Обморок при перегрузках

G-LOC (аббревиатура от G-force induced Loss Of Consciousness) — термин, которым в аэрокосмической физиологии обычно называют потерю сознания, происходящую от чрезмерных и устойчивых перегрузок. Они вызывают отток крови от мозга, приводящий, в свою очередь, к мозговой гипоксии. Этому больше всего подвержены пилоты истребительных и пилотажных самолетов или космонавты, но явление случается и с любителями некоторых экстремальных аттракционов. Инциденты с G-LOC приводили к несчастным случаям с самолетами с высокой энерговооруженностью, способными держать перегрузку в течение длительных периодов времени. Перегрузочные тренировки для пилотов ВС с высокими техническими характеристиками или космических аппаратов часто включает в себя наземную подготовку к G-LOC в специальных центрифугах, в некоторых случаях подвергая пилотов перегрузке до 9 g в течение долгого времени.

Эффекты перегрузок

При положительной перегрузке кровь в организме будет стремиться двигаться от головы к ногам. При увеличении величины или времени действия перегрузки могут постепенно проявляться следующие факторы:

• Greyout — потеря цветового зрения
• Туннельное зрение — потеря периферического зрения при сохранении центрального зрения
• Blackout — полная потеря зрения при сохранении сознания
• G-LOC — потеря сознания.

(При отрицательных перегрузках кровь будет приливать к голове, создавая прецедент опасного состояния, известного как redout (краснота в глазах), со слишком высоким давлением в голове и глазах).

Из-за высокого уровня чувствительности сетчатки к гипоксии первые симптомы, как правило, визуальные. Когда кровяное давление в сетчатке снижается ниже внутриглазного давления (как правило, 10-21 мм рт.ст.), кровоток перестаёт достигать сетчатки; в первую очередь влиянию перфузии подвергается периферия сетчатки, как наиболее удалённая от диска зрительного нерва и артерий, с последующим перемещением к области центрального зрения. Опытные пилоты могут использовать этот факт в качестве указателя того, что они находятся очень близко к потере сознания. Восстановление после снятия перегрузок обычно быстрое, но в течение нескольких секунд может быть потеря ориентации. Абсолютная недееспособность — период времени, когда член летного экипажа физически бессознателен — составляет в среднем около 12 секунд. Относительная потеря трудоспособности — период времени, в котором сознание уже восстановлено, но человек находится в замешательстве и не в состоянии выполнять простые задачи. Этот период составляет в среднем около 15 секунд. После восстановления мозгового кровообращения жертва G-LOC, как правило, испытывает миоклонические судороги и часто полную амнезию. Во время G-LOC случаются краткие, но яркие сны. Если G-LOC происходит на малой высоте, это упущенное мгновение может привести к фатальным последствиям. Очень опытные пилоты могут выдержать состояние G-LOC без предварительного восприятия визуальных предупреждений, которые как правило, используются ими в качестве сигнала о необходимости отказа от дальнейшего наращивания перегрузки.

Организм человека легче переносит перегрузки, когда они действуют в поперечном направлении (поперек тела), чем в продольном направлении (вдоль длины тела). К сожалению, большинство переносимых пилотами перегрузок действуют в продольном направлении. Это привело к экспериментам с конструкциями самолётов типа prone pilot, в которых пилот находится лицом вниз или полулёжа, как космонавты.

Пороговые значения

Пороговые значения перегрузок, при которых эти эффекты возникают, зависят от подготовки, возраста и состояния здоровья индивидуума. Нетренированный человек, не привыкший к перегрузкам, может ощутить полную потерю зрения (blackout) между 4 и 6 g, особенно, если внезапно. Тренированный, здоровый человек, в противоперегрузочном костюме может, с некоторым трудом, выдерживать до 9 g без потери сознания. Конструкции с наклонной позицией пилота в самолете не имели успеха, и проблема была решена в значительной степени развитием противоперегрузочных костюмов.

Отрывок, характеризующий Обморок при перегрузках

Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.