т-34»):

При всех своих сильных сторонах танк Т-34 был достаточно уязвим, и в «соревновании между снарядом и танком» нам часто не везло. 88-мм немецкая пушка насквозь прошивала лобовую броню Т-34.

Применение 88-мм пушек было повсеместным, при их универсальности они были незаменимыми помощниками войск в бою. А высокая эффективность и умелое использование нивелировали такие недостатки, как высокий силуэт и большой вес.

С 1942 года в войска начали поступать 50-мм и 75-мм противотанковые пушки, танки Т-III, Т-IV с длинноствольными пушками, позже танки «Тигр» с 88-мм пушкой и тогда противотанковая оборона уже не стала в такой степени зависеть от 88-мм зенитных пушек, но всё равно эти пушки всегда доказывали свою эффективность, оставаясь наигрознейшим врагом танков противника до самого конца войны.

Ниже приведена таблица характеристик основных танков СССР и союзников, которые использовались во время войны. Из таблицы мы можем видеть, что даже самые совершенные модели танков: Т-34-85, ИС-1, Шерман, Першинг, Комет могли поражаться 88-мм пушками на расстояниях 1,5 км (на этом расстоянии 88-мм пушка пробивала броню до 120 мм).

Характеристика бронезащиты основных танков союзников и СССР времён Второй мировой войны (в скобках - приведенная толщина брони)
Название танка	Страна	Вооружение	Лобовая броня, мм	Броня башни, мм
Матильда Mk II	Великобритания	40-мм пушка	78	78
Валентайн Mk III	Великобритания	40-мм пушка	65	65
Черчилль Mk IV	Великобритания	75-мм пушка	102 — 152	102 — 152
Крусейдер Mk VI	Великобритания	57-мм пушка	51	51
Кромвель Mk VII	Великобритания	75-мм пушка	76	76
Комет А 34	Великобритания	77-мм пушка	102	102
Т-60	СССР	20-мм пушка	35	25
БТ-7	СССР	45-мм пушка	20	15
КВ-1	СССР	76-мм пушка	75	75
КВ-2	СССР	152-мм пушка	75	75
Т-34-76	СССР	76-мм пушка	45 (90)	52
Т-34-85	СССР	85-мм пушка	45 (90)	52 — 90
ИС-1	СССР	85-мм пушка	120 (139)	90-100
ИС-2	СССР	122-мм пушка	120 (139/240)	90-100
Стюарт М3	США	37-мм пушка	38	32-38
Грант/Ли М3	США	75-мм пушка	51 (63)	38-51
Шерман М4	США	75-мм пушка	51 (88)	51-89
Першинг М26	США	90-мм пушка	102 (150)	76-114

Эти пушки устанавливались, также на паромах-катамаранах "Зибель" воевавших на Ладожском озере.

Применение в войсках ПВО

88-мм зенитные пушки использовались для обороны позиций в тылу, защиты городов, складов, промышленных предприятий, вокзалов, мостов и других объектов от воздушных налетов на большой высоте. Также эти пушки до 1942—1943 гг. входили в гарнизоны зенитных башен люфтваффе, где составили тяжёлую зенитную артиллерию, позже они были заменены на 105-мм и 128-мм зенитные пушки.

Эта пушка обычно использовалась батареями по четыре пушки, которые входили в состав тяжелых батальонов ПВО. Для управления огнем любое количество пушек можно было соединить в батарею с присоединением к командному пункту. Такой центр включал в себя трейлер с генератором, трейлер с поисковым прожектором и приборы наведения на цель. Все орудия батареи подключались к такому командному центру.

При защите объекта во время ночных налетов союзной авиации, сначала проводился поиск и «захват» цели прожектором. Оператор установки наведения должен был затем визуально отслеживать цели. Приборы же, встроенные в установку слежения автоматически выдавали данные высоты цели и угла над горизонтом прямо на приборы наведения каждой зенитной пушки. Каждый из приборов (высоты и угла цели) был дублирован. На малые циферблаты выводились данные из командного центра. Все, что оставалось сделать наводчику каждой пушки, это выставить точно такие же значения на больших циферблатах, то есть навести на цель собственную пушку. Таким образом, огневая мощь всей батареи могла быть сосредоточена на одной цели, что создавало плотный заградительный огонь.

Также для наведения зениток по самолётам, которые летели на большой высоте, использовались данные с радиолокационных приборов. Точность приборов была ± 100 м, поэтому для наведения задался определенный сектор обстрела, по которому вела огонь вся батарея (или несколько батарей). При таком способе стрельбы растраты боеприпасов были очень большими: 5000—8000 снарядов на один самолет.

Интересен факт, что иногда суммарная стоимость израсходованных для уничтожения самолета боеприпасов превышала стоимость сбитого самолета, но считалось, что ущерб, который мог нанести этот самолет, превышают стоимость снарядов.

88-мм зенитная пушка, была удачной пушкой, которая гармонично сочетала в себе, высокую дальность, быстрый темп и точность стрельбы, с относительно небольшим весом и простотой. Она не только не уступала своим аналогам, которые имели на вооружении войска противника (см. таблицу), но и завоевала себе почти легендарную славу, как эффективная универсальная пушка, одинаково грозная для самолетов и танков противника.

Сравнительные характеристики крупнокалиберных зенитных пушек

Сравнительная характеристика основных зенитных пушек времён Второй мировой войны
Страна	Модель	Выпуск, шт	Калибр, мм	Длина ствола, клб	Начальная скорость, м/с	Масса снаряда, кг	Эффективная досягаемость по высоте, м	Максимальная досягаемость по высоте, м	Дальность стрельбы, м	Темп стрельбы, выстр./мин	Углы обстрела вертикальные, градусы	Углы обстрела по горизонтали, градусы	Масса в боевом положении, кг	Масса в походном положении, кг
Третий рейх Третий рейх	FlaK 40	1129	128	61	880	26,0	10675	14800	20900	10	-3 +88	360	12000	17000
Япония Япония	Тип 88	362	127	40	700	23,45	7000	9400	14800	8	-8 +85	360	стационарная	стационарная
США США	M1	550	120	60	945	21	12000	17500	24700	12	0 +80	360	22136	22136
Третий рейх Третий рейх	FlaK 38	1260	105	63	881	15,1	9450	12800	17770	15	-3 +85	360	10250	14600
США США	M3	15	105		915	14,8	9450	12800	18300	12-15	-5 +80	360	стационарная	стационарная
Италия Италия	Зр. 1902/35		102		755	13,2	9400	13200		12-15	-10 +70	360	стационарная	стационарная
Великобритания Великобритания	QF 3.7' AA		94	50	792	12,75	9000	12000	18800	15-17	0 +85	360	9317	9317
США США	М1А1 и M2		90	53	823	10,61	10380	11000	17823	17	-5 +80	360	6000	8618
Италия Италия	90/53	660	90	53	850	10,1	11300	12000	17400	20	-2 +85	360	6240	8950
Третий рейх Третий рейх	Flak 41	556	88	71	1000	9,4	8000	14700	19800	20-25	-3 +89	360	8000	11200
Третий рейх Третий рейх	Flak 36	13726	88	56	790	9,2	6000	10600	14860	15	-3 +85	360	5000	7400
СССР СССР	52-К	14422	85	55	800	9,2	6000	10500	15650	20	-3 +82	360	4500	4500
СССР СССР	51-К	960	76	55	815	6,5	5000	9250	14600	15	-3 +82	360	4300	4300
СССР СССР	3-К	3821	76	55	815	6,5	5000	9250	14600	15	-3 +82	360	3750	4970
США США	M3	807	76		853	5,8		9000				360	7620
Франция Франция	М-24		75	50	850	5,93	5000	9000	14100	15-20	0 +85	360	2950
Чехия Чехия	PL vz. 37		75	48	775	5,5	5000	9200	14600	12	0 +85	360	2800	4150
Италия Италия	75/46 C.A.	318	75	46	750	6,5	4000	8300	13000	20-25	-2 +89	360	3380	4405
Япония Япония	Тип 88	2000	75	44	720	6,52	4000	9100	13800	15-20	-7 +85	360	2450	2740

Модификации Flak 41

В 1939 г. фирма «Рейнметалл-Борзиг» получила контракт на создание новой пушки с улучшенными баллистическими характеристиками. Сначала пушка называлась Gerät 37 («устройство 37»). Это название было заменено в 1941 г. на 8,8-cm Flak 41, когда был изготовлен первый опытный образец пушки. Первые серийные образцы (44 штуки) были направлены в Африканский Корпус в августе 1942 г., причем половина их была потоплена в Средиземном море вместе с немецким транспортом. Испытания оставшихся образцов выявили ряд сложных конструктивных недостатков.

Лишь с 1943 г. эти пушки стали поступать в войска ПВО Рейха.

Новая пушка имела скорострельность 22-25 выстрелов в минуту, а начальная скорость осколочного снаряда достигала 1000 м/с. Пушка имела лафет шарнирного типа с четырьмя расположенными крестообразными станинами. Конструкция лафета обеспечивала ведение огня при угле подъема до 90 градусов. В горизонтальной плоскости был возможен круговой обстрел. Пушка образца 1941-го года имела бронированный щит для защиты от осколков и пуль. Ствол пушки длиной 6,54 метров состоял из кожуха, трубы и казенника. Автоматический затвор был снабжён гидропневматическим досылателем, позволившим повысить скорострельность пушки и облегчить работу расчёта. Для пушек Flak 41 был увеличен пороховой заряд до 5,5 кг (2,9 кг у Flak18), для чего у патронной гильзы пришлось увеличить длину (с 570 до 855 мм) и диаметр (со 112,2 до 123,2 мм, по фланцу). Воспламенение заряда в гильзе - электрозапальное. Всего было разработано 5 видов снарядов — 2 осколочно-фугасных с различными типами взрывателей и 3 бронебойных. Досягаемость пушки по высоте: баллистический потолок 15000 м, высота действительного огня — 10500 м.

Бронебойный снаряд массой 10 кг и начальной скоростью 980 м/с на расстоянии 100 метров пробивал броню толщиной до 194 мм, а на расстоянии одного километра — 159 мм броню, на расстоянии двух километров — около 127 мм.

Подкалиберный снаряд массой 7,5 кг и начальной скоростью 1125 м/с с расстояния 100 м пробивал броню толщиной 237 мм, с расстояния 1000 метров — 192 мм, с 2000 метров — 152 мм.

В отличие от Flak 36, механическая тяга с использованием двух одноосных тележек не обеспечивала достаточной маневренности при транспортировке пушки FlaK 41, поэтому велись работы по установке пушки на шасси танка «Пантера», но подобная самоходная зенитная пушка так и не была создана.

Flak 41 производилась небольшими партиями — до 1945 года, на вооружении немецкой армии было только 279 единиц Flak 41.

«Семейство» 88

• 88-мм Flak 18 — новый полуавтоматический затвор, высокая начальная скорость заряда. Используется на коляске Sonderanhänger 201. Масса 7000 кг, темп стрельбы 15-20 выстрелов в минуту. Позже пушка оборудована щитом для защиты от наземных целей, и бронебойными снарядами. Продукт компании «Krupp».
• 88-мм Flak 36 — использовалась на коляске Sonderanhänger 202, которая обеспечивала большую скорость движения, а также позволяла вести огонь из тележки. Позже пушка была оборудована щитом для защиты от наземных целей, и бронебойными снарядами. Продукт компании «Крупп».
  • 88-мм KwK 36: — основная пушка танка PzKpfw VI. Несмотря на сходство с 88-мм Flak 36, некоторые источники относят её к параллельному ответвлению с очень похожими характеристиками, а не к производным Flak 36.
• 88-мм Flak 37 — обновленная версия Flak 36, основное отличие заключается в усовершенствованной системе передачи данных и управления огнем. Продукт компании «Крупп».
• 88-мм Flak 41 — поступила в войска в 1943 году. Усовершенствования в процессе разработки: длинный ствол, другой патрон с более длинной гильзой. Смонтирована на тележке Sonderanhänger 202 в стандартной комплектации. Продукт компании «Рейнметалл-Борзиг».
• 88-мм Gerät 42:  — модель пушки, которая разрабатывалась «Крупп» вместе с Flak 41. В серийное производство не пошла, но стала прототипом для противотанковой пушки.
• 88-мм PaK 43 — противотанковая пушка, разработанная с 88-мм Gerät 42 производства «Круппа». Новый лафет Sonderanhänger 204. Разработчик и изготовитель в её различных вариантах — «Крупп» .
• 88-мм PaK 43/41 — противотанковая пушка. Отличается от PaK 43 упрощенной конструкцией лафета. Масса 4,9 тонн.
• 88-мм PaK 43/1 — установлена на шасси танка Т-IV  — самоходная пушка «Насхорн».
• 88-мм PaK 43/2  (изначально Stu.K. 43/1) — основная пушка истребителя танков «Элефант».
• 88-мм PaK 43/3 и 43/4  (изначально Stu.K. 43) — основная пушка истребителя танков «Ягдпантера».
• 88-мм KwK 43 — изменённая противотанковая пушка 88-мм PaK 43, основная пушка тяжелого танка Тигр II («Королевский Тигр»).

Была на вооружении

• Третий рейх Третий рейх
• ГДР ГДР
• Великобритания Великобритания
• Финляндия Финляндия
• Югославия Югославия
• США США
• СССР СССР - трофейные орудия использовались в ходе Великой Отечественной войны

См. также

• 90-мм зенитная пушка М2

Литература

• Б. Лидел Гарт «Вторая мировая война»; — Москва, 1976
• Ф. В. Меллентин «Танковые сражения»; — ПОЛИГОН, Москва, 1998
• Отто Кариус «Тигры в грязи»; — Москва, 2004
• Эрих фон Манштейн «Утерянные победы»; — РУСИЧ, Смоленск, 1999
• Лутц Кох «Эрвин Роммель»; — Феникс, Ростов-на-Дону, 1999
• Митч Самюэль «Величайшая победа Роммеля»; — АСТ, Москва, 2002
• Джонсон Джеймс Едгар «Лучший английский ас»; — АСТ, Москва, 2002
• А. В. Драбкин «Я дрался на Т-34»; — Эксмо, Яуза, Москва, 2008
• Холявский Г. Л. «Полная энциклопедия танков мира 1915—2000 гг»; — ООО «Харвест», Минск, 2000

Ссылки

• [web.archive.org/web/20050123033513/deutschewaffe.narod.ru/flaks.htm/| Вооружение Германии 1935—1945 рр.]
• [ww2.kulichki.ru/w/88flak.htm/| Вторая мировая война]
• [www.kursk1943.mil.ru/kursk/tw/art/g_88-flak18-36-37.html Курская битва]
• [asww.org/content/view/38/45/| Артиллерия Второй мировой войны]
• [www.redstar.ru/2009/11/18_11/3_01.html Красная звезда]
• [www.soldat.ru/doc/tth/table1.html/| Солдат]
• [www.achtungpanzer.eu/88.php/| Аchtung Рanzer!]  (рус.)
• [krieg.wallst.ru/frames-h/hkanone-5.html/| Армейская зенитная артиллерия]
• [vakhnenko.livejournal.com/3626.html Наземное ПВО нацистской Германии]
• [militera.lib.ru/h/middeldorf/index.html/| Библиотека военной литературы]
• [ww2.kulichki.ru/w/88flak.htm 88-мм зенитная пушка FlaK-18/36/37/41]
• [www.ostpanzer.nm.ru/raznoe/88-cm_FlaK.html 88-мм зенитное орудие Flak 18/36]

• [www.youtube.com/watch?v=K0aHnFo5CI8&feature=related 88mm Flak Gun] (видео)

Отрывок, характеризующий 88-мм зенитная пушка FlaK 18/36/37/41

Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.