HMS Agamemnon (1781)
HMS Agamemnon (1781) — 64-пушечный линейный корабль третьего ранга. Второй корабль Королевского флота, названный HMS Agamemnon, в честь гомеровского героя.[1] Отличался хорошим ходом.[3] Участник большинства крупных сражений в Век паруса. Любимый корабль Нельсона.[4]
Заказан 8 апреля 1777 года. Спущен на воду 10 апреля 1781 года на частной верфи Bucklers Hard, графство Хемпшир.
Содержание
Служба
Американская революционная война
Был при острове Уэссан (1781) и при Островах Всех Святых.
1782 — капитан Бенджамин Колдуэлл (англ. Benjamin Caldwell), Вест-Индия. 12 апреля 1782 года принимал участие в битве сэра Джорджа Родни с французским флотом, вышедшим с Мартиники. Agamemnon потерял 14 человек убитыми и 24 ранеными, в том числе лейтенанты Инклдон (англ. Incledon) и Брайс (англ. Brice).
Французские революционные войны
1793 — 26 января, капитан Горацио Нельсон, Чатем. Командовал кораблем в течение трех лет и трех месяцев.
25 февраля Agamemnon с HMS Robust перешел к Блэкстэкс; приняв на борт порох и пушки, они вышли чтобы присоединиться к флоту в Спитхеде. Пасынок Нельсона, 13-летний Иосия Нисбет (англ. Josiah Nisbet) был на Agamemnon мичманом.
Затем корабль перешел в Средиземное море с лордом Худом, для блокады Тулона и Марселя.
Тулон
27 августа Тулон объявил верность Бурбонам; британские корабли вошли в порт и овладели верфями. В их руки попали 30 французских линейных кораблей.
Agamemnon был отправлен в Неаполь, за десятью тысячами солдат для оккупации Тулона. Он привез 6000, но войск было недостаточно, чтобы оборонять позиции вокруг города против больших сил, собранных республиканцами, которые начали атаку в ночь на 17 декабря. На следующий день неаполитанские войска вместе с роялистами вновь грузились на любые корабли, какие могли найти. Около 14 000 таким образом ушли, но многие тысячи были перебиты.
Лорд Худ приказал сжечь французский флот, арсенал и весь порох. Вместе с ними огонь уничтожил половину города.
В конце месяца Agamemnon, теперь с эскадрой возле Корсики, отправился в Ливорно, для снабжения.
Корсика
В январе 1794 осуществлял блокаду Кальви, затем, 14 февраля, посетив Ливорно ради питьевой воды, капитан Нельсон провел разведку Бастии, в качестве возможной базы для британского флота. Он заключил, что 500 человек могли бы её взять, при поддержке огня с кораблей, если те смогут заставить замолчать форты.
Лорд Дандас (англ. Dundas), командующий войсками, отказался атаковать силами менее чем 2000 человек, и после обмена сердитыми письмами лорд Худ решил действовать в одиночку. Лорда Дандаса сменил генерал д’Обан (фр. D'Aubant), но он также отказался участвовать, и 4 апреля 1200 морских пехотинцев и 250 моряков высадились и обложили Бастию. Шлюпки эскадры препятствовали кому-либо выходить или входить с моря, а батареи больших пушек, снятых с кораблей, возведенные вокруг города, поддерживали непрерывный огонь.
Agamemnon стоял на якоре напротив лагеря, Нельсон был на берегу со своими людьми, и получил ранение в спину. 20 мая французы послали к лорду Худу белый флаг, и сдали город и гарнизон около 4000 человек.
Следующим пунктом атаки был Кальви в северо-западной точке острова. Войска под командованием генерала Стюарта (англ. Stuart) высадились 19 июня примерно в 4 милях к западу от Кальви и в течение четырех недель захватили все французские форпосты и установили батареи корабельных пушек в 650 ярдах от центра цитадели.
10 июля в батарею Нельсона июля ударило ядро, осколки и камни попали ему в грудь и лицо, лишив зрения правый глаз.
Предложение сдаться было отклонено 19 июля, так что 26 июля, имея 21 пушку, 5 мортир и 4 гаубицы в 560 ярдах от крепостной стены, генерал послал сказать, что не будет стрелять по госпиталям.
В результате начались переговоры, в которых французы попросили перемирия на 25 дней, намереваясь выждать, не прибудет ли помощь. Им было дано шесть, но они нарушили перемирие 30-го, после того как в порт пробрались четыре мелких судна.
Немедленно был открыт огонь по врагу, и 1 августа тот вывесил белые флаги. Британские войска овладели городом 10 августа; 15-го Agamemnon ушел в Ливорно, минус несколько пушек, потерянных во время осады. В то же время парламент Корсики объявил жителей острова англичанами, а Георга III королём Корсики. Сэр Гилберт Эллиот был назначен вице-королём Корсики.
Agamemnon затем пошел в Геную, чтобы встретить лорда Худа и вице-адмирала Хотэма (который его сменил), прибыв туда 23 сентября.
Вместе они вышли 27 сентября на поиск французов в залив Гуржан (фр. Gourjean), а затем к Тулону. Лорд Худ отбыл домой 11 октября. К концу месяца Agamemnon пошел в Ливорно, чтобы дать отдых людям, из которых семьдесят были еще очень больны.
Со времени ухода из Кальви Нельсон потерял 50 своих лучших людей. Она снова вышел 26 октября, но шторм заставил его вернуться обратно 30-го. Он, наконец, присоединился к адмиралу Хотэму утром 3 ноября и обнаружил, что французы ускользнули. Agamemnon был отряжен их искать, и нашел что Йерский залив пуст, но 5-го обнаружил 22 корабля во внутренней гавани Тулона. Два дня спустя он был в Сан-Фьоренцо, где 15 ноября Нельсон отметил, что корабль выглядит жалко без бизань-мачты, а вскоре потерял и грот-мачту.
Генуэзский залив
8 марта 1795 Agamemnon стоял на рейде в Ливорно с остальными кораблями эскадры Хотэма, когда перед входом появился Moselle с известиями о французском флоте.
10 марта 15 кораблей противника были обнаружены британскими фрегатами по пути обратно в Тулон. Поскольку они не проявили никакого желания повернуть и дать бой, утром 13-го адмирал Хотэм скомандовал общую погоню.
Французский Ça Ira столкнулся с Victoire, следующим впереди, и снес себе фор- и грот- стеньги, что позволило капитану Фримантлу (англ. Freemantle) на HMS Inconstant встать с ним борт к борту и начать бой. К нему присоединились HMS Captain и Agamemnon, нападавший на Ça Ira более двух часов, пока не появились несколько французских кораблей в поддержку, и адмирал Хотэм не поднял сигнал отзыва.
На следующий день Ça Ira был обнаружен с подветра от остального флота, на буксире у Le Censeur. Оба, наконец, сдались после отчаянного боя с Captain и HMS Bedford, в котором французы потеряли 400 человек.
Йерские острова
В начале июля Agamemnon был отправлен с небольшой эскадрой фрегатов поддерживать генерала де Вена (фр. de Vins), который атаковал французов в Генуе. 6 и 7 июля он преследовал французский флот из 17 линейных и 6 фрегатов от мыса дель Мелле почти до Сан-Фьоренцо, но британский флот не мог выйти ему на помощь.
Однако на следующий день адмиралу Хотэму удалось выйти с 23 линейными; они увидели противника возле Йерских островов на рассвете 13-го. Был поднят сигнал «общая погоня», и к полудню HMS Victory, Captain, Agamemnon, HMS Cumberland, HMS Defence и HMS Culloden пришли на дальность огня.
Во время боя, который проходил почти в полный штиль, французский Alcide спустил флаг, но затем загорелся и затонул. С него спаслось всего 200 человек. Многие другие корабли противника были почти в таком же состоянии, и Agamemnon и Cumberland собирались атаковать 80-пушечный флагман, когда адмирал Хотэма прекратил бой, и французы смогли бежать в залив Фрея.
В конце июля Agamemnon и восемь фрегатов вернулись в бухту Вадо, на помощь австрийцам, атакующим Геную. 20 сентября, в бою, длившемся 10 часов, войска захватили центральный пункт на гребне, продвинувшись на 33 мили. Agamemnon вернулся в Ливорно 24 сентября и через четыре дня вышел снова. В конце октября он был под Тулоном и Марселем.
Между тем дела у австрийцев шли не очень хорошо. Лишенный достаточной поддержки флота, адмирал Хотэм выделил в эскадру Нельсона слишком мало кораблей для поставленной задачи, а когда его преемник сэр Хайд Паркер сократил её на один фрегат и бриг, центр и правое крыло подались и бежали перед атакой канонерских лодок противника.
Справа, генерал де Вен и его 8-10 тысяч человек отошли в полном порядке по дороге под защитой Agamemnon, который также не позволял французам высадиться в тыл.
Agamemnon вернулся к флоту в бухту Фьоренцо 19 января 1796, где новым главнокомандующим стал адмирал сэр Джон Джервис. В апреле адмирал сообщил Нельсону, что он может поднять свой брейд-вымпел, с капитаном в подчинении, и командовать дивизионом.[5] Нельсон перенес свой вымпел на Captain 11 июня 1796, когда было решено что Agamemnon, давно уже в плохом состоянии, вынужден вернуться в Англию.
1797 — капитан Роберт Девре Фанкур (англ. Robert Devereux Fancourt), Северное море.
Мятеж
В мае-июне 1797 корабли в Норе и в Ширнессе охватил мятеж, поднятый против тяжелых условий на борту. Утром 29 мая флоту в Ярмуте был сделан сигнал выбрать якоря и идти на Тексел. HMS Adamant, HMS Glatton и Agamemnon единственные подчинились приказу, но после полудня команда Agamemnon отказалась исполнять долг и отступила в нос на гон-дек, за баррикаду из коек. Позже некоторые из них вышли на палубу, привели корабль обратно на рейд и подняли красный флаг.
На заседании мятежников было решено вести Agamemnon, HMS Ardent, HMS Leopard и HMS Isis на соединение к тем, кто поднял мятеж в Норе, куда они прибыли 6 июня, а на следующее утро на борт прибыл главарь, Ричард Паркер.
Дух мятежников был омрачен бегством HMS Clyde, HMS St. Fiorenzo, HMS Serapis, HMS Leopard и HMS Repulse, и в скором времени корабли дезертировали один за другим. 13 июня Agamemnon подошел к Тильбюри-форт.[6]
Английский канал и авария
1799 — тот же капитан, Торбей.
В феврале 1800 был в крейсерстве у Пенмарк вместе с Repulse, HMS Nereide и Suwarrow? которые были выделены от Флота Канала перехватывать суда снабжения, идущие в Брест.
17 марта Agamemnon отослал в Плимут Sophie, груженую коньяком и вином для французского флота.
18 марта сел на скалы Пенмарк, рядом с местом, где 9 марта был потерян Repulse. 25 марта в сопровождении Clyde пришел в Фалмут. У берега его встретил HMS Childers и оказал помощь. Экипажи двух шлюпов и брандвахты HMS Chatham вместе с солдатами из гарнизона замка Пенденнис откачивали воду всю ночь, но утром обнаружилось, что вода прибыла на три фута.
Однако к полудню вода уже не обгоняла помпы, так что корабль пошел в Плимут для ремонта, но возле Пенли-пойнт дал такую течь, что вынужден был звать на помощь, стреляя из пушек. Едва держась на воде, он был приведен в порт и ошвартован к блокшиву. Отремонтировался и вышел на соединение с флотом 28 июня.
1801 — капитан Фанкур, Балтика. Присутствовал при Копенгагене. Шел вторым в эскадре Нельсона, но проходя внешним каналом, сел на банку Мидельгрунд и в бою не участвовал. Снят с банки в ночь на 3 апреля.[7]
Наполеоновские войны
1803 — в резерве в Чатеме.
1804 — август, капитан Джон Харви (англ. John Harvey), Чатем.
Блокада Кадиса
1 ноября Agamemnon вышел из Сент-Хеленс с эскадрой контр-адмирала сэра Джона Орда (англ. John Orde). 18 ноября был у Кадиса. Капитан Харви задержал испанский фрегат, но сэр Джон приказал его освободить.
(Сэр Ричард Страчан не имел подобных колебаний, и привел его напарника, Amphitrite, в Гибралтар) 27 ноября к ним присоединился HMS Niger с приказом задерживать все испанские корабли, таким образом 30-го капитан Харви захватил бриг Pomone из Гаваны с сахаром и двадцатью сундуками серебра.
С 9 декабря Agamemnon крейсировал у мыса Сент-Винсент и захватил четыре «купца», с грузом сахара, кофе, кошенили и индиго, и почти миллион испанских талеров из Гаваны и Санта-Крус.
Один из них, Cleopatra, был взят 29 декабря и доставлен в Гибралтар, где был выброшен на берег сильнейшим штормом, накрывшим Гибралтар 31 января. Agamemnon оборвал один якорный и дрейфовал опасно близко к скалам, но задержался, отдав по два якоря с носа и кормы. После шторма не было больше случаев желтой лихорадки, от которой Гибралтар страдал в течение нескольких месяцев.
3 февраля Agamemnon вернулся к сэру Джону. Его эскадра — HMS Glory, HMS Renown, HMS Defence, HMS Ruby и HMS Polyphemus — 9 апреля принимала припасы в Сан-Лукар, когда появилась французская эскадра из Тулона, от 20 до 40 вымпелов, и присоединилась к испанцам в Кадисе.
Бой Кальдера
22 июля 1805 года вице-адмирал Роберт Кальдер (англ. Robert Calder) был у мыса Финистерре с флотом из 15 линейных, включая Agamemnon, когда с наветра был обнаружен объединенный франко-испанский флот из Вест-Индии.
Британские корабли выстроили линию (Agamemnon шёл пятым) и завязали бой в густом тумане. В ходе боя Agamemnon, на котором было трое раненых, и HMS Windsor Castle потеряли мачты. С наступлением темноты, когда эскадра была разбросана по океану, сэр Роберт сделал сигнал прервать бой.
21 августа французский брестский флот вышел из пролива Гуле и встал на якорь под защитой своих береговых батарей. На следующее утро их атаковал Корнуоллис с 17 линейными кораблями, включая Agamemnon.
Капитан Харви перешёл на HMS Canada в ноябре.
Трафальгар
1805 — сентябрь, капитан сэр Эдвард Берри (англ. Edward Berry, капитан HMS Vanguard под командованием Нельсона при Абукире). Agamemnon покинул Спитхед 2 октября с лордом Робертом Фицджеральдом (англ. Robert Fitzgerald), британским послом в Португалии, на борту. Примерно в 2 часа ночи на 10 октября они увидели, что окружены рядом крупных кораблей. На рассвете обнаружилось, что это французская эскадра из пяти линейных кораблей из Рошфора, бывший британский Calcutta, два фрегата и бриг, и при них несколько торговых судов на буксире.
За Agamemnon погнались один трехдечный корабль и два других. Капитан Берри поднимал сигналы и стрелял из пушек, пытатясь внушить противникам, что ведет их в ловушку. Он ушел, когда преследователям было приказано повернуть в Порту за конвоем, часть которого они и захватили.
12 октября у мыса Сент-Винсент посол перебрался на HMS Nautilus, и на следующий день они присоединились к лорду Нельсону в 90 милях к западу от Кадиса.
На полпути к Кадису Agamemnon был направлен к эскадре капитана Джорджа Даффа (англ. George Duff). 20 октября у Кадиса он почти попался, когда капитан Берри, преследуемый адмиралом Магоном (фр. Magon) не захотел упустить американский приз, торговое судно. В тот же вечер, находясь между враждебными флотами, он попал во внезапный шквал и потерял грот-стеньгу.
На следующий день, в наветренной колонне Нельсона, он участвовал в битве при Трафальгаре. Лишив мачт французский 74-пушечный, он занял позицию под кормой Santisima Trinidad, где подвергся атаке сразу четырех двухдечных. Пушки противника целились так высоко, что повреждения корпуса были небольшие. Если бы они стреляли ниже, то наверное, его потопили бы. Потери Agamemnon составили всего 2 убитых и 7 раненых.
Сан-Доминго
Позже в том же году он был с эскадрой сэра Джона Дакворта в Вест-Индии.
3 марта 1806 года эскадра прошла пролив Мона (между Эспаньолой и Пуэрто-Рико) и 5 марта HMS Magicienne сообщила о противнике — десяти линейных в сопровождении фрегатов и корветов — в водах у города Сан-Доминго. На рассвете следующего утра Acasta подняла сигнал: «вижу 2 фрегата противника», а через час: «9 кораблей на якоре». В 8 часов противник был обнаружен в компактной линии, на пути к мысу Низао, между Сан-Доминго и бухтой Окоа. Так как были видны только пять линейных и два фрегата, сэр Томас счел, что они идут на соединение с остальными французами, и скомандовал ближний бой.
Наветренный дивизион составили: HMS Superb, HMS Northumberland, HMS Spencer, Agamemnon.
Подветренный дивизион: HMS Canopus, HMS Donegal, HMS Atlas.
Фрегаты: HMS Acasta, HMS Magicienne, HMS Kingfisher, HMS Epervier.
Менее чем за два часа два линейных корабля французов, Imperial и Diomede, были загнаны на берег и полностью уничтожены; Alexandre, Jupiter и Brave были взяты в плен. Agamemnon потерял одного матроса, Джеймса Кавано (англ. James Cavanagh) убитым, 5 матросов и 8 морских пехотинцев получили ранения.
После боя Agamemnon сопровождал контр-адмирала Кокрейна (англ. Alexander Cochrane) на Northumberland, который шел с временной мачтой, обратно на вест-индскую станцию.
Утром 24 марта 170 милях к северо-востоку от Мартиники, Agamemnon присоединился к HMS Carysfort, который уже тридцать часов преследовал некий бриг. В половине восьмого бриг сдался и оказался французским Lutine, 33 дней как из Лориана, капитан Дешантёр Кроке́ (фр. Dechauteurs Crocquet). Две из его 18 пушек были сброшены за борт. Он был взят в Королевский флот, под названием HMS Hawk.
В полдень 29 марта, примерно в 56 милях к северо-востоку от Барбадоса, был замечен HMS Heureux в погоне за шхуной противника. Будучи с подветра, капитан Берри не позволил жертве бежать под ветер, и в половине восьмого оба корабля были с ней борт к борту. Это была La Dame Ernouf, 14 дней назад вышедшая с Гваделупы. Её шестнадцать длинноствольных 6-фунтовых пушек были сброшены за борт во время погони.
Другим призом стала испанская шхуна Sevillana, назначением в Вера-Крус из Коруньи.
1806 — капитан Джонас Роуз (англ. Jonas Rose), вернулся домой в сентябре с конвоем из 275 ценных «купцов».
Копенгаген
После ремонта в Чатеме, в июле 1807 года корабль присоединился к экспедиции на Копенгаген. Датский флот сдался 7 сентября, а 21 октября Agamemnon доставил домой 665 человек 95-го полка. Его первый лейтенант с призовой партией привел в Англию Princess Caroline (74), приз, груженый корабельным лесом, тросами, якорями и рангоутом. Она была взята в британскую службу.
В декабре Agamemnon присоединился к эскадре, блокирующей Тахо.
Южная Америка
1808 — ремонт в Чатеме для перехода в Бразилию, где он входил в эскадру, охранявшую португальское королевское семейство.
Выполнил один поход, в котором определил точное место острова Тринидад в Южной Атлантике. На острове были найдены семь человек с американского китобойного судна. Они оказались там 18 месяцев назад, когда их китобой унесло штормом и, так как у них было много козлятины, рыбы и яиц, они были не против ждать, пока он вернется за ними.
Гибель
Agamemnon потерпел крушение возле острова Гориция в устье Рио-де-Плата, 20 июня 1809 года. Никто не погиб, и все грузы были сняты с помощью Bedford и Mistletoe. После этого шхуна ошвартовалась к борту и сварила для людей ужин.
Напишите отзыв о статье "HMS Agamemnon (1781)"
Ссылки
- [www.ageofnelson.org/MichaelPhillips/info.php?ref=0062 Ships of the Old Navy]
- [www.prdobson.com/project/hms-agamemnon-1781/ 3-мерная модель HMS Agamemnon]
Примечания
Литература
- Deane, Anthony. Nelson's Favourite — HMS Agamemnon at War 1781–1809. Caxton Editions, 2003. ISBN 1-84067-430-X.
- Goodwin, Peter. The Ships of Trafalgar: The British, French and Spanish Fleets October 1805. Conway Maritime Press, 2005. ISBN 1-84486-015-9.
- Lavery, B. The Ship of the Line. The development of the battlefleet 1650-1850. — Conway Maritime Press, 2003. — Vol. I. — ISBN 0-85177-252-8.
- The Campaign of Trafalgar: 1803−1805 / Robert Gardiner, ed. — London: Chatham Publishing, 1997. — 192 p. — ISBN 1-86176-028-0.
| ||||||
Отрывок, характеризующий HMS Agamemnon (1781)
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
