2 cm FlaK 30
Поделись знанием:
2 cm FlaK 302 cm FlaK 30
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
(перенаправлено с «Flak 30»)
| 2 cm FlaK 30 | |
|---|---|
 2 cm FlaK 30 | |
| Тип: | Зенитное орудие |
| Страна: |  Веймарская республика  Третий рейх
|
| История службы | |
| Годы эксплуатации: | Апрель 1934–1945 |
| На вооружении: | |
| Войны и конфликты: | Вторая мировая война |
| История производства | |
| Производитель: | Rheinmetall-Borsig, Mauser, Hermann-Göring-Werke (шасси для ЗСУ), FAMO (башни) |
| Годы производства: | 1934- |
| Варианты: | FlaMK C/30, FlaK 38 |
| Характеристики | |
| Масса, кг: | 450 |
| Длина, мм: | 4080 |
| Длина ствола, мм: | 1300 |
| Ширина, мм: | 1810 |
| Высота, мм: | 1600 |
| Экипаж (расчёт), чел.: | 7 |
| Снаряд: | 20 × 138mmB |
| Калибр, мм: | 20 |
| Угол возвышения: | от −12° до +90° |
| Угол поворота: | 360° |
| Скорострельность, выстрелов/мин: |
280–450 |
| Начальная скорость снаряда, м/с |
900 |
| Прицельная дальность, м: | 2200 |
| Вид боепитания: | обойма на 20 снарядов |
| Изображения на Викискладе?: | 2 cm FlaK 30 |
2,0 cm FlaK 30 (нем. 2,0 cm Flugzeugabwehrkanone 30 — 20-мм зенитная пушка образца 1930 года) — немецкое 20-мм зенитное орудие, разработанное немецкой фирмой «Рейнметалл».
История
Flak 30 применялись в ходе гражданской войны в Испании[1] и показали себя положительно[2].
Перед началом Второй мировой войны, в начале 1939 года каждой пехотной дивизии вермахта по штату полагалось 16 шт. 20-мм зенитных орудий Flak 30 или Flak 38[3]. Счетверённые 20-мм зенитные установки устанавливали на корабли немецкого военно-морского флота[4].
В ходе Второй мировой войны Flak 30 применялись в качестве зенитных орудий и для ведения огня по наземным целям (в том числе, для уничтожения бронетехники)[5][6]. Орудия использовались до самого конца Второй мировой войны.
Описание
Зенитная установка оснащалась механическим вычислительным прицелом.
Установка была снабжена противооткатным устройством и магазинной подачей боеприпасов. При перевозке орудие помещалось на двухколесном прицепе и закреплялось двумя кронштейнами и соединительным штифтом. Требовалось всего несколько секунд на то, чтобы удалить штифт, после чего зажимы ослаблялись, и систему вместе с лафетом можно было опускать на землю.
Варианты и модификации
- буксируемая зенитная установка — на колёсном лафете, для сухопутных войск
- зенитное орудие на лафете Lafette C/35 — для установки на корабли военно-морского флота
- счетверённая зенитная установка (Vierling)[5]
- самоходная зенитная установка[5]
- 20-мм зенитное орудие Flak 38 на шасси бронетранспортёра Sd. Kfz.251 — некоторое количество этих машин было построено на шасси переоборудованных бронетранспортёров Sd. Kfz.251, они использовалось в 1942—1944 гг. в вермахте и люфтваффе на Восточном фронте и на оккупированной территории СССР. На вооружение они официально приняты не были и потому официального наименования не имели[7].
- Sd. Kfz.251/17 mittlerer Schutzenpanzerwagen mit 2 cm Flak 38 — самоходная зенитная установка на шасси бронетранспортёра Sd. Kfz.251 Ausf.D, в котором 20-мм зенитная пушка Flak 38 установлена в башне. Производство и боевое применение продолжалось в 1944—1945 гг.[8]
- зенитная установка на железнодорожной платформе — производство начато в 1941 году, в дальнейшем разработаны два стандартизованных варианта: G-Wagen I (E) leichte Flak и G-Wagen II (E) leichte Flak. Использовались в составе бронепоездов, а также в качестве подвижных зенитных батарей[9]
Страны-эксплуатанты
- Третий рейх — принято на вооружение люфтваффе и начало поступать на вооружение в 1934 году, в дальнейшем использовалось вермахтом и кригсмарине
-
Болгария — в 1939 году орудия начали поступать на вооружение болгарской армии, использовались под наименованием Флак 30 «Райнметал» М 1934. После перехода Болгарии на сторону Антигитлеровской коалиции, орудия перешли на вооружение Болгарской Народной армии и использовались в боевых действиях 1944—1945 гг. против немецких войск[10] -
Финляндия — в 1939 году орудия были поставлены из Германии для финской армии, использовались под наименованием 20 ItK/30[11] -
Литва — в 1939 году 150 шт. закуплено в Германии, использовались вооружёнными силами Литвы под наименованием 20 mm LAP -
Италия — в 1940 году орудия начали поступать на вооружение итальянских войск, использовались под наименованием 20/65 Mod.
Напишите отзыв о статье "2 cm FlaK 30"
Примечания
- ↑ Артиллерия в Испании (перевод с английского) // «Военный зарубежник», № 2, 1938. стр.74-79
- ↑ Lehren des spanischen Krieges // «Deutsche Wehr», 16.VI.1938. s.398-399
- ↑ М. Ноздрунов. Огневая и ударная мощь пехотных дивизий некоторых капиталистических государств // «Военная мысль», № 10, октябрь 1939. стр.39-54
- ↑ Техника и развитие оружия на войне // Итоги Второй мировой войны. Выводы побеждённых. СПб., М, АСТ — Полигон, 2002. стр.297-334
- ↑ 1 2 3 «часть 20-мм автоматических пушек, состоящих на вооружении зенитных батарей пехотных дивизий, установлена на тягачи с броневыми щитами… на вооружении этих же зенитных батарей введены счетверённые установки 20-мм автоматических пушек»
В. В. Васильев. О чём Ф. И. Голиков докладывал И. В. Сталину накануне войны? // «Военно-исторический журнал», № 8, 2014. стр.43-48 - ↑ Light Flak // Intelligence Bulletin. vol.II No.3, November 1943. Military Intelligence Service, War Department. Washington, D.C. pages 33-36
- ↑ Peter Chamberlain, Hilary Louis Doyle. German Army semi-tracked vehicles 1939-45. M. Schuetzenpanzerwagen Sd.Kfz 251. Handbook No.2 part 3. Nottingham, 1972. page 21
- ↑ Peter Chamberlain, Hilary Louis Doyle. German Army semi-tracked vehicles 1939-45. M. Schuetzenpanzerwagen Sd.Kfz 251. Handbook No.2 part 3. Nottingham, 1972. page 22
- ↑ Werner Müller. 2cm Flak im Einsatz 1935—1945. (Waffen-Arsenal. Waffen und Fahrzeuge der Heere und Luftstreitkräfte". Band 142) Friedberg, Podzun-Pallas-Verlag GmbH, 1993. s.31
- ↑ История на Отечествената война на България 1944—1945 (в 4 тт.). том първи. София, Военно издателство, 1981. стр.311
- ↑ [www.jaegerplatoon.net/AA_GUNS1.htm#20ItK30 20 ItK/30 and 20 ItK/38 (BSW, Gustloff)]
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
|
Это заготовка статьи об артиллерии. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Отрывок, характеризующий 2 cm FlaK 30
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
